Зеленоглазая моя погибель

Понятное дело, что в любой другой день мы бы этих странников наладили далее по их маршруту в три счета, ибо для чего, скажите, нам конкуренция? Самих бы себя прокормить. Но святой Спас – это такой особенный день, что тут всякий имеет свое право.

Впрочем, я отвлекаюсь. Я лишь хотел сказать, что народишку в тот святой день было в храме и при храме изрядно. И, разумеется, сам батя Евгений также присутствовал, а то как же иначе: что же за праздник – без батюшки? И – в храме присутствовала та самая женщина…

Самое-то главное – никто раньше эту женщину ни в храме, ни при храме не видел.

Тогда, в день святого яблочного Спаса, она, эта женщина, пришла в храм Вознесения Христова впервые.

Точно, в первый раз.

Она прошла по паперти (и я сам, и Динозавр, и прочие нищие это дело видели и зафиксировали в своей цепкой нищенской памяти), взошла по синим церковным ступеням и вошла вовнутрь. Внутри, рассказывали, она купила свечечку, где надо ее пристроила, затем прошла к самой стене и там обосновалась. На ней была длинная черная юбка, белая блузка и на голове косынка бледно-голубых тонов. И еще – у этой женщины были удивительные, изумительные, бесподобные, большие зеленые глаза.

Так рассказывал народ, да и мы сами, нищие с паперти, впоследствии могли, так сказать, любоваться этой женщиной и ее бесподобными глазами. «Утонуть в таких глазах, и в этом было бы высшее блаженство для утопшего», – таким отчасти поэтическим образом выразил свое мнение Динозавр о той женщине, и в принципе я был с ним согласен.

Точно: казалось, такие глаза были для того и предназначены, чтобы в них можно было с погибельным блаженством утонуть. Хотя, я мыслю, – для кого как. Лично я даже и не намеревался тонуть в глазах этой женщины – невзирая на их непостижимую глубину и красоту. Даже никаких гипотетических поползновений у меня на сей счет не имелось. Даже и не предполагалось! Я относился к этой женщине и ее глазам с философической индифферентностью. Ну да – я ведь веду рассказ не о себе самом. И даже – не о Динозавре, невзирая на всю его философичность и неуместную для нищего человека склонность к поэтическим изъяснениям. Я-то хочу рассказать совсем о другом. Да.

Ну и вот. Эта никому не известная женщина вошла в храм и встала у стены.

И – каким-то неисповедимым образом батюшка Евгений обратил на эту женщину отдельное, особенное внимание. Будто бы батю в тот самый момент незримо, но вполне ощутимо кто-то толкнул в бок: обрати, дескать, внимание на ту женщину, которая притулилась у стеночки…

И, повинуясь такому непостижимому побуждению, батя мимолетом взглянул на женщину. То есть – вначале именно-таки мимолетом, затем – уже пристальнее, а еще затем – батя и вовсе замер.

Он, значит, замер, и, надобно сказать, тем самым совершил опрометчивый должностной проступок. Потому что нельзя батюшке при переполненном храме обращать пристальное внимание на кого-то одного конкретного. Всяк, кто приходит в храм, имеет равное право на батюшкино внимание. Никто не должен быть обделен вниманием бати, и никто не должен получать внимания больше других. Храм – это такое место, где все равны. Храм – это место, где царь приравнен к нищему, а нищий – к царю. Извиняюсь за некоторую не присущую нищему человеку высокопарность такого сравнения.

Но – произошло то, что произошло: батя пристально взглянул на женщину, и на миг замер. Очень скоро, впрочем, батюшка Евгений отошел от своего невольного наваждения, и праздничная служба пошла своим обыкновенным чередом. Однако же, рассказывали, в течение службы батя еще трижды коротко взглядывал на незнакомую женщину. И еще, обходя с кадилом храм, батя вдруг изменил свой привычный маршрут, сделал нелогичную траекторию, подошел к незнакомой женщине, опять коротко и пристально на нее взглянул, и уже затем пошел дальше…

Конечно же, тот народ, который был в храме, всяк по-своему обратил внимание на такие необъяснимые эволюции батюшки Евгения. Как не обратить! Однако же – преждевременных и далеко ведущих выводов никто делать не стал. Мало ли что. В самом деле – кто бы мог бате запретить изменять свой обыкновенный маршрут с кадилом и совершать необъяснимые эволюции? Никто не мог запретить. Ни у кого не имелось такого права. И ни в каких уставах это не прописано также. Да.

Ну а затем служба окончилась, и народ, толпясь и галдя, стал разбредаться кто куда: кто к выходу, кто поближе к батюшке – для исповеди, причастия и душеспасительных бесед.

И тут, рассказывали, батя еще раз взглянул на неизвестную женщину. Она в этот миг как раз намеревалась выйти из храма, но, ощутив батин взгляд, замерла и в свою очередь также взглянула на батюшку.

Их глаза встретились…

Через какие-то секунды женщина погасила свой взгляд и вышла из храма на паперть. Она прошла мимо вразнобой гундящих нищих, никому не подала, подошла к автобусной остановке, взошла в автобус, автобус тронулся и скрылся за поворотом.

Только и того, если, конечно, не считать вышеприведенных поэтических слов Динозавра о том, что утонуть в таких, как у этой женщины, глазах.

Да.

В последующую неделю ничего особенного не случилось, все было как обычно. Всю неделю шел дождь, нищих на паперти поубавилось, батюшка Евгений, мы с Динозавром это с паперти наблюдали, все больше хлопотал насчет перекрытия храмовой крыши…

А затем опять настало воскресенье, дождь к тому времени иссяк, и эта женщина пришла в храм вновь. На ней была та же самая черная юбка и белая блузка, а вот косынка – другая: серебристая. И, может быть, именно благодаря такой косынке глаза у женщины были совсем уже до невозможности зелеными и глубокими. «Эх!» – с поэтическим подтекстом произнес при виде таких глаз Динозавр, и, теоретически рассуждая, я был с ним согласен. А в практическом смысле я лишь пожал плечами, да и больше ничего.

Женщина опять прошла по паперти, опять никому не подала, вступила на крылечко и взошла в храм. В храме, сказывали, она опять купила свечку, зажгла ее и встала на прежнее свое место у стены.

И опять батюшка Евгений в ходе службы заметил эту женщину и споткнулся об нее взглядом, и, обходя с кадилом храм, вновь изменил свою привычную траекторию с тем умыслом, чтобы пройти мимо женщины. И даже – замедлил шаг, проходя мимо той женщины…

Больше того: служба в то воскресенье была обыкновенная, рядовая, народу присутствовало немного, а потому батя, когда окончилась служба, взял да и по собственной инициативе затеял с женщиной беседу! Те, кто это видел и слышал, затем рассказывали в подробностях, как оно все произошло.

…– Погодите-ка! – окликнул батюшка Евгений женщину, когда она совсем уже было вышла из храма. – Подождите… я хотел спросить… у меня имеется к вам вопрос!

Женщина на миг замерла, затем обернулась и взглянула бате прямо в глаза. Рассказывали, что у батюшки в тот самый момент был такой вид, будто у него вдруг закружилась голова. А, может, у него и вправду закружилась голова, кто знает. И очень даже запросто. Потому что, наверное, и вправду трудно избежать головокружения, когда смотришь в такие глаза, какие были у той женщины.

И неважно, кто в них смотрит, хоть бы и батюшка. Батюшка – он, знаете ли, такой же человек, как и все прочие. Как, допустим, я и Динозавр. Да. Только и того, что он – поводырь и пастырь, а мы, стало быть, им ведомые жалкие и окаянные козлища.

Но это, как мог бы выразиться Динозавр, малосущественные философические нюансы.

Именно так – малосущественные нюансы.

Ибо, повторюсь, все мы на этом свете немощные человеки: и пастыри, и козлища…

– Я хотел спросить… – еще раз сказал батюшка Евгений. – Вы здесь, в храме… то есть я вас вижу уже не в первый раз, а кто вы такая, я и не знаю… Ну, то есть, откуда вы к нам пришли, веруете ли, или, может, вы пришли в храм просто так, праздного любопытства ради…

– А для чего вам знать? – спокойно спросила эта женщина у бати, и улыбнулась.

Те, кто видел ее улыбку, потом рассказывали, что она, эта ее улыбка, очень шла к глазам женщины, улыбка дополняла глаза, наполняла их таинственными золотистыми манящими всполохами.

– Как же, – ответил женщине батя, и те, кто слышал его ответ и наблюдал при этом за батей, говорили потом, что батя просто-таки не отрывал своего взгляда от этих всполохов. – Как же… Я ведь – настоятель… здесь… в храме. Да… Я обязан обо всех знать… в особенности о тех, кто пришел совсем недавно. Чтобы чем-то помочь, что-то посоветовать… мало ли… опять же исповедь и причастие… Скажите, вы когда-нибудь исповедовались?

– Нет, – опять усмехнулась женщина. – Ни разу.

– Ну, вот видите! – воскликнул батя.

Те, кто слышали батино восклицание, рассказывали потом, что оно, это его восклицание, получилось слишком горячим и даже вроде как бы и радостным – хотя чему, сдается, тут было радоваться? Нечему радоваться, если человек говорит, что ни разу в жизни не исповедовался и не причащался; о том вам скажет кто угодно, даже самый завалящий нищий с паперти.

– Ну, вот видите! – повторно воскликнул батя. – А ведь без покаяния – нельзя! Ибо именно покаяние есть начало нашего пути ко спасению!

– А если, скажем, у меня нет грехов, и мне не в чем каяться? – отчего-то всякий свой вопрос бате эта женщина задавала с усмешкой, и золотистые всполохи просто-таки плясали в ее глазах.

– У всякого есть грехи, – сказал батюшка. – Значит – и у вас также.

– И – у вас? – спросила женщина.

– И у меня, – сказал батя.

– И какие же ваши грехи? – спросила женщина, и те, кто слышали ее вопрос, рассказывали потом, что таинственные золотые всполохи в глазах женщины превратились в мягкое и золотистое трепещущее пламя. – Ну, так что же у вас за грехи?

Те, кто слышали этот вопрос, в тот миг просто-таки онемели от изумления. Потому что – это был очень неожиданный, дерзкий и, можно сказать, даже греховный вопрос. Подобные вопросы батюшке обыкновенно не задают. Это сам батюшка имеет право задавать такие вопросы, а ему – ни-ни! Наверно, такие вопросы бате может задавать только Бог. И только Богу батя обязан давать ответ на такие вопросы. А тут – нате вам пожалуйте! Какая-то, невесть откуда взявшаяся прихожанка… да о чем тут вообще рассуждать! Онемеешь тут, в самом деле…

– О моих грехах, – сказал батя, – знает Бог…

– Значит, о ваших грехах знает Бог? – переспросила женщина, переступила с ноги на ноги и легко прислонилась к дверному косяку.

Те, кто видели, как она переступила с ноги на ногу и прислонилась к косяку, говорили потом, что это ее телодвижение получилось до того непринужденным и изящным… ну, скажем, будто от легкого летнего ветерка колыхнулся цветок. Да, именно так. И, еще рассказывали, что у батюшки Евгения от этого грациозного женского телодвижения будто бы сами собою сжались зубы и побелели скулы.

– Э… – выдавил из себя батюшка Евгений.

– А о моих грехах, стало быть, будете знать именно вы? – спросила женщина у батюшки Евгения.