Операция «Турнир». Записки двойного агента

– Может быть. А если – нет? – возразил мой бдительный «помощник». Таким сигналом пренебрегать не следовало.

«Помощник» узнал, где проводит время эта парочка. Они уходили к большой скале в сопки и там, укрываясь от ветра, разводили костер, беседовали по много часов. Я их понимал по-человечески: в гарнизоне податься особенно некуда – кинофильмы, вечером клуб и танцы, выпивка… В Мурманск ехать – денег не ахти сколько. А природа поднимает настроение. Понимал я и другое: они скрываются для беседы на тему, которую мы точно не знали.

В отделе решили провести против «Летуна» операцию. Нужно было получить сведения о характере их с напарником разговоров, в частности, о цели использования летной инструкции. Это удалось сделать с помощью подслушивающего устройства, которое заложили вблизи камня – места постоянной встречи парочки.

Неясность была ликвидирована: «Летун» с оружейником готовили угон истребителя в Норвегию. Оружейник изучал инструкции, сидел в кабине пилота, готовя оружие, и тренировался в управлении. Он внимательно присматривался к поведению самолета во время рулежек. В магнитофонной записи были и такие фразы: «…Взлететь-то я взлечу, а вот сяду ли? Вот где сложность – в посадке».

Мне было жаль парней, которые направили свою энергию в преступное русло. И в чем-то я понимал их, хотя, конечно, не оправдывал. Они окончили среднее авиационно-техническое училище, что-то вроде военного техникума. Их служба могла длиться еще лет двадцать, и все в том же качестве: монотонная, скучная жизнь вдали от цивилизации, бесконечные заботы о полетах и тревога о качестве самолета и оружия, убогость обстановки в общежитии, регулярные пьянки и мечта об удачной женитьбе.

Лет десять назад такая информация привела бы в восторг тогдашних сотрудников Особого отдела: преступный умысел налицо, и механика с оружейником можно арестовывать, судить и отправлять в ГУЛАГ. Но шел пятьдесят девятый год, и действовал новый уголовный закон. Умысел – да. Но нереализованный…

Я вспомнил школу контрразведки и наставления грузинского капитана – специалиста по уголовному праву: нужно не ловить нарушителей, а создавать условия, препятствующие нарушениям. Конечно, механика с оружейником надо изолировать, но не в судебном порядке. Об этом я говорил на совещании у начальника Особого отдела Северного флота. Мое мнение расходилось с оценкой события «особистами» старой закалки. Их предложение было провокационным: подождать конкретных действий, а затем привлечь к ответственности.

– Нужно уже сейчас изолировать механика и оружейника, но друг от друга, – говорил я, – перевести в разные гарнизоны, куда-нибудь в глубь страны, где до границы год скакать.

– Поддерживаю предложение лейтенанта, – бросил мой начальник, – но при условии, что наблюдение за ними будет продолжено. Кроме передачи дела на них нашим коллегам в Особых отделах следует высказать предложение об увольнении их из вооруженных сил.

– Согласен. Готовьте материалы. В конечном счете мы не благотворительная организация, а органы государственной безопасности, – подвел итог адмирал и добавил: – Мы их спасаем от более серьезного преступления.

«Летун» и его товарищ из авиадивизии были удалены. А я смог поощрить моего «помощника», дав ему возможность получить отпуск в летнее время, – для молодых военнослужащих на Севере – вещь крайне редкая. Было радостно от того, что мы смогли избежать расправы над молодыми ребятами, моими одногодками, что «помощник» оказался на высоте, а моя работа в отделе начала спориться, ибо я еще мысленно краснел, вспоминая случай с «ложной вербовкой», как ее прозвали коллеги.

Особые отделы работали при Малом и Большом аэродромах (на последнем базировалась авиация дальнего действия) и в Сафоново, где размещался штаб морской авиации флота и бригада летающих лодок, основной задачей которых были разведывательные полеты над Баренцевым и Северным морями.

Эхо войны

Июньским днем я сидел на совещании в отделе. День выдался отличным: много солнца и голубого неба, что бывает редко в этих краях. Было скучновато. Вошел дежурный матрос и что-то сказал на ухо руководителю совещания. Тот подозвал меня к себе:

– При прокладывании траншеи обнаружен мертвый матрос. Сходи, разберись и доложи.

Меня проводили к месту происшествия. На глубине полутора метров были видны очертания человека в остатках матросской формы. Он сидел, пригнувши голову к коленям. Форма и ткани тела почти истлели, видны были кости – все говорило о том, что тело пробыло в земле достаточно долго. Я отвел матросов от ямы, выставил пост, приказав никого не подпускать к останкам. Выяснил обстоятельства обнаружения матроса и вызвал следователей из Североморска. Сам я предполагал, что событие связано с войной.

По срезу земли было видно, что человек находился в воронкообразной яме, которую присыпали сверху как бы другой землей. А что, если человека уже после убийства бросили в воронку, оставшуюся еще с войны?

Через час прибыл следователь, и я предложил ему свою версию.

– Все может быть. Могу сказать точно: труп пролежал в земле не менее пятнадцати лет. Более точно определит судебный эксперт.

– Значит, это могло случиться году в сорок третьем? Исчезновение матроса могло остаться в памяти людей того времени.

– Вот и хорошо. Поищи старослужащих из аэродромной команды, кто тянет военную лямку с тех пор.

В штабе я довольно быстро нашел фамилию, место службы и проживания одного из таких старослужащих. Уже первый разговор с ним позволил укрепиться в мысли, что матрос погиб во время войны.

– Немец нас особенно бомбил в конце сорок первого и в сорок втором. Иногда было по нескольку налетов в день. Уж очень ему досаждали наши истребители, охранявшие конвои судов из Англии и Америки. Как только Борис Сафонов поднимал свои истребители в воздух, немцы тут как тут. Точно не помню, но были вроде разговоры об исчезновении матроса. Может быть, спросить моего друга? Он тогда служил при штабе, был ближе к разным историям из жизни аэродрома.

И мы двинулись к другу. Это была удача: действительно, при одном из налетов немецкой авиации исчез матрос. Следов не нашли и посчитали его сбежавшим в тундру, а домой сообщили, что пропал без вести.

Пропал без вести… Что может для семьи хуже: ни жив ни мертв, почему-то считалось, что пропавший без вести обязательно в плену, а возможно, перебежал к немцам сам. Семью лишали всех льгот.

Исследуя останки матроса, мы нашли крохотный пенал из пластика, в котором каждый записывал свое имя, домашний адрес и личный номер. Все это помогло разыскать архивное дело. Но уж такая участь следователя – во всем сомневаться. Пенал мог быть подброшен. Поэтому ознакомились с надписями на ремне – фамилия совпадала. В деле говорилось, что у пропавшего матроса был перелом кости ноги. Это и решило дело – матрос и найденные останки – одно и то же. Видимо, во время налета матрос укрылся в воронке. Взорвавшаяся рядом бомба контузила его и он потерял сознание, выброшенная земля заживо погребла человека.

По указанию руководства я написал письмо в деревню, где матрос жил до войны. Нашлись мать, брат и сестры. Брат приехал к нам, был принят командованием авиадивизии и забрал останки. Его сопровождал политработник дивизии.

Так на моих глазах приоткрылась еще одна страничка истории войны. Через семнадцать лет удалось восстановить доброе имя погибшего воина.

За службу в авиадивизии мне пришлось пережить несколько авиакатастроф. Однажды я сидел в помещении отдела и писал отчет о встрече с одним из моих «помощников». Работу прервал начальник:

– Разбился штурман полка. Беги на КП и забери магнитофонную пленку с записями переговоров по радио руководителя полетов и штурмана.

Руководил полетами командир полка, соратник Бориса Сафонова по войне. Полковник был бледен и глубоко затягивался сигаретой. Я знал, что со штурманом они были друзья. За год до войны прибыли сюда, в морскую авиацию, и всю войну сражались над Баренцевым морем.

– Слетается воронье, – грубо проговорил полковник, – теперь мне крышка – уволят. Лейтенант, четвертого за два года я провожаю на тот свет! Бери пленку…

Самолет упал на виду у поселка, не дотянув до посадочной полосы метров двести. Упал в болото и перевернулся. Через двадцать минут трактор поставил пятитонный истребитель в нормальное положение, но штурман уже был мертв. После опрокидывания самолета он потерял сознание; ударившись лбом о прицел, завис на ремнях сиденья и сдавил ими артерию на шее.

Созданной комиссии предстояло аргументировано ответить на три основных вопроса: не была ли катастрофа результатом ошибок летчика при пилотировании самолета, не случилась ли она из-за поломки двигателя, управления или приборов навигации, и, наконец, не было ли здесь злого умысла?

На первый вопрос акт готовило командование авиадивизии, на второй – авиаспециалисты, а диверсионный вариант отрабатывали мы, Особый отдел, – в моем лице.

Я изучил магнитофонную запись, особенно участка, который касался аварийной ситуации вплоть до гибели летчика. Записи сохранил по сей день. Всего шесть минут. Триста шестьдесят секунд трагического полета.

Прослушав запись, потрясенный, я долго сидел молча. Голоса, их интонация, отдельные фразы роились в голове: «Трясет двигатель…», «Остановился двигатель…» и ударяющее по сердцу последнее «Ой, мама…». Перед глазами стояло лицо штурмана полка, всегда приветливого и жизнерадостного человека. Отличный фронтовой летчик. Несколько лет назад, спасая МиГ с остановившимся двигателем, остался жив. Тогда его наградили золотыми часами, он с гордостью показывал их мне. А нынче не получилось. Но почему? Да, проволочка с посадкой, растерянность руководителя полетов, его нечеткость в управлении ситуацией, о чем рассказывала магнитофонная запись.

Если бы были убраны шасси, то самолет, попав в болото, не перевернулся бы. Ох, уж это «бы». Шасси убрать – несколько секунд. Их-то у штурмана и не было.

Случаи остановки двигателя в воздухе было основным злом в эксплуатации МиГов. Заводской брак. Уже работая в разведке, приходилось ставить источникам задание по технологии изготовления надежных лопаток для турбин реактивного двигателя – и через пять, и через десять и даже двадцать лет.

Лопатка турбины отрывалась и попадала между вращающимися частями двигателя, разрушая его. Так случилось и в этот раз. Двигатель остановился, до посадочной полосы не хватило 2–3 секунды.

Из того времени память приносит радостное и трагическое, доброе и злое. Но я не хотел бы иметь память, которая создает атмосферу только спокойствия и умиротворения. Если есть Бог, значит, есть и дьявол. Такова уж доля людей – жить в добре и зле. Пусть все будет при мне всегда – это жизнь, а она многогранна. Не хочу забывать. И не могу!

Выстрел «Печального»

Профессионализм – это как умение плавать или ездить на велосипеде: или он есть, или его нет. Мой профессионализм инженера-артиллериста пригодился в более чем трагической ситуации.

В тот день были обычные учебные стрельбы. Ясная погода для летней поры – роскошь для северного края. Погода помогала новичкам из летчиков – их специально «обкатывали» в такую погоду. Во время полетов я старался быть на стоянке среди летчиков и техников. В этом была оперативная необходимость: общение создавало эффект привыкания к «особисту», восприятие его как своего коллеги по службе, эдакого доброго парня, интересного собеседника. И еще – короткие встречи с «помощниками».

В полдень со стороны Большого аэродрома донесся глухой взрыв. Расстояние в пять километров приглушило его, но как артиллерист я оценил его мощность – сильный, не похожий на разрыв снаряда или бомбы, даже цистерны с горючим. Взрыв распался на несколько более слабых. Из-за сопок возникло зарево, заметное даже в свете солнечного дня. Похоже, что-то случилось с самолетом авиации дальнего действия.

Я пошел в отдел – так всегда бывало в случае ЧП. Начальник отдела, как никогда, был мрачен:

– Только что сообщили: на взлете взорвался ТУ-16.

– Да у них же сегодня должны были быть полеты на Дальний Восток. Беспосадочные. Это десять тысяч километров!

Я ужаснулся: на борту тринадцать человек экипажа, полная бомбовая нагрузка, боекомплект, а главное – полный запас горючего… Теперь я понял, почему было несколько взрывов: в первую очередь горючее в воздухе, а затем боезапас на земле.

– Ты будешь включен в комиссию от нашего отдела, – донесся до меня голос начальника. – А пока нацель-ка своих «помощников» на отношение летчиков, техников и штабистов к этому событию. Вдруг что-нибудь всплывет?