Винчестер. И другие рассказы

Парадоксально, но житейскую премудрость нам передают не родители, действуя в наклонении забот – накормить, одеть, устроить и только, а чужие, неравнодушные люди; решительно велика в период становления роль наставника. Старый горный мастер Тимофеич, муж житейски мудрый и, старомодно выражаясь, не без сведений, зимуя на Хатыннахе, отечески опекал братьев. Тимофеич застиг лета, когда студенты горных факультетов и горные инженера носили форменные пиджаки чёрного цвета, с шевронами и блестящими пуговками с вензелями. «Всегда дочиста выбрит и стрелки на брюках отглажены, – вспоминал он. – Коллегу издали различаешь. Зря отменили! Корпоративный дух и дисциплина сплачивали…»

Как-то, укладываясь спать, Винчестер, позёвывая, спросил:

– Тимофеич, отчего ты в большие начальники не пролез? Высшее образование, интеллект; по весовой категории должность генерального директора бы пристала. Брюхо вперёди себя носишь очень солидно! Ошибки молодости что ли, неснятая судимость, беспартийный?

– Ну, ты ферт!.. – всерьёз обиделся крайне уязвленный Тимофеич. – Да просто совещусь командовать, это противно моему естеству. Вперёд не суюсь, сзади не отстаю и сбоку не толкаюсь! Не волнует меня тщеславная склока за власть над людьми, не мучит угрызениями совесть. В полярной геологии тоже пошла досадная путаница: в креслах нежатся типы, мягко говоря, нечистоплотные. Мне глядеть на них как с перепою рвотно! Подчинённого взглядом не удостоит, напыщенный индюк. Встретился босс рангом выше – с лакейской угодливостью задок топырит, выказывая почтение. Извратили все библейские заповеди!.. Прежде инженер ценился по трудовому вкладу, нынче в моде гибкость спинного хребта, умение кланяться, взяточничество, казнокрадство да подхалимаж, а работа в загоне! Ничто так не в урон государству, когда хитрые маскируются под умных. Доведись им делить славу и деньги, они как оголодавшие поросята; отпихнут героя в конец длинного списка на медаль, и не преминут вычеркнуть. Алмазоносный кимберлит Лариса Попугаева открыла в пятьдесят четвёртом; звания «Первооткрыватель месторождения» добилась через шестнадцать лет!..

Насчёт беспартийности так скажу, – разоблачаясь ко сну, добавил Тимофеич, – партий много разных, да праведных людей в них единицы!

– И не скучно тебе, Тимофеич, всю жизнь снаряды подносить! – вмешался и брат Саня, солидарный с другом.

– Не поднесут – чем выстрелишь! – повеселел Тимофеич. – Жизнь прожить – не маршрут отбарабанить! Вот постарел, а всё поражаюсь, как сложно устроено государство, до чего разумно прилажены шкивы, шестерёнки и его приводные ремни. Весьма мудрёное устройство! Все мы в него впряжены, и чтобы везло к лучшей жизни, – дидактически подытожил он отповедь, – каждый обязан честно исполнять избранное дело, начиная от болта министра и замыкая сошками навроде нас!

– Ты с сошкой, а они там с глубокой поварёшкой, – довольно хмыкнул Родимчиков, и они затихли, каждый со своим раздумьем.

4

Прибывший возглавить промывку Винчестер пребывал на подхвате: ездил на заготовку льда и дров и помогал Куропатке, как бичи прозвали жену начальника, обмерять и документировать проходимые шурфы. В заячьем малахае и в тулупчике присев над проходками, участковая геологиня разительно напоминала глупую птицу. Громоздкие валенки и стёганые штаны из ватина скрывали бабьи прелести; беспрецедентный по лютости мороз гасил половые инстинкты. Привыкнуть к ой! мяконскому холоду было невозможно; от самого упоминания знобит побывавшего на полюсе холода Северного полушария. Много двигаясь и меньше страдая от мороза, горняки беззлобно посмеивались, видя, как геологи что-то пишут карандашом в полевой блокнот, не снимая рукавиц. В зимний холод всякий молод, мороз сделан из бездны. Наедине он страшил человека, мертвил кожу и мышцы, беспощадно пробирал до костей при малейшей заминке; не помалу, как терпимый мороз средних широт, а разом выстуживал организм. Особенно лютовали три календарных месяца кряду, с декабря по февраль включительно. Самые зябкие уезжали на этот период в отпуска, зимничая вдали от Оймякона; температура понижалась до отметки минус пятьдесят градусов.

Январь истекал, и сегодня предстояло снова ехать на линии, документировать недельную проходку. Весь день морозиться; двухметровой рейкой на шнуре мерить глубину забоев и от нестерпимого озноба приплясывать рядом с описывающей грунты геологиней. Смена обычным порядком сошлась в дом горных мастеров – сборную избу, где начальник проводил утренние планёрки и назначал исполнителей. Курили грошовый забористый табак, балагурили; первым рейсом взрывники отвозили на линии взрывчатку. Винчестер и брат Саня проспали и теперь прилюдно наматывали портянки, поспешно облачались в свитера, жилеты и прочую шерсть, слабо спасавшую от жёсткого мороза. Здесь грела разве физическая работа да сытное питание. Когда вернулась вахтовая машина, они успели второпях позавтракать, напилить и поколоть дров на вечер. Зимой в местных домах тепло, если, не затухая, топится печь.

Впихнув в салон лохматую Белку, брат Саня взобрался в вахтовку последним, и машина поехала на выезд из посёлка, накатанной колеёй в пять километров. Собака улеглась в проходе, смежила веки и чутко подрагивала ушами. Рыжую лайку Ершов нагло похитил на прииске «Фестивальный», куда ездили ледовой дорогой отовариваться под Новый год. На новую кличку собака уже отзывалась, но за хозяина брата Саню не признавала. Проживая при доме горных мастеров, охотно питалась из любых рук и шла за всякими ногами, обутыми в мохнатые унты либо валенки. Данное обстоятельство мешало приручить собаку и порождало насмешки.

– Чем дольше наблюдаю за людьми, тем уважительней отношусь к животным. Как успехи, младой кинолог? – не преминул съязвить Моряк, по-детски любознательный бич. – Дефективным недоумкам разъясняю: кинология есть научная дисциплина по выучке и размножению крадёных собак! – Моряк не выносил езды молча и готов был пострадать, но затеять разговор.

– Откатись и топай! – зло буркнул вспыльчивый Ершов, откровенно презиравший пытливого скопидома. Винчестер непроизвольно весь напрягся, готовый вступиться за брата.

– А обучающий кошек как называется? – спросил Серёга Мазай. Встрял своевременно; добавь Моряк едкое слово и стычки бы не избежать; брат Саня бывал порой задирист как пьяный мушкетёр.

– Кончай базар! – грубо вмешался дюжий проходчик звероподобного обличья, старший по кузову. Он благоволил к Ершову. – Сейчас я расскажу, какие специалисты в нашем концлагере томились! – Папа Коля полжизни провёл в острогах воспитательных ведомств, прошёл такой искусственный отбор – не приведи господи! Устными байками затмевал любого, кроме злоречивого выдумщика Моряка. Предвкушая занятный рассказ, едущие присмирели; россказни бывалых мужей обыкновенно интересны.

– В узилищах тоже достойные люди сидят! – веско произнёс Папа Коля. – Всяких жориков и фраеров я там перевидал. Под моими нарами доктор физико-математических наук отдыхал. Молодой, а донельзя рассеянный теоретик; обитал внутри себя, не добудиться. Но я про другого мыслителя вам расскажу. Приезжают однажды к нам в зону с далекого прииска. Ключи потеряли от сейфа, а взрезать его автогеном – навсегда изувечить вещь! – в неторопкой манере своей повествовал рассказчик. Привлёк внимание публики и, вынув из кармана папиросы, принялся неторопливо прикуривать, выдерживая необходимую паузу.

– Обратились к лагерным командирам: так, мол, и этак, срочно надобен знающий мужик. По воровским статьям немало разного люду томилось. Но особо средь них славился Угрюмый, признанный шниффер сажонного роста. На царство короновать, да несносный молчун. Реплику скажет и неделю немотствует как утерявший дар речи. Однако в системах запорных отменно мараковал. В тяжёлой работе постиг конструкцию и особенность всякого секретного замка. Ведущий специалист, образно говоря, союзного значения…

– Да, не томи ты душу, Папа Коля! Ближе к делу сказывай! – не вытерпел словесной тягомотины Моряк.

– Слушай, приткнись, а! Спешить надо знаешь когда?! – озлился бронтозавр, не терпевший, когда встревали. На Моряка зашикали: да, уймись ты, неугомонный!.. Папа Коля с паузной задержкой речи, будто припоминал напрочь позабытое, назидательно изрёк: – Если штаны на морозе снял; чтоб яйца, звякнув, не отпали!..

Вызвали Угрюмого к лагерному хозяину. Поначалу заерепенился тать, напуская блатную дурь. Но осмотреть сейф на месте, конечно, согласился. Грешно от любимого занятия отлынивать. Выделили надёжную охрану и как президента на спецмашине повезли. В конторе прииска Угрюмый взглянул на сейф и потребовал оставить их наедине. При свидетелях не творю! Заунывное бормотание навроде речитатива молитвы слышали стоявшие за дверьми. Сейф отворил, а профессиональный секрет не выдал, и замок рабочий не нарушил!..

– Чем открыл-то? – не унимался въедчивый Моряк.

– Не веришь – прими за сказку!.. Перед выездом сам изготовил нужные отмычки, – неохотно вымолвил Папа Коля. – Срок ему за воровское умение не убавили. Зато чаю понавёз, курева и вкусной жратвы полную кошёлку…

– Да, специалист! – завистливо выдохнул некто, а Папа Коля, убедительно заключил:

– Каждый личную судьбу избирает сам, и выстраивает, как сумеет. В любом ремесле, по всякому рукоделию мастерство необходимо! – Коротко помолчав, добавил: – Ключи на другой день отыскались. В легковушке директора, на смыке сидения со спинкой лежали.

Многим сразу вспомнились похожие анекдоты. Народ подобрался живалый, не без богатой истории; но езда до разведочных линий была недолгой; один гугнивый Корытов успел рассказать факт биографии. «Давай короче, – предупредили его, – подъезжаем».

Корытов обещал, и довольно связно поведал о том, как подконвойным налаживал электролинию в казахском посёлке.

– Влез я на крайний столб, концы проводов соединил, а возвращаться обратно в зону, – ну, хоть застрели! – не хочется! – рассказывал не балованный слушателем косноязычный Корытов. – Монтёрские кошки вонзил поглубже, столб руками облапил и сижу. Старшина вопит снизу: «Слазь!..» Я головой отрицательно поматываю и молчу; ошалел от степного раздолья. Старшина автомат с плеча сдёрнул, глядит свирепо: «Слазь, сучье вымя! Не застрелю, так в карцере сгною!..» Овчарка хрипло лает, солдат ко мне взбирается, а я ору: «Не слезу!.. Хоть десять минут, но на свободе посижу!»

Раздался дружный заразительный гогот. Машина свернула с дороги и остановилась близ низенькой теплушки, резиденции горных мастеров, приткнувшейся в редизне чахлых лиственниц. В течение дня сюда изредка забегали и проходчики: обменить инструмент, покурить, подогреть и скушать взятую на перекус колбаску, чуток расслабиться в тепле.

Горняки шумно покидали машину и бригадами расходились по шурфам. Подсобрав дровишек, Тимофеич, Винчестер и брат Саня направились в выстывшую теплушку. Белка шмыгнула следом в приоткрытую дверь.

5

Проходка шурфов велась буровзрывным способом; в остальном, процесс кустарного старательства – тяни лямку и выроешь ямку: вороток, бадья, лом, кайло, лопата и мускульная энергия тридцати двух землекопов. Горные работы плохо поддаются механизации, выработки малого сечения, в необжитых краях и подавно. Бригады состояли из четырех человек, по спарку на каждый шурф. В забое работали поочерёдно, хотя на поверхности было ничем не выигрышней, смертный колотун. Третий месяц подряд градусник стабильно фиксировал минус пятьдесят. Согласно тибетской мифологии, ад – это инфернальный холод. Выпадали дни, когда температура понижалась до шестидесяти градусов, и тогда участок замирал. Выйти за посёлок проверить заячьи петли ни один не отваживался, хоронились по домам, шуруя кочергами раскалённые печи. Злободневным становился космический холод, когда снег формуется в наждак, и ни лыжи, ни полозья не скользят по кристалличному снегу. Морозное оцепенение сходило на Хатыннах, и так промороженный и забранный гробовой тишиной. Все звуки глушились ледяным туманом, оседали к земле, и различимо слышен был на морозе шелест собственного дыхания.

Шурфовку предстояло закончить весной, прежде чем талая вода ринется заполнять понижения. На лето планировалось бурение оконтуривающих россыпь скважин, а пока вседневно, за вычетом праздничных дат в календаре, бухали на разведочных линиях взрывы, росли шлейфы отвалов, и множилось число проходок вблизи устьев шурфов. Извлекаемый наружу грунт поначалу выкидывался в навалку, а при подходе к золотоносному пласту складировался в отдельные упорядоченные кучи. Каждая проходка отмечалась деревянной биркой с порядковым номером, что надписывали и втыкали в конце смены горные мастера. Картина напоминала строгое ратное кладбище, позволяя определять точную глубину взятия каждой пробы.

До глазниц укрытый фланелевым кашне, Моряк энергично вращал рукоять воротка. Завидев идущего к нему Винчестера, с неподдельным чувством заворчал: «Рабий труд!.. Каменоломни Ливии!.. Я издам бытописание без прикрас! Всем расскажу, куда ссылали цвет русской нации!..» Стянув с лица залубенелый шарф и вознесясь до вопля, стал поносить всех и вся огульно: «Рвань!.. Дрянь!!.. Толпа!!!.. Будь, проклят час, когда я покинул левый борт своей баркентины!..»

«Почему – левый?» – осведомился Винчестер. – «Эгей!.. Профэссор?!.. – заглядывая в чёрный провал шурфа и игнорируя заданный вопрос, проорал Моряк во всю мочь лужёной глотки. – Наверх хочешь?..» – «Хо-ооо-о-чешь!» – глумливо передразнило по стволу слабое эхо. Заручась согласием забойщика, Моряк двумя руками приёмисто налёг на рукоять, с натугой поднимая на-гора ледащего на вид, но ярого в работе напарника.

Через пару минут из узкого квадратного сруба крепления выплыла на поверхность земли одухотворённая личность Профессора – Ваньки Махрова, наречённого так за академическую бородку и склонность к словесным эскападам. Коронный опус, коим он неизменно развлекал каждого, начинался простыми ясными короткими словами: «Всякий здравомыслящий индивидуум, метафизирующий в области ультрарадикальных функций и стракций, не должен игнорировать тот критерий, на котором зиждется весь его презентабельный субъективизм…» Впав в амбицию, Профессор трагикомично произносил: «Благоразумие Вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того помрачает мой разум, что я вынужден принесть жалобу на Ваше Великолепие!..» Умел анчутка выражаться замысловато. Навряд ли постигал он мёртвый слог заученных фраз, но очередной неофит внимал тарарабумбии, опешив, не ожидая экой зауми от шурфокопа.

И впрямь, прозябать бы херувиму при университетской кафедре, забавляя курсисток старорежимными манерами и наживая геморроидальную или иную ниже пояса болезнь. На худой случай, лакействовать в столичном отеле, прислуживая заезжим капиталистам, да Махров органически не выносил размеренного уклада жизни. Апробировав дюжину различных профессий, включая архаичное бурлачество, он натурализовался в горном деле, с немым изумлением отмечая, что ему нравится ломовая работа, от которой томительно ноют мышцы, сладостен грохот взрывов и специфичная вонь аммонала, по-хозяйски уютно в полумраке глубокого шурфа, вольготно, без зависти думается о суетной жизни далёких столиц. Поначалу жутковато было спускаться на вёрткой бадье в отвесную нору и зарывать себя на двадцать метров глубины, откуда виднелась недосягаемая просинь неба с изредка возникавшей в проёме злодейской харей Моряка, да не вдруг попривык. На забое было относительно тепло, а рабочий день актировался при пятидесяти одном градусе ниже нуля; сезонность на открытых горных работах упразднили ещё в концлагерную эпоху. Штучный, градуированный на арктические метеоусловия спиртовой термометр имелся у начальника; подгоняли по-зимнему краткий световой день, производственный план, желание пристойно заработать, оттого трудились поспешая.

Профессор осторожно выбрался из пустой бадьи на скользкий полок крепления, приветливо кивнул Винчестеру: «Бонзай, адептам геологии!..» – и поспешил к ближайшему костру, согреть желудок горячим чаем. Костры на линиях были привычным атрибутом рабочего обихода, как верстак для нормального столяра. Зажжённые от лучины или подживлённые соляром, они дымились с утра, фактом наличия воодушевляя и грея. Постоянно калился на огне притупленный инструмент, томился на угольях чёрный от копоти чайник, на снегу вразброс лежали сухари, галеты, сладкая прикуска. Серёга Мазай на побывке заварил землякам чай по-походному, так втрое его кипятком разжижали.

Моряк на морозе никогда не чайничал, оберегал зубы от разрушения. Безусловно, контраст температур был пагубен; север накладывал на лица несмываемый грим, уродовал кожу пятнами обморожений, преждевременно морщинил, снашивал и старил человека. На участке хватало колоритных особей, но самым экстравагантным чудилой признавали Моряка. Фамилию имярека помнили, для заполнения разных ведомостей, начальник да завхоз; но по имени собственному не обращались, хотя ничего флотского в облике сумасброда не было. Здесь на севере многие имели неизменные псевдонимы. Прозовут шутливо да не переиначить, метко увековечив черту характера, привычку либо итеративное, надоедное словцо. Бывали прозвания, что с морозу не выговорить: не смотри на кличку, а прощупай птичку. По причине разнородности контингента, прошлое особо не бередили, выпытывая подноготную правду. Папа Коля на вопрос о статье уголовного кодекса отбоярился весело: «Я всё время сидел за политику! Сперва маруха подстрекнула транспарант „Вперёд – к коммунизму!“ водрузить у входа на кладбище. Второй раз, намеревался застрелить коршуна, а продырявил реющий на фронтоне сельсовета кумачовый флаг. Третий арест произошёл в пивном баре – за пение „Интернационала“, международного пролетарского гимна…»

Освоение северных территорий испокон прерогатива бородатых мужчин. Женщин здесь мало, пенсионеров наперечёт и преобладают холостяки зрелого возраста. Болтливый рассказывал о себе, скрытным не докучали; судили по впечатлениям нынешним. Главным мерилом служило отношение к работе, мастерство и опыт, навык к трудностям, свойственным дикому краю; ценился уживчивый в общежитии. Начальников уважали нравных, но справедливых, умеющих подчинять людей, хотя никаких не любили. При сдельной оплате труда существенно влиял на оценку материальный стимул. Моряк работал проходчиком, сиречь входил в массу безвестных истории работяг, на северо-востоке страны кратко титулованных «бичами». Неясна этимология низкого слова, но допустима такая: «бывший интеллигентный человек», аббревиатурой – «бич». Впрочем, на Западе бичами называют отставших от своего судна матросов, которые подрабатывают и пьянствуют на берегу. Применимы оба истолкования, хотя в Оймякон он приехал из города Иваново, обители незамужних ткачих.

6

– Населяя материки живностью, безбрачия Создатель отнюдь не планировал. Каждой твари по паре, и хорошо! Быку – корова, козлу – козлуха, Адаму – дева, овце – баран!.. – глаголил Моряк около затухающего костра. – Женатыми делаются! В двадцать лет холост, веселись, это нормально, – оборотился говорун к Винчестеру. – Не обрёл подругу к тридцати, уже подозрительно! – Моряк с циничным прищуром вызверился на Махрова. – Не женился в сорок, и в пятьдесят бобыль – трагедийно! Вяло искал либо не там, или потенцией хезнул! – Возле костра стояло пятеро, но облачённый в унылую ветошь Моряк нагло уставился на геолога.

– Когда вижу яловую, в сыпи угрей, жертву демографической неправильности, меня подмывает сказать ей: «Глупая и бесталанная! Пока молода и тугие чресла не одрябли, езжай на Север, где заждались тебя великолепные самцы!.. – Моряк скептически оглядел аудиторию и заметил шедшего Мазая, в обледенелой окладистой бороде которого зеленели сосульки из собственных соплей. – Косматые гиперборейцы, пропахшие дымами чадящих костров и направленных взрывов, сивушным и табачным перегаром! Им наскучили ночные поллюции и отрада безжённых онанизм, за который по школьному стыдно! Ищи, неверная, на Хатыннахе свою половинку! Едва сойдёшь по трапу, гурьбой набегут поклонники. Конфузливо улыбнёшься, а шестеро архаровцев тебя повели!.. Здесь озолотят и старую сварливую каргу. Истинно, истинно говорю? – обернулся ритор к безропотному Мазаю, жадно хлебавшему чай. – До утра будут семеро едина плоть.

Кого раз оседлают, тем потом и помыкают. Мазай смолчал, наломал сушняку, и дух огня, именуемый греческим словом «саламандра», ожил, взметнулся по-над углями. Ни вопросом, ни замечанием не прервали витию, и он продолжил пространный монолог.

– Мужчина без семьи смешон, одинокую женщину искренне жаль. Абсурдно устроен мужской организм: чего нет, того нестерпимо и жаждет! Сейчас бы, говорит, жбан тёплой водки и жирную потную бабу!.. Время не ждёт, дуроплясина! Поспешай без задержки в уральные края. Не возгордись от избытка мужского внимания, не возомни себя царицей, не то пойдёшь по рукам, как последняя сигаретка!

Моряк глубоко вдохнул и кречетом взвился до патетичного тона:

– Такая филиппика сходит с посинелых озябших губ, как вспомню сиротливую ткачиху, ударника коммунистического труда! Тогда как он, таёжный пролаза экстракласса, Джеймс Фенимор Купер, зверобой и следопыт, – Моряк беспардонно встряхнул за шиворот присевшего Мазая, – не изведав кислотных уз Гименея и сладостных корч оргазма, торит нехоженую тропу в дебрях бескрайнего Севера!.. Золотко, святая простота, довольно заниматься суходрочкой. Завтра же едем в Иваново. В первый день повенчаю на смазливой матрёшке с пухлыми ляжками! Она там свесила длинные титьки за подоконник, и в голос рыдает по тебе!..

За фразёрство Моряка ценили, за склонность к рисовке и прочие отличия сильно недолюбливали. Выделялся оригинал надёжным семейным тылом и расчётливой скупостью, контрастом интеллекта и облика. Страховитый зимний Моряк напугал бы ивановскую ткачиху до визга! Из кокона наслоённых одежд, разношёрстных и драных, алмазами сверкали глубоко запавшие, ледяные волчьи глаза. Многие всерьёз опасались щедрого на гадкий экспромт злоехидного языка. Говори всякий о каждом начистоту всё что думает, народонаселение непримиримо бы враждовало.

Из прошлой жизни Моряка было известно, как под псевдонимом «Толпа» он дважды прирабатывал горняком на Чукотке. Во время оно пятнадцать лет ходил матросом на торговом судне: «Размер диспача равен половине ставки демереджа». Был списан на сушу за опоздание на борт в канадском порту: застрял в автомобильной пробке на машине знакомого эмигранта.

– Слушай, Моряк! Какие иностранки тебе больше всего нравились? – однажды в вахтовке спросили его. – Американки?