Жизнь прожить – не поле перейти. Книга первая. Земля

всем любил: от пуговицы на мундире и бумаг вканцелярии, до слова в докладе и настроении умов. Хотел, чтоб порядок был и в семье, и в полку, и в России, и в Европе. Не осилил он этого дела и помер от расстройства за неудачу в войне Крымской. Недолго я ему послужил. Кормил сытно и гонял знатно. А вот при сыне его – Александре Николаевиче, меня в личную охрану царствующей особы определили. Я и смолоду крепким был, а к тому времени и мясом оброс на царских харчах, и усы знатные отпустил, и смышлёным оказался. Начальство меня в личную охрану государя за мою расторопность и заслуги определило. От того и во всех заграничных путешествиях и приёмах, царя-батюшки, должен был русскую армию, с такими же удальцами как я, в лучшем виде представлять: так что знай Семён с кем в дальний путь отправился.

Тут Семён прервал воспоминания Евсея своим вопросом- как там за границами живут? Дед от неожиданного вопроса и живого интереса призадумался, потёр мозолистой, совсем не стариковской жёсткой, крепкой рукой лоб и продолжил свой рассказ:

– Я по заграницам всё больше по столицам являлся и, как там мужик живёт- мало что сказать могу. Наверно, ему и там несладко -землицы там поменее, размахнуться негде -потому всё возделано, но такой земли чёрной и жирной, как у нас, не встречал. У нас она, весной и осенью, так к сапогам липнет, что ноги не поднять, а в Европе шагать легко, с сапог она осыпается. Народ там живёт погуще и поопрятней, и всё в дом тащит, бережёт и накопляет, а так – мало чём от нашего отличается. А что, касательно, – где я маршировал – так Санкт-Петербурх никому не уступит и от европейских столиц отличается мало чем. Пётр то, строил свою столицу на болотине по чертежам европейским и мастерами заморскими и свой народец не жалел. И наследники его дело продолжили и дворцов понастроили. Жалко в Риме не пришлось побывать! Там, говорят, чудес много разных – только тесновато. Дорог железных в Европе погуще, да и посуху дороги поровнее и леса почище. Там от их бедности из леса всё в дело идёт и дерева сухого и падшего не сыщешь. У нас – чего только нет; от этого

богатства и расточительство. Днём сегодняшним живём – от того и веселее деньгу тратим и расчёту мало имеем. Ежели у нас начнём по их манере жить, так обогатиться можно, да нет простору для мужика и мастерового как труд свой приложить, чтоб семья нужды не знала. Всё богатство наверх идёт, а там захребетников многовато развелось. Взаправду, – один с сошкой пашет земельку, а семеро – с

ложкой от его трудов прокормление имеют.

Дед Евсей остановил свой обзор экономических дел и, почесав затылок, вдруг, неожиданно свернул в политику.

– Ты, объясни мне, Семён, – отчего власти у нас такие бестолковые и тугодумы – ведь мужик и Волгу, и Дон, и

Малороссию, и Сибирь засеял и труд свой приложил,

хребет гнул, страну обустраивал и жизни посвободнее

хотел, а его всё гнули и гнули сверх меры. Да и царь-освободитель не шибко для мужика расщедрился. Неужели непонятно, что чем дармоедов кормить и плодить – не лучше ли дельному человеку помочь. Зачем церквам земли иметь и из них барыш извлекать – ведь поп богу служит, а не тельцу; зачем бестолковый помещик на земле сидит или землю спекулянту спускает, который свою выгоду никак не упустит. Землю – дар божий, всем в награду данный, – кто неравно поделил? А сколько царь-батюшка земли имеет и как её пользует? Шобета, внимательно слушая излияния старика, морщил лоб, ворочал в голове свои, рождённые своей нелёгкой жизнью мужицкой, мысли и возможно

впервые, серьезно задумался над своей нескладно

задавшейся жизнью.

«Кто виноват? Сам ли промашки делал? Да, вроде, – не неумеха. Бог ли, не давший удачи, отворотился? А, может быть, власти о которых завел разговор многоопытный Евсей». Семён решил на время для раздумий прервать длинный разговор и предложил перекусить. Дед Евсей мигом согласился – под ложечкой сосало после долгого рассказа, да уже и горло следовало смочить. Семён достал из-под лавки мешок, пустивший по вагону дурманящий запах домашней колбасы томлёной в печи и приправленной чесноком, копчёного сала и ржаного хлеба. Ножом распластал и положил на чистый рушничок, застеленный газеткой. Дед быстро обернулся с чайником, наполненным горячим напитком, от кондуктора за столик. Поглядев на мастерового, который внимательно слушал беседу спутников, глядя для отвода глаз в окно, сказал, обращаясь к соседу:

– Ты, милок, не стесняйся, а садись – ка с супружницей

вместе закусить, небось – не обеднеем.

Мастеровой залез в свой объемистый чемодан, достал со дна его, заполненного одеждой, штоф светлой жидкости, поставил его на столик около окошка, мимо которого

мелькали березняки, ельники с осинниками, утопавшими в искрящихся на солнце белых сугробах. В оловянной миске уместилась колбаса с салом; на рушнике расположились

полдюжины яиц. Несколько луковиц с солонкой дополняли этот натюрморт. Две оловянные кружки и два стакана

объявились на столе. Мастеровой, мужикам разлил

спиртное – чистое как слеза – смирновского производства, с присказкой:

– Для знакомства и аппетита, – и потихоньку подтолкнул жену поближе к столику. Дед Евсей, проводя носом над своей кружкой и миской, замурлыкал от удовольствия как кот, пригладил ладонью усы с бородой, а затем, волосы на лысеющей голове. Говорливый и общительный Евсей взял на себя инициативу и, перекрестившись, представился

попутчикам:

– Меня родители нарекли Евсеем, Кузьмичём по

батюшке, а народ кличет – «солдат, дед Евсей», а вот наш молчун – односельчанин Семён Семёнович. Едем мы на

Урал, землицу тамошнюю посмотреть, поскольку власти наши соблазняют переселиться из нашего – тощего землёй края, на уральские просторы. Конечно, привычные места, где предки схоронены, покидать жалко, но каждая птичка ищет край, где ей жить краше, а человек, тем более, счастья и себе и детям желает. Тут и мастеровой представил себя Василием Андреевичем, а жену – Еленой Матвеевной. Едут же они, на Урал в Белорецк и значит вместе дорога дальняя. Дед потянул кружку к стакану мастерового, залпом выпил содержимое, крякнул, разгладил снова усы и бороду и занюхал смирновскую луковицей. Елена чуть пригубила и поперхнулась, но Евсей урезонил:

– Ты, уж допей, голубушка, до дна, больше неволить не будем, да закусывай покрепче. Я у кондуктора испросил разрешения посидеть без шуму. Елена, глянув искоса на мужа, и, получив сигнал не перечить просьбе старика, морщась, мелкими глотками допила содержимое, помахала рукой у рта и выдохнула с шумом воздух. На глазах выступили слёзы, лицо стало покрываться румянцем; рука расстегнула верхнюю пуговку цветастой кофточки с воротом, прикрывающим шею. Вскоре на лице её изобразилась улыбка и она стала внимательно слушать мужскую беседу, которые, пережевав сало с колбасой, ещё раз чокнувшись и опорожнив весь штоф, завели разговор. Шобета спросил у Василия Андреевича по какой

надобности спутники едут на Урал. Елена хотела уже раньше мужа открыть рот и поведать свои беды, но муж так зыркнул на неё глазами, что она, не успев произнести ни звука, успокоилась. Мастеровой, выдержав паузу, поведал, что за забастовку на киевском заводе «Арсенал», где он, в отличии от других мастеров, поддержал требования рабочих об увеличении зарплаты и снижении штрафов, а так же о помощи получившим увечья на работе, его уволили с волчьим билетом, подчистую. Занесли в списки тех, кому в городе работы не сыскать. Написал брату на Белорецкий завод, что металл льёт и проволоку катает на гвозди с давних времён и где мастером работал

родственник, что давно звал его к себе (заводу нужны были толковые мастера). Теперь деваться некуда, надобно жизнь менять, а умелые руки везде надобны – где хозяин не жаден и на барыш надеется; вот вместе с женой и решились. Дети выросли и при деле; две девицы замуж вышли и

разъехались, а рядом с братом свой век коротать – всё одно легче будет, да и денег там поболее платят, а Елена моя на все руки мастерица – так что не пропадём.

Евсей поинтересовался:

– А, чего же, вы Василий Андреевич, бузу учинили и работу бросили.

– Мужику бастовать незачем – он сам себе работу определяет и доход сам создаёт, да и мастеровой на заводе работой кормиться, а вот барыш хозяин делит. Чем работать за грош, штрафы платить да шапку перед хозяином гнуть – можно и пояс подтянуть. А, ежели всем заодно быть- то и хозяин без рабочего человека барыш иметь не будет. Так что за копейку бороться надо – сама она в карман не

прискачет.

– Ну и как, вышло что? – спросил Шобета.

– Прибавку, хоть и мелкую, получили и штрафы

поуменьшили, а зачинщиков всех, и меня с работы убрали. Мастера, хоть и никудышного, да сговорчивого, оставили. А вам, мужикам, чего ж на земле не живётся, ведь давно, наверное, хозяйствуете. Это у меня с Еленой ни кола ни двора нет – комната съёмная и весь скарб в один сундук уместится, а как от земли уйти? Брат пишет, что у их мастеровых и огород при своём доме есть и земли вокруг непаханой в достатке имеется. Там всё больше лес рубят -тем и живут.

Евсей взял беседу вновь в свои руки и, при молчаливом согласии Семёна, лишь покачивающего в подтверждении слов деда головой, повёл свой рассказ о своих проблемах на Черниговщине в родной сторонке

– Да, милок, на земле то мы давно, ещё с царя Петра многие предки сельчан в эту глушь бежали, а до того, с времён древних, на заимках, на землях, где получше, народ прижился и плодился. И нашим предкам – от помещиков беглых и от всех властей укрывающихся староверам -раскольникам и ворам – разбойникам землица поплоше досталась и никто её, окромя бога, не наделял- сами у земли-кормилицы починки устраивали, лес рубили,

болотины сушили и себя кормили. А уж как отстроились, обжились, земельку к рукам прибрали, тут и чиновники и помещики объявились, на крестьянский мир накинулись, землю крестьянскую рвать начали и податями придушили.

– Так, ведь, царь-освободитель землю вам дал полста лет назад, – перебил рассказ деда Василий.

– Как дал, так и взял, – ответствовал Евсей. Нормы

установили в пользу казны, излишки отрезали и на продажу пустили, помещикам земли получше определили, а мужика на болотинах оставили, да ещё и выкуп непомерный за то определили и для облегчения на полсотни лет растянули банкам в угоду. До сих пор в банки денежки несём за свои муки и труды, а власти о справедливости трубят. Вот и суди, милок, как мужику живётся. Не всякий, конечно,

мучается – есть и крепкие мужики, но их значительно

менее, чем иных, что с нуждой знакомы. Вот и ищем мы счастье на стороне, а не на родной земле. Я тебя, Семён, спрашивал – отчего это власти наши разума не имеют.

Неужели непонятно, что чем богаче мужик – тем крепче страна. Я так думаю, что разумный хозяин свою скотину хорошо кормит, чтоб и мясо и приплод был, и молоко рекой текло. А чего ж власти всё жали мужика? Может сейчас в разум входить стали и нам, наконец, истинно помочь хотят. Уж сколько раз мужики и казаки за вилы и сабли брались, сколько крови лилось. Песни про Кармалюка -заступника от помещиков до сей поры поют и Стеньку с Пугачём добрым словом поминают, а не проклятия шлют. Скажи мне

старому, Семён, отчего власти одну сторону держат- как бы тех, кто при деньгах и власти, послаще покормить и поспокойнее прожить.

– Что тут можно сказать – прав ты, дед. Всякая власть себя любит, а мужика при власти не предвидится- его дальше деревни редко пускают. Ройся в своем навозе и дальше околицы нос не суй. В земских управах чиновник вместе с помещиком над мужиком верховодит. Неужели среди мужиков толковых нет! Ломоносов, чай, поначалу из