Любовь в канун Миллениума

– А вы, случайно, не зазывалой работаете?

– Скромный распространитель билетов, – я дурашливо кланяюсь. – Борзовик, с вашего позволения.

– О, теперь многое проясняется. Доставайте билеты, будем брать.

Мне очень нравится Женя. Я сознаю, что не по Сеньке шапка, но на всякий случай достаю пригласительный на две персоны, выпрошенный у администратора для горничной, протягиваю Цецилии, чтобы уравнять шансы девушек.

– Прошу. Сегодня открытие, все билеты проданы. Это на завтра.

– Сколько это стоит?

– Театр готов доплачивать таким очаровательным зрительницам.

Я хочу понравиться и нажимаю на педали со всей мочи. Чувствую, порох на сегодня кончается, поспешно прощаюсь.

– Жду завтра к девятнадцати.

Удаляюсь продуманно небрежной походкой, про себя заклинаю: придите, придите!

…Моя трактовка пьесы звучит странно. Главный говорил о комедии, а я вижу трагикомедию, скорее, драму. А юмор? Есть много юмора, он печален, как в жизни, – смех над собственным бессилием.

«Олени» ухмыляются. Они легки, современны, они не голодали, их любят режиссеры и женщины, больших потерь они еще не знают. Я говорю им, что скучно смотреть на персонаж, который весь сверху, пусть зритель больше догадывается о его переживаниях. Не надо разжевывать и подавать буквально и слова, и мысли, общепринятые, прописные истины уже изрядно надоели.

Сегодня я никого не могу убедить, чувствую себя опустошенным. Повторяется история с проваленной постановкой. Там я не сумел повести за собой, а может быть, кому-то выгодно было убедить меня, что я не смогу повести за собой.

Так проходит первая репетиция.

Так проходит и вторая.

Жду вечера, бреюсь, принимаю душ в гостиничном номере, наглаживаюсь.

– Коллега, как тебе девочки?

– Какие? – Я понимаю, о чем Лео Вениаминович, но притормаживаю.

– Мешегине! Можно подумать, что ты прихорашиваешься к Анатолию Яковлевичу.

– Ах, вы о вчерашних? Одна лучше другой.

– Ну, желаю успеха!

Он лежит поверх одеяла в одних трусах с нашитым карманом, нога на ногу. Он мыслит. На физиономии выразительная игра чувств.

– Как опытный ловелас, просвети меня, во что обойдется приглашение двух дамочек в ресторан?

Неожиданно. Собственно, в логике характера Пришибовского.

– По полторы сотни на душу.

Он резко, слишком резко для пятидесяти лет и его радикулита, садится.

– Ты с ума сошел! И ты позволяешь себе такое?

– Если вы позволите?..

– Стоп! На что намекаешь? Не собираешься ли ты угощать на одолженные тугрики?

– Лучше не идти?

– Нет, нет. Ты иди, ты же молодой. Славные семиточки!

Однако коллега отворачивается к стенке, не желая участвовать в эдаком неразумном расточительстве.

Четверть седьмого пополудни. Жду, прячусь за рекламными щитами, за витражами фойе, неудобно перед своими.

Женя подходит одна. Платье – накидка из вишневого шелка. Она старше двадцати лет, величава и недоступна. От этого я внутренне отстраняюсь, чуждаюсь ее. Встречный ветерок приподнимает крылатку, показывает обтянутые таким же шелком груди. Они большие, и мне хочется, чтобы это мне не нравилось, раздосадовало меня. Ну ее к лешему!

Она не ищет меня взглядом, она идет прямо на щит, у которого я пригорюнился, непоколебимо уверенная, что ее ждут со вчерашнего дня.

– Добрый вечер! – произносит она, вздохнув, словно после стометровки, и едва заметно закатив глаза.

– Вы так спешили…

– Я спешила извиниться. Циля не может сегодня. У нее завтра экзамен.

Я хочу выразить полное удовлетворение стечением подобных обстоятельств, но такт требует своего:

– Жаль. Никого так не жаль, как студентов в июне! Она где учится?

– На экономическом. Третий курс.

– А вы свободный человек? – решаюсь спросить напрямик.

Сияние глаз притупляется, левое веко заметно прищуривается, что-то прячет.

– Мы однокашницы. Только я… мне нужно было досрочно сдать.

По тону она в чем-то проговорилась; я не стал смущать девушку вопросами.

Мы протискиваемся к входу. Она подает пригласительный билет. Контролер, даже не глядя на тисненый картон, вежливо кланяется мне с эдаким пониманием сути. Проходим, как в собственный дом.

Мы весь вечер молчим: она в плену у искусства, а я у нее в плену.

Провожаю девушку домой; нам хорошо. После говорливого проспекта, в полутьме, упрятавшей все городские изъяны, пошли каменные переулки, голые, пахнущие заночевавшим здесь солнцем, но без единого деревца.

Женя вдруг останавливается.

– Нам лучше расстаться здесь.