Оренбургский платок

– И потом… Привык, знаете, как к живому к человеку. Ну да ладненько… Ну что мы всё про меня да про меня? Полно про меня. Давайте про нас. Не надоело Вам с одними с этими стенами? Не кусаются? Что б Вам да не пойти за меня?

«Однако прыткий, – думаю. – Как впросте… Такому легкодушному присвататься, что воды попросить напиться».

– А зачем, – в ответ это я, – именно вот мне, чужемужней жене, вы всё это говорите? На что я вам, если по-хорошему, пятая дама в колоде? Да с двумя гаврошками?[138 - Г а в р о ш е к – ребёнок.] Ну на что вам старая коряга? В Жёлтом у нас беда эсколь вдовушек-армеек[139 - А р м е й к а – солдатка.] и подмоложе, и послаще глазу! Ну на что вам безвремянка?[140 - Б е з в р е м я н к а – сено из травы, скошенной в конце лета, поэтому потерявшей свои питательные качества.]

– Я множко раз видел Вас на улице со стороны. Потому я и здесько. А ещё… Именно Вас люди богато хвалили. Не манихвостка[141 - М а н и х в о с т к а – ветреная женщина.] какая там… Жену выбирай и глазами и ушами.

– С бухты-барахты кидаться в такой омут? Да вы навовсе из ума выпали! Иль вы безбаший?[142 - Б е з б а ш и й – бестолковый.] Иль вы до сегодня и разу не учёны, как это слушать людей? Людям что карася повернуть в порося, что из мухи выработать слона. Дорого не возьмут. Люди наколоколят, а меня в полной в точности вы не знаете… А мне палец под зубы не клади. Кусаюсь по первому разряду.

– Мне нравится, как Вы разговоры разговариваете. Не хвастаетесь… Не выхваляете себя… Меня предупреждали, что Вы колю?стая, ответите на первый раз с ядком. Но сразу же и успокоили: не бойтеся её. Она не мармонка[143 - М а р м о н к а – одинокая женщина, которая живёт замкнуто и чуждается общества.], не какая там вообще Гюрза Мамбовна[144 - Чёрная ма?мба – одна из наиболее опасных и ядовитых змей в Африке.]. А до крайности добрая…

– Ах, мать твою под тютю! – окрутела я. – Была добрая, да вся вышла!

Убрался он с моего духа на нолях.

Ишь, короед окаящий![145 - О к а я щ и й – окаянный.] Утешил! Не какая там Гюрза Мамбовна!.. А чтоб тебя баба-яга в ступе прокатила до самого до твоего Саракташа!

Марец[146 - М а р е ц – март.].

На дворе уже рядилась молодая весна.

Под окнами темнел грязный снег.

Я лёжкой лежала с гриппом.

С вечера трудная куражилась надо мной температура. Жар-сороковушка. К свету вроде помягчело.

Вижу: дверь под слабой пружиной приоткрылась на палец, ясно нарисовалась Пушкова лапка. Под её рывком дверь насилу подалась ещё. Неслышно, без звука серой лентой втёк отощалый гулливый коток наш.

Уже при солнце (полоска его отогревалась ещё живым вечорошним теплом на оконном боку расписанной цветами печки) заявился с грязными ногами рыцарь ночи со свидания. Постоял на тряпке у порога – вытер! – выгорбился в беге. Толкнулся в протянутую руку мою. Трётся. Как же, соскучился за ночку…

Коты – ну хитрая что да ласковая публика.

И умнющая же!

Потёрся с минуту какую, поворковал, будто попросил прощения за шалые ночные вольности во дворе с блондинистой вавилонской блудницей Сонечкой (они «дружили домами»). И снова на улицу. К бедовой к соседушке своей Сонюшке Вовк.

Только его и видали.

В марте и котов забота сушит…

Едва пропал с виду Пушок мой, ан слышу слабый хлипкий стон снега под ногами и стук в дверь.

– Сыновец! Сашоня! – отрываю парубка от уроков; на высоких тонах учил взубрятку какой-то стишок. – Сынок! Глянь-ка ну, кому это мы край спонадобились там.

Саша живой ногой обернулся в момент.

– Ма, – шепчет, – Два Удара – Восемь Дыр! Не отворять? А?

– Раз нагрянул этот погостёна[147 - П о г о с т ё н а – человек, который любит ходить в гости.], пускай.

А сама думаю: «Какое движение… Один жених на двор. Другой со двора. Везетень весь день! Весна что значит…»

Комната враз стала тесной, зябкой, как только усунулся горой этот старый бабский угодник.

Не успел ноги за порог занести, уже лыбится. С такого с дурахи много масла не выбьешь.

Молчаком пихнул кепку под мышку, одавил ладонью остатние сивые уже кудерюшки над ушами-лопушками. Прикачнулся к дверному косяку.

Стоит себе полыхает бестолковой радостью на все боки.

– Здравствуй, хозяюшка! – горлопанит. – Не мало ли Вас? В тоске не ждали ль нас? Весела ли Ваша хата? Не простужается ли Ваша госпожа печка? Не кашляют ли Ваши вельможные панночки мышки-норушки? Здоровы ли Ваши кокурки и пироги?

И потише, с поклоном:

– Низкий поклон Вашей большой пригожести…

Проговорил Рассыхаев это вроде как не без смущения.

Потупился.

Приветом своим распотешил меня этот слонушка.

Но виду я никакого не подаю.

Знай, баба, свои спицы да смалчивай.

Лежу не улыбнусь в ответ. Приподзакрыла чуток глаза. Выжидаю. Хочу поймать, а куда это гужеед гнёт?

А может, кумекаю, кокурошник[148 - К о к у р о ш н и к – ироническое прозвище оренбургского казака, данное за любовь к кокуркам.] выронил из памяти, за каким кляпом залетал сюда давеча? Ему что, брякнул – слово улетело. Взабылось…

Ан нет! Слышу, как он тихо-натихо пеняет себе:

– Не торопись… Человек ты простой, у двери постой… По барину говядина… Стой и жди! Понял, разнесчастный двукочий верблюд?[149 - Д в у к о ч и й в е р б л ю д – двугорбый верблюд.]

Наверное, подумал он, что по ветхости я не могу прослышать его. Но я уловила всёшенько до печального вздоха. Однако удержала себя в прежней линии. Подмалкиваю.

Ждёт-пождёт он – я всё промалкиваю, и он – ну тишкину мать! – опятушки за своё романсьё. Руки в боки. Вытянул в изгибе шею.

Навадился Рассыхаев петь!

– Милушка, побойся Бога!
Полюби меня навек.
Полюби меня навек,
Я хороший человек!

Я всё отмалчиваюсь.

Бросил он гудеть. В грусти сронил руки с боков.