Времена души

изобью ботинки вдрызг.
Надоело верить в счастье.
К чёрту счастье!
Верю в риск!

«Таинственны книги и ценны…»

Таинственны книги и ценны…
Я гладил рукой переплёт,
читая взахлёб Марка Твена.
…Теперь не читаю взахлёб.

Я сдержанней стал и мудрее,
понятнее жизненный путь.
Теперь всё трудней и труднее
меня удивить чем-нибудь.

Беснуется солнце в зените,
на свете тепло и светло.
А время счастливых открытий,
как детство, куда-то ушло.

«Что в этой жизни остаётся?»

Что в этой жизни остаётся?
Всё меркантильность, суета…
И лишь порою жалко бьётся,
в капкан попавшая мечта.

А если вырвется на волю,
считай, что просто повезло.
Что остаётся кроме боли?
Любовь, надежда, ремесло…

Но так расплывчато и зыбко
уставшая маячит цель.
…А на ветру скулит калитка,
как пёс, посаженный на цепь.

«Вот сейчас опустят гроб…»

Вот сейчас опустят гроб
в яму страшную, сырую.
И, как все, холодный лоб
осторожно я целую.

Где теперь твоя душа?
Затерялась в мирозданье?
Смотрит, сверху не дыша,
позабыв свои страданья.

Слёзы, боль, зажав в горсти,
я прощаюсь – и не плачу!
Но, увы, моё «прости»
ничего уже не значит.

«На зеленой тихой станции…»

На зеленой тихой станции,
где горят едва огни,
мы с тобой одни останемся,
мы останемся одни.

Вдалеке от шума города,
многочисленных друзей
будут нам дурманить головы
запах сосен, плеск ветвей.

Жизнь лесная! Жизнь прекрасная!
Но прекрасная пока
не забьётся в нас не ясная,
но знакомая тоска.

И поймём, что очень горестно,
невозможно, хоть убей:
нам – без шума и без города,
нам – без спора, без друзей.

«Над сыном мать проводит ночи…»

Над сыном мать проводит ночи.
Больной, мятущийся в жару,
всё время шепчет ей сыночек:
«Скажи мне, мама, я умру?»

Поспешно слезы вытирая,
не понимая – правда, ложь,
но мать в ответ: «Я знаю! Знаю!
Ты не умрёшь! Ты не умрёшь!»