Время демографических перемен. Избранные статьи

Можно ли считать «провалом» ТДП ее неспособность объяснить распространение эпидемий и рост смертности в Африке? Теория – это не расписание поездов. Первоначально ТДП возникла на основе обобщений европейского опыта, в частности – опыта снижения смертности на протяжении всего XIX в. Резкие подъемы смертности были и тогда, например, в результате страшного голода в Ирландии. Но что бы мы сказали, если бы на основании подобных событий кто-либо стал отрицать всеобщность процесса снижения европейской смертности? Африка медленно модернизируется вообще, поэтому медленно, с попятными движениями, модернизируется и ее смертность.

* * *

И наконец, может быть, главное. ТДП вовсе не сводится к описанию или предсказанию тех или иных количественных тенденций – изменений показателей рождаемости, смертности и т. п. Она анализирует внутреннюю структуру качественных эволюционных демографических изменений (которые могут иметь еще и пертурбационную составляющую, что не относится к классу явлений, описываемых теорией) и благодаря этому позволяет понять их глубинную сущность.

Скажем, применительно к смертности, ТДП, в частности, ее составляющая – теория эпидемиологического перехода, – сосредоточивает внимание не на снижении показателей смертности, а на изменении структуры причин смерти, которая лежит в основе этого снижения. Тем самым она проникает внутрь «черного ящика» и помогает понять в деталях, почему смертность снижается быст рее или медленнее или не снижается вообще.

Может показаться странным, что в СССР во время Второй мировой войны снижалась младенческая смертность. Однако, с точки зрения ТДП, это вполне объяснимо: продолжалось и даже ускорилось, благодаря открытию антибиотиков, установление контроля над смертностью от инфекционных заболеваний, и эффект этого эволюционного процесса не смогли перечеркнуть даже тяжелейшие условия военного времени. В 1946 г. младенческая смертность в России была существенно ниже, чем в 1940 г. В 1947 г. она резко подскочила – из-за голода, – но уже начиная с 1948 г. продолжила свое стремительное снижение. В 1950 г. она составляла примерно 90 смертей в возрасте до одного года на 1000 родившихся, и это был по тем временам очень неплохой показатель (в 1940 г. – свыше 200 на 1000). Сейчас – это уровень младенческой смертности в Африке к югу от Сахары (96 на 1000 в 2004 г.), а это значит, что и Африка не стоит на месте.

Россия страдает, в первую очередь, от «флюса» смертности от внешних причин. Это не вписывается в предсказания, вытекающие из ТДП, но и не опровергает их: теория не может создаваться отдельно для страны с повышенным уровнем пьянства. Мысль о том, что исключения лишь подтверждают правило, глубже, чем часто думают.

Столь же ценен вклад ТДП в осмысление качественных перемен в рождаемости. Количественные аспекты, конечно, тоже важны для понимания этих перемен, потому что демографический переход представляет собой ответ на огромное снижение смертности, делающее ненужной и даже опасной прежнюю высокую рождаемость. ТДП как раз и описывает реакцию социума на изменившиеся количественные соотношения. Однако в этой реакции важно не то, к какому именно уровню рождаемости приходит то или иное население к концу перехода, а то, что меняется сам тип прокреативного поведения, теперь оно основывается на признанной свободе индивидуального выбора. Как я писал много лет назад, с точки зрения сопоставления до- и послепереходной ситуации «важно не то, сколько детей в среднем рождает женщина, а то, насколько число рожденных ею детей и время их рождения суть результат ее (или обоих супругов) сознательно принятого решения»[9 - К сожалению, при всей уверенности этого движения, оно может прерываться серь езными кризисами, способными поставить человечество на грань самоуничтожения. Мои рассуждения исходят из того, что этого все же не произойдет, но история может рассудить иначе.]. Из теории не следует, что постпереходная рождаемость должна быть очень низкой, но она и не воспрещает этого, если таков массовый выбор. Конечно, есть люди, которых массовый демографический выбор сегодняшних европейцев приводит в негодование, но повторю еще раз: задача теории не морализировать, а понимать.

Пытаясь добраться до рационального зерна в позиции М. Клупта, я могу сказать, что поскольку ТДП не предназначена для анализа постпереходных ситуаций, с которыми, по мере завершения демографического перехода в разных странах, приходится сталкиваться все чаще и чаще, нужно искать какие-то новые аналитические подходы. Одним из них может быть и пропагандируемый М. Клуптом институциональный подход – почему бы и нет? Однако мне кажется, что амбиции и амуниция этого подхода, как он предстает в статье М. Клупта, мало соответствуют друг другу. А главной причиной этого несоответствия служит как раз та «критическая нагрузка», которая вытекает из искусственного противопоставления институционализма «модернизационным» подходам, в рамках которых развивается и ТДП. Как я уже заметил выше, М. Клупт приписывает ТДП претензии на объяснение всех классов демографических ситуаций, с тем чтобы затем, пользуясь фигурой противопоставления, сделать заявку на подобную же всеобщность институционального подхода, для которого – в отличие от ТДП – «нехарактерно использование априорных гипотез о том, куда движется история». Тем самым он не повышает, а понижает вес своей заявки.

Историческое время неоднородно. Оно то разрежается, то сгущается, ход истории то ускоряется, то замедляется, периоды относительной стабильности сменяются периодами стремительных перемен. Соответственно бывают периоды, когда генеральное направление движения абсолютно ясно, – ледники тают, и вода может стекать только вниз. Если в такой момент какая-то теоретическая школа отказывается видеть общее направление движения, она может спокойно отдыхать, ее услуги никому не понадобятся.

Но бывают и другие времена, когда единого направления движения, а может быть, и самого движения просто нет. Ледники спокойно лежат на вершинах гор, хотя и испытывают какие-то сезонные колебания, тоже немаловажные. Для их изучения также нужна теория, но какая-то другая, не пытающаяся объявить каждую сезонную подвижку началом необратимых изменений.

Надо ли противопоставлять одну теорию другой или пытаться синтезировать из них нечто третье, неизбежно уродливое и неэффективное?

Есть ли альтернативы у безальтернативного?[10 - Общественные науки и современность. 2005. № 2. С. 150–155.]

Демографический переход и динамика рождаемости в развитых странах

Понятие «альтернатива» возникает всякий раз, когда появляется развилка, необходимость выбора одной из двух или более взаимоисключающих возможностей. Двигатель внутреннего сгорания стал альтернативой конной тяге при полевых работах или при передвижении по городу. Но слово «альтернатива» звучало бы смешно, если бы речь шла о том, какую лошадь запрячь сегодня в плуг – саврасую или каурую, равно как и при решении о покупки автомобиля – на чем остановить свой взгляд, на «пежо» или на «субару». Различия есть всегда и во всем, всегда есть возможность выбора, в этом смысле почти каждый покупатель автомобиля стоит перед альтернативой, но это бытовой смысл. Когда же обсуждается проблема исторических альтернатив и обсуждается в научной статье, смысловой вес каждого слова повышается. Соответственно повышается и ответственность при его использовании.

Нет сомнения, что европейские страны по уровню рождаемости различаются между собой. В 2009 г. максимальные различия в Европе (между Белоруссией и Ирландией) по величине коэффициента суммарной рождаемости составляли 0,86 ребенка, если же отбросить пять минимальных и пять максимальных значений, то различия (между Венгрией и Данией) сокращаются до 0,56. При этом Ирландия была единственной страной в Европе, где коэффициент суммарной рождаемости превысил 2. Различия есть, но можно ли говорить, что в Европе реализуются альтернативные варианты прокреативного поведения, особенно если учесть, что коэффициент суммарной рождаемости в Ирландии был на 4,4 ребенка ниже, чем в Сомали или Уганде, на 4,5 ниже, чем в Мали, на 5,3 ниже, чем в Нигере? Различия и альтернативные варианты – это не одно и то же. Модели прокреативного поведения венгра и датчанина могут различаться, но они однотипны, могут без труда переходить одна в другую. Модели поведения ирландца и жителя Мали принадлежат разным историческим эпохам, о них действительно можно говорить как об альтернативных, взаимоисключающих.

Значит ли это, что внутри Европы или за ее пределами не могут появиться новые альтернативы? До сих пор их явно не было, существовавшая еще в середине XX в. значительная дивергенция сменилась нарастающей конвергенцией (рис. 1), хотя небольшие различия между странами не исчезли, да и не могли исчезнуть, потому что не бывает совершенно одинаковых стран, как не бывает совершенно одинаковых людей. Подобная конвергенция происходит в полном соответствии с теорией демографического перехода, которая предсказывает возвращение к малодетной семье прошлого, но только в условиях, когда конечная малодетность достигается не за счет высокой смертности при столь же высокой рождаемости, а непосредственно за счет низкой рождаемости при очень небольших потерях от смертности.

Впрочем, теория демографического перехода нередко подвергается критике за то, что якобы не выполняется ее главный постулат – достижение нового равновесия рождаемости и смертности, ибо рождаемость во многих странах упала ниже уровня равновесия. Как утверждает французский демограф Жак Валлен, «заключительный этап демографического перехода не стал плавным течением реки, как нам обещала одноименная теория». По мнению Валлена, один из основополагающих тезисов теории – стабилизация рождаемости на уровне двух детей в расчете на одну женщину – опровергнут фактами [Валлен, 2005].

У защитников теории демографического перехода, в свою очередь, есть контр аргументы. Один из них заключается в том, что теория претендует на объяснение того, что происходит не в отдельных странах, а во всей глобальной демографической системе, в которую эти страны тесно интегрированы. А в глобальной системе уровень равновесия за счет снижения рождаемости, которое продолжается, отнюдь не достигнут, так что говорить об опровержении теории фактами пока преждевременно. Второй же аргумент, который не противоречит первому, сводится к тому, что снижение рождаемости для достижения равновесия со снизившейся смертностью, – это поисковый процесс, в котором участвуют сотни миллионов семей, процесс этот далеко не закончен, рождаемость ниже уровня равновесия в постиндустриальных странах вполне может оказаться преходящим этапом этого коллективного поиска, который может смениться повышением рождаемости и восстановлением утраченного равновесия. Ведь для этого нужно повысить уровень рождаемости всего примерно на 0,5 ребенка на одну женщину.

Рис. 1. Коэффициент суммарной рождаемости в некоторых европейских и неевропейских постиндустриальных странах

Я склоняюсь к тому, что такое устойчивое повышение сейчас едва ли может произойти, хотя утверждать это с уверенностью, конечно, нельзя. Свою позицию я изложил более 10 лет назад следующим образом. «Глубинные причины падения рождаемости ниже уровня простого воспроизводства в индустриальных странах коренятся не в специфических условиях или стиле жизни их населения. Это падение – элемент глобального демографического процесса, имеющего свои собственные системные детерминанты. Поэтому маловероятно, что в ближайшие 50 лет во всех этих странах произойдет поворот к росту рождаемости, как и то, что Россия окажется вне общего движения наций с примерно таким же, как у нее, уровнем экономического и социального развития. Скорее можно ожидать, что до 2050 г. у всех у них сохранится нынешний низкий ее уровень, не исключено и его дальнейшее падение. Впрочем, учитывая недостаточность сегодняшних знаний о механизмах, управляющих динамикой рождаемости, нельзя полностью исключать и ее повышения» [Vishnevsky, 2004, p. 274].

Но общественные настроения в странах с низкой рождаемостью таковы, что все ждут именно этого повышения, пытаются ему содействовать мерами демографической политики и готовы видеть его признаки в малейших колебаниях уровня рождаемости в желаемую сторону. Не прекращаются попытки подвести под столь желаемое повышение рождаемости теоретическую базу, которая чаще всего строится «от противного» – опровергаются хорошо известные эмпирически наблюдаемые факты и взамен них выдвигаются слабо обоснованные, но благонамеренные теоретические предположения. Вот типичный пример из уже довольно далекого прошлого, но нетрудно найти созвучные ему весьма свежие примеры.

«Ничем нельзя доказать, что если люди начинают жить лучше – пользоваться лучшим жилищем, лучшим питанием и другими условиями, то это якобы должно вести к снижению рождаемости. Имеющиеся в литературе попытки такого рода носят чисто спекулятивный характер. Более основательны простые статистические констатации фактов, действительно в ряде случаев указывающих на обратную связь между уровнем рождаемости и уровнем благосостояния. На эту связь указывал и К. Маркс. Однако статистическая закономерность всегда имеет ограниченное во времени и в пространстве значение. То, что было верно в середине прошлого века, может не иметь силы в настоящее время, во всяком случае, не иметь силы в условиях нового, социалистического строя» [Боярский, 1975, c. 25]. О социализме сейчас никто не вспоминает, но стремление связать динамику рождаемости не с внутренней логикой демографического развития (само признание ее существования нередко объявляется «мистикой»), а с действием каких-то внешних (экономических и т. п.) условий[11 - Вишневский А. Г. Демографическая революция. М., 1976. С. 168.] не исчезает.

Повышение коэффициента суммарной рождаемости в начале века – новая альтернатива?

Первое десятилетие XXI в. вдохнуло новую жизнь в давние пронаталистские ожидания, пожалуй, впервые подкрепив их «статистической констатацией фактов». Это десятилетие ознаменовалось повышением во многих развитых странах так называемого коэффициента суммарной рождаемости (total fertility rate), что сразу привлекло внимание, ибо на протяжении длительного времени этот показатель повсеместно снижался. Новый феномен получил отражение в научной и околонаучной литературе, в заявлениях политиков, в ряде случаев он трактовался как признак перелома долговременной тенденции и чуть ли не начала новой эры в динамике рождаемости, как появление некоей исторической альтернативы ее снижению. Например, авторы письма в журнал «Nature» [Myrskyl? et al., 2009] пришли к выводу, что уровень рождаемости связан не с банальным ростом благосостояния (что много раз опровергалось), а с величиной индекса развития человеческого потенциала (ИРЧП), так что по достижении достаточно высокого ИРЧП снижение рождаемости сменяется ее повышением. С моей точки зрения, при чтении этого письма уважаемых авторов трудно не вспомнить русскую пословицу: «Тех же щей, да пожиже влей», – но у них есть и немало сторонников.

Мне трудно спорить с авторами, которые применили такой суперсложный (хотя и не всегда надежный) метод исследования, как корреляционный анализ, но при использовании более простых средств указанная ими связь не просматривается (рис. 2). Сделанный ими вывод не позволяет объяснить, например, почему среди стран с наибольшим ростом коэффициента суммарной рождаемости в «нулевые» годы (они сосредоточены в правой части графика на рис. 2) страны с высоким ИРЧП (Норвегия, Нидерланды, Великобритания, Ирландия, Италия, Испания, Швеция) перемежаются со странами, в которых этот показатель довольно низок, весьма далек от определенного М. Мирскила с соавторами порогового уровня 0,86, при котором обратная связь сменяется прямой (Латвия, Сербия и Черногория, Эстония, Словения, Болгария, Россия). Россия с ИРЧП в 2010 г., равным 0,719, соседствует непосредственно со Швецией (0,885), тогда как Германия, имея те же 0,885, находится в числе стран, показавших минимальный рост КСР, а в Японии (ИРЧП = 0,884), Канаде (0,888) или Швейцарии (0,874) он вообще не рос, а сокращался.

Рис. 2. Изменения коэффициента суммарной рождаемости (детей на одну женщину) между 1999 и 2009 гг. (левая шкала) и Индекс развития человеческого потенциала в 2010 г. (правая шкала)

К тому же сам ИРЧП – показатель довольно эклектический, он может быть полезен в некоторых случаях для межстрановых сравнений, но едва ли его можно считать настолько строгой и надежной характеристикой состояния общества той или иной страны, чтобы можно было связывать с ним изменения в ходе рождаемости – процесса, зависящего от очень многих, часто неуловимых социальных параметров. Все это говорится не для того, чтобы охаять письмо в «Nature», оно – закономерная часть научного процесса, вполне оправданная попытка дать объяснение необычному изменению статистических параметров, письмо было переведено на русский язык и опубликовано в еженедельнике Демоскоп Weekly [Myrskyl? et al., 2009а], чтобы дать возможность ознакомиться с ним русскоязычному читателю. Здесь мы хотим лишь сказать, что эта единственная вызывающая немало вопросов публикация не может служить фундаментом для пересмотра всех взглядов на рождаемость, которым посвящены десятки и сотни статей и книг последних десятилетий.

Между тем пресловутое письмо породило целую цепочку публикаций, в которых о нем говорится как о научном открытии, в корне изменившем представления о мотивации рождаемости в развитых странах. Хороший пример – статья «Детотрясение» в российском журнале «Эксперт». «В статье в журнале “Nature”, опубликованной в августе 2009 г., авторы показали, что отрицательная корреляция между уровнем развития (измеряемым как Human Development Index, HMI) и суммарным коэффициентом рождаемости работает до уровня HMI ? 0,9 (что примерно соответствует подушевому валовому продукту около 25 тысяч долларов и средней продолжительности жизни 75 лет). Но после этой точки происходит перелом – корреляция становится положительной. Российские исследователи Андрей Коротаев и Дарья Халтурина рассматривают повышение рождаемости в самых богатых странах как следующую фазу второго демографического перехода, когда дальнейшее повышение уровня образования женщин и их вовлеченность в экономику уже положительно коррелирует с рождаемостью. Коротаев и соавторы считают, что выйти на более высокий уровень рождаемости удавалось благодаря продуманной эффективной государственной политике поддержки рождаемости» [Панкратов, Турчин, 2010].

К хору поклонников письма «во всемирно известном журнале “Nature”» присоединяется и М. Клупт, отмечая, что оно стало «заметным событием в дискуссии о взаимовлиянии социально-экономического и демографического развития. Сопоставляя динамику индекса человеческого развития (ИЧР) и суммарного коэффициента рождаемости (СКР) за последние три с лишним десятилетия, авторы статьи пришли к выводу, что при уровнях ИЧР, превышающих 0,86, отрицательная корреляция СКР и ИЧР превращается в положительную» [Клупт, 2012, с. 66]. «Пример развитых стран, рождаемость в которых достигла уровня простого воспроизводства населения или близка к нему, свидетельствует, что повышение рождаемости до уровня простого воспроизводства вполне возможно и в условиях наступившего столетия» [Там же, с. 72]. «Происходящие изменения, полагает М. Клупт, учитывает более новая теоретико-методологическая позиция [Коротаев и др., 2010]. В соответствии с ней “каноническую” (однофазную) схему второго демографического перехода следует дополнить новой, второй фазой. При этом, если первой фазе соответствует низкий аттрактор рождаемости, то второй – высокий. Во вторую фазу, по мнению исследователей, придерживающихся данной точки зрения, вступили высокоразвитые страны с уровнем рождаемости, близким к простому воспроизводству населения» [Клупт, 2012, с. 67]. Судя по всему, М. Клупт разделяет веру авторов письма в то, что появился шанс «обратить тенденции спада рождаемости вспять» [Там же, с. 66].

Какой, однако, смысл вкладывается в эту формулу «обратить тенденции спада рождаемости вспять»? Ее ведь можно понимать по-разному.

Одно дело, если речь идет о действительном появлении альтернативы современной низкой рождаемости, о переходе к тому, что некоторые авторы называют «среднедетностью» – к массовому распространению трех- четырехдетной семьи. Только ведь об этом пока говорить преждевременно, здесь, пожалуй, следует немного продолжить цитируемый М. Клуптом текст: «наш анализ предполагает, что успехи в развитии дают шанс обратить тенденции спада рождаемости вспять, даже если мы и не можем ожидать подъема рождаемости снова выше уровня замещения поколений» [Myrskyl? et al.].

Это – совсем другое дело. Речь идет о некотором повышении коэффициента суммарной рождаемости в некоторых странах не выходя за рамки того разнообразия показателей низкой рождаемости, которое и сейчас наблюдается во всей совокупности развитых стран. Возможности такого повышения, например, в России, которая не раз демонстрировала спады и подъемы показателя, никто никогда не отрицал. Но дает ли это основание говорить о появлении новых альтернатив? Едва ли.

Проявляя разумную осторожность, М. Клупт замечает: «Подчеркнем, однако, что нет оснований трактовать перспективу, рисуемую авторами статьи в “Nature”, в качестве единственно возможной, это – лишь одна из альтернатив. В развитом мире сегодня четко обозначилась и другая – низкая или очень низкая рождаемость, при которой население страны воспроизводит себя не более чем на 60–70 %. Географически эта альтернатива представлена немецкоязычной Европой, романоязычной Южной Европой, постиндустриальной Азией и постсоциалистическими европейскими странами… К последним, несмотря на повышение СКР с 1,30 в 2006 г. до 1,54 в 2009 г., примыкает и Россия» [Клупт, 2012, с. 68].

Представим себе, однако, что статья М. Клупта написана не в 2012 г., а за 25 лет до этого, в 1986 г. Размах вариации коэффициента суммарной рождаемости в Европе намного больше, чем сейчас (не 0,86, а 1,43 – между Италией и Молдавией). Немецкоязычная Европа и романоязычная Южная Европа погрязли в низкой рождаемости, с трудом удерживают свои позиции – примерно на уровне 1,8 – лишь Франция, Швеция и Великобритания. Зато на востоке Европы вырисовывается величественная альтернатива повышения рождаемости до уровня простого воспроизводства и даже выше: Венгрия (1,84), Чехия (1,94), Болгария (2,02), Белоруссия (2,10), Литва (2,12), Украина (2,13), Эстония (2,17), Россия (2,18), Сербия и Черногория (2,19), Словакия (2,20), Латвия (2,21), Польша (2,22), Македония (2,27), Румыния (2,40), Молдавия (2,78).

Почему эта альтернатива не реализовалась? Может быть потому, что, как полагают авторы статьи «Детотрясение», в демографии всегда «надо ожидать неожиданного», динамика рождаемости – это «циклический процесс», наблюдаются «сильные колебания рождаемости», «складываются самоподдерживающиеся циклы подъема и спада рождаемости» и т. п.? Но если это так, то каковы основания каждый цикл подъема или спада рассматривать на появление альтернативной тенденции?

Впрочем, может быть, дело вовсе не в цикличности рождаемости или в нежелании ее замечать, придавая каждому циклу значение нового эпохального поворота, а в том, что все упомянутые авторы, включая и М. Клупта, используют неадекватные измерители рождаемости, а потому и неверно судят о ее реальных тенденциях?

А был ли мальчик?

Авторы письма в «Nature» были не единственными представителями демографического сообщества, обратившими внимание на подъем коэффициента суммарной рождаемости во многих развитых странах и попытавшимися понять природу этого феномена. В частности, почти одновременно с публикацией в «Nature» появилась статья, озаглавленная «Конец сверхнизкой рождаемости?» [Goldstein et al., 2009], в которой рост показателя в нулевые годы объясняется совершенно иначе. Авторы статьи рассматривают возможное влияние на падение рождаемости в 1990?е годы и ее последующий рост экономических, социальных и политических факторов, но главное объяснение находят в факторе собственно демографическом. Они приходят к выводу, что как сильное падение коэффициента суммарной рождаемости в 1990?е годы, так и его последующий рост в первом десятилетии нынешнего века следует рассматривать как временные эффекты повсеместного сдвига к более позднему материнству, по мере завершения которого рост показателя будет сходить на нет, т. е., по сути, говорят о том, что за изменениями статистического показателя совсем не обязательно стоят изменения уровня рождаемости.

В том же 2009 г. появилась еще одна важная работа, на этот раз вообще ставящая под вопрос правомерность самого использования коэффициента суммарной рождаемости как адекватного измерителя ее уровня [Sobotka, Lutz, 2009]. Об этом гласит само название статьи: «Дезориентирующие политические сигналы коэффициента суммарной рождаемости: не следует ли отказаться от использования этого показателя?».

В свое время демографы потратили много сил на то, чтобы разъяснить политикам и журналистам, почему нельзя судить об уровне рождаемости по ее общему коэффициенту, а следует пользоваться коэффициентом суммарной рождаемости как показателем, не зависящим от возрастного состава населения. Но в той мере, в какой им это удалось, они накликали новую беду, потому что коэффициент суммарной рождаемости – тоже не безупречный показатель. Он относится к так называемому «условному поколению», неплохо работает, когда население близко к стабильному, а в демографическом поведении людей не происходит быстрых изменений (примерно так было в начале XX в., когда Р. Кучинский предложил этот показатель). Но он дает неверное представление об истинном уровне рождаемости и его динамике, когда это поведение резко меняется, в частности, когда меняется распределение рождений по возрасту матери (изменение «календаря рождений»). Не понимая этого, политики, журналисты, а иногда и не вполне компетентные представители научного сообщества придают изменениям коэффициента суммарной рождаемости то значение, которого они, в действительности, не имеют, неизбежно приходя при этом к ошибочным выводам.

Самые последние десятилетия в развитых странах ознаменовались значительным повышением возраста материнства – и в целом, и при рождении первого ребенка. Это массовое «откладывание» рождений (но не отказ от них) приводит к тому, что вначале коэффициент суммарной рождаемости падает, а затем, когда те же, что и прежде, рождения реализуются в более поздних возрастах, повышается, что отнюдь не свидетельствует о повышении собственно рождаемости.

Россия долгое время не участвовала в общем движении к более позднему материнству, но социально-политические трансформации 1990?х годов, как это можно было предвидеть, привели к сближению демографического поведения россиян и европейцев. Нарастающее сходство с Западной Европой отразилось не столько в изменении числа детей – в этом смысле между Россией и Европой давно уже не было больших различий, – сколько в изменении «календаря» рождений и среднего возраста матери при рождении ребенка. На рис. 3 ясно видны как сдвиг российской возрастной модели рождаемости в сторону европейской модели, так и то, что он еще не закончен. Но даже и того, что произошло, было достаточно, чтобы понизить коэффициент суммарной рождаемости в конце 1990?х годов, а затем, при реализации отложенных рождений, повысить его в «нулевые» годы. В этих условиях коэффициент суммарной рождаемости теряет свою информативность.

Зная эту проблему, демографы пытаются найти способы корректировки коэффициента суммарной рождаемости условного поколения с учетом изменений «календаря» (см., например: [Bongaarts, Feeney, 1998]) и, применяя эти методы, показывают, что либо предыдущее снижение, как и последующий рост рождаемости были далеко не столь значительными, как об этом говорит динамика коэффициента суммарной рождаемости, либо ни того ни другого вовсе не было. Это видно, в частности, на примере Испании (рис. 4), где падение скорректированного (adjusted) коэффициента суммарной рождаемости было существенно менее глубоким, чем не скорректированного, а последовавший затем рост – и вовсе незначительным.

Рис. 3. Возрастные коэффициенты рождаемости в России (1994, 2009 гг.) и в некоторых странах со сходным уровнем рождаемости в 2005–2007 гг., в расчете на 1000 женщин (в скобках – коэффициент суммарной рождаемости)

Источник: [Население России 2009… с. 103]. Автор раздела – С. В. Захаров.

Рис. 4. Коэффициент суммарной рождаемости условного поколения и скорректированный коэффициент суммарной рождаемости с поправкой на «эффект календаря» (левая шкала), средний возраст при рождении первого ребенка (правая шкала), Испания, 1980–2008 гг.

Источник: [European Demographic Data Sheet, 2010].

Но наиболее надежным показателем остается все же итоговая рождаемость реальных поколений, а она пока тоже не указывает на появление каких-то серьезных альтернатив. В частности, применительно к России регулярные оценки этого показателя, выполняемые в Институте демографии НИУ ВШЭ, позволяют говорить о некотором замедлении снижения итоговой рождаемости у более молодых поколений, но отнюдь не о ее росте. При этом ни одна группа поколений не демонстрирует тех супернизких уровней рождаемости, на которые указывали коэффициенты суммарной рождаемости во второй половине 1990?х годов (1,3 и даже ниже). Примерно так же обстоит дело с большинством других постиндустриальных стран. Итоговая рождаемость реальных поколений (табл. 1) снижается, никаких признаков серьезных альтернатив не просматривается.

Таблица 1. Итоговая рождаемость реальных поколений российских женщин

Источник: [Население России 2009… с. 118]. Расчеты С. В. Захарова, основанные на данных переписей населения 1979, 1989 гг. и возрастных коэффициентах рождаемости для однолетних возрастных групп в 1979–2009 гг.