Оренбургский платок

Первый раз в жизни растерялась девка-ураган.

Это им так на первые глаза казалось, как потом говорили мне. На самом же деле, ещё с секунду, я б упала со смеху.

До смерти распотешил меня весь этот концертишка с важнющим женихом.

Вижу, зовёт несмелой рукой на двор.

Я и выскочи эдако небрежно с единственным желанием отбить непутёвому гулебщику охоту веяться за мной. Пора закрывать эту прокислую комедию!

– Ну что, Н-нюра?.. Ты… с-с-согласишься?..

– Сбегать за тебя? – полосонула под занозу. С язвой.

– На коюшки торопиться?.. Чего бегать?.. – Слышу, в голосе обида плотнеет. – Впросте выйти… Не на день…

Да… Я хочу на те жениться…

– Всего-то и кренделей?

– Да-а… Вон все наши… Тятяка, дядья там… Затепло уже покатили назад в Крюковку. А я за тобой и заверни…

«Да можно ль быть таким наянливым?[43 - Наянливый – надоедливый.] Ну тишкину мать! Вот Господь слепца навязал! – про себя взлютовала я. – Оно, конечно, сладкая конфетка чесотка. Почесался и ещё хочется. Но – будя!»

А ему в открытку полоснула:

– И не думай, и в уме не содержи! За тридцать девять земель в тридесятое царствие я дажно и не собираюсь ехать.

Натутурился[44 - Натутуриться – нахохлиться.] он, опустил лицо:

– Н-н-ну, что ж… З-знать, не подберу я с тобой о-о-общий язык… В-в-воля твоя… Насилкой в м-м-милые н-не в-в-въедешь…

7

Глубину воды познаешь, а душу женщины нет.

Побыл Михаил до конца посиделок.

Молчаком идём к нам – какой гостильщик ни пустой, в ночь в дорогу не погонишь, – а моя Лушенька напрямуху и кольни:

– Жених, а жених! Жениться приехал. А шелестелок много? Невеста у нас не голёнка[45 - Голёнка – невеста без приданого.]. Вечёрку ладить будешь?

– Хватит и на вечеруху. Закатим такой разгуляй-люляй!.. Все листики на деревьях будут пьяные в пополам!.. Хватит и на свадьбу. Пятьдесят два рубляша! Золотой сезон!

Денежки эти и в сам деле королевские. Две самолучшие купишь коровы и на магарыч ещё с лихвой достанется.

Вот и наш курень.

Открыла дверь мама.

Завидела незнакомца, с испугу вальнулась к стенке.

– Кто это? – шепнула.

Я пожала плечами. Прыснула в кулак Луша.

– Ма, – успокаиваю я, – да не пугайтесь Вы так гостя! Не довеку… Пускай до утреннего побудет поезда… А я пойду к Лушке.

– Об чём речи…

Мама накинула свету лампе, мерцала у неё в руке. До крайности размахнула дверь в боковушку и подняла на Михаила приветливые глаза:

– Проходьте, проходьте, гостюшка…

Поставила на стол лампу рядом с будильником, лежал вниз лицом.

– Оно, конешно… – Мама взяла весело цокавший будильник, близоруко глянула на стрелки. – В три ночи горячими пельменями не попотчую гостюшку. Но кружка молока сыщется.

Михаил конфузливо попросил:

– Не надо… На сверхосытку ж… Я даве ел…

В ласке возразила мама:

– Я не видала, гостюшка, как Вы ели… Покажете…

Опустила будильник на ножки. Вышла.

Пала тишина.

Слышно было, как удары будильника с каждым разом всё слабели. Будто удалялись.

– Сейчас станет, – в удивленье обронил Михаил.

– Всебеспременно! Далёкого дорогого гостеньку, – сыплю с холостой подколкой, без яда, – застеснялся. Гмм… Навовсе, блажной, заснул. Только что не храпит. Разбужу…

Я пошлёпала будильник по толстым щекам.

Молчит.

Не всегда просыпается от шлепков. Одно наверно даёт ему помощь – положить вниз лицом.

Будилка у нас с припёком. Настукивает только лёжа. Вот взял моду. Всех побудит, а сам всё лежит лежнем!

Перекувыркнула – зацокал!

В близких минутах вшатнулась мама с полной крынкой вечорошней нянюки[46 - Нянюка – кипячёное молоко.]. Налила доверху в кружку. Потом внесла на рушнике пышную, подъёмистую кокурку[47 - Кокурка – белый хлеб, испечённый на постном масле.].

– Прошу, гостюшка, к нашему к хлебу. Всё свежьё… – Высокую уёмистую кружку с молоком мама прикрыла хорошей краюхой кокурки. – Присаживайтеся к столу… Стесняться будете опосля.