Жених и невеста

На том и постреляла в поле.

После утреннего стола завернула я в старую косынку горячей ещё картошки в генеральских мундирах да под ватник на грудь, потеплей чтоб было моей картошке; взяла горбушку хлеба, капусты квашеной в жестянку из-под кильки.

Поехала.

Еду, а у самой – иль я припала здоровьем? – а у самой голова что-то как кошёлка. Щёки к слезам горят.

И на душе какая-то тревожность…

Издалях я увидала, что Зина разворачивается на краю делянки. Будто кто свету мне в душу пустил!

Развернулась, поджидает меня в снеговой борозде.

Подъехала я.

– Ну что, – спрашиваю, – едун напал? Кормиться зараз будешь?

Кинула она руку вперёд.

– А давай на том конце.

И помчалась.

Я за ней.

Взяла рядком белую полоску. Гоню.

Глазастая моя Зинка – глазищи с ложку! – нет-нет да весело и поворотится, блеснёт в улыбке ловкими зубами да знай себе в лучшем виде пашет-всковыривает снега.

Я уже далеченько так отошла от края гона, как вдруг услыхала впереди сильный грохот, словно здоровенной лопатой скребанули по большому железу.

«Не беда ль какая?»

Только свела я глаза на Зинушкин трактор – от грохота охнула, дрогнула вся земля, и Зинушкин трактор ошмётьями брызнул на все стороны…

Когда я вернулась в себя, было уже ближе к обеду.

Подымаю голову с руля – «Универсал» мой у стога, как жеребец у коновязи, стоит.

До того места, где случился взрыв, не ближний свет…

«Выходит, ушло от меня сознание, упала я лицом на руль, и трактор сам собой шёл, покуда не упёрся в стог?..»

Пустилась я с криками бежать к Зинушке, вскидывая коленками высокий гиблый снег…

Не всплошь ли проклятый немчура засеял воронежское наше поле живыми снарядами.

На мине и подорвалась Зинушка моя.

Сама остановила своё время…

Ох и больно посчиталась с нами война.

Я не уберегла Зинушку. Валера уходил с Мишаткой да с Егоркой, а объявился увечным один одним.

Не вернула, не отдала нам война троих наших ребятушек.

18

Нет большака супротив хозяина.

Наконец-то беда добрала, извела последний свой тыща четыреста восемнадцатый чёрный день.

Наконец-то вышло замиренье…

Наконец-то стала оживать моя Острянка.

Пошли возвращаться к земле мужики, и бабы-девки, прокормившие войну, не без фанаберии уступали им свои машины.

Нина моя скоро выскочила замуж в Нижнедевицк. Вот уж воистину, дочка – чужое сокровище. Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай. И на сторону ещё.

Маня подалась в институт. Стала агрономицей. По распределиловке вынесло куда-то под Калач. Далековатенько. Но области всё ж нашей.

Колюшок-вертушок тоже с институтом не разминулся.

Не сахар выпало житьё. Покуда учился, бывало, хаживал барином: сапоги чищеные, а след босой. По недостатку нашему и обувку, и одежонку шикозную не знал. Случалось, ел вполсыта. Худо-бедно, а ты смотри, выучился ж таки, хват, на инженера. На самого ин-же-не-ра! Женился. Там же, в Воронеже, и присох. Самолеты, соколич, делает. Наикрупные!

Грех жаловаться, задались у нас все в семействе.

Только мы с Тамарой безвидные – у каждого свои камушки! – ни с места. И жалости в том не кладём себе.

Как прикипели к тракторам, к своим камушкам, так и на веки вечные.

По-прежнему пашем, боронуем, сеем рожь, подсолнухи, за свёклой ходим…

Нынче свёкла уродилась, елки-коляски, матёрая.

Что ни корешок – бомбочка!

Я прослышала стороной, что на станцию пришли новенькие свеклокомбайны. Там картинка! Самоглазно про такие в «Сельском механизаторе» читала.

Я прямой наводкой к председателю.

– Золотых! Ты мне нужон!

– Морально? Материально?

– Меняй мой старый на новый.