Odnoklassniki.ru. Неотправленные письма другу. Книга вторая

Если случилось непоправимое —
Если навеки уходит любимая,
Так и оставшись невестою вечною.

Жутко представить, что станет землею
Всё, что когда-то мне дорого было.
В школу ходила, дышала, любила,
В детстве лошадок кормила травою.

Выросла девочка стройной, красивою,
С теплой улыбкой глаз «чайного» цвета.
С первой любовью проклюнулось лето
В дни, когда вместе мы были счастливыми.

Ложью подруги, с душой бессердечною,
Годы страдания нас искалечили…
Только любовь стала раны залечивать,
В бездну сорвалась по имени Вечность.

Нет больше глаз, отражавших Вселенную.
Жизнь твоя – чудо неповторимое —
Вмиг промелькнула, неудержимая,
В светлую память, в твой образ нетленный.

А назавтра я не узнал тебя. Ты в одну ночь состарилась лет на сорок. Твоя мама выглядела моложе. Так распорядилась природа. И мы, обнявшись, плакали, потому что она тоже не верила, что это ты…

Безжалостная судьба, как увядшую бесплодную ветку, навсегда срезала тебя с дерева жизни, так и не дав возможности возродиться в своих потомках.

Но ты была и осталась для меня самым ярким цветком на этом дереве жизни. И я счастлив, что хоть так недолго, но был рядом с тобой на одной его ветке, и видел это твое цветение, мой единственный и неповторимый цветочек…

Через полчаса я уже был на земле, уставший и опустошенный. Никто так и не обратил внимания ни на мое отсутствие, ни на молниеотвод, по которому кто-то зачем-то перемещался. Все были заняты своими делами. Я сдал дежурство и поехал на площадку отдыхать. Как всегда, остался без завтрака, потому что столовая была закрыта. И я знал, что, как всегда, обязательно просплю обед. Так что, впереди только ужин, а назавтра все сначала.

Во сне я снова мучительно долго поднимался по бесконечным лестницам молниеотвода. А потом снова видел озорную улыбку Людочки.

– Ну и зачем ты сюда забрался? – допытывалась двенадцатилетняя Людочка, – Ты думаешь, стал царем горы? А вот если я сейчас, как тогда на горке, столкну тебя отсюда?

– Я не боюсь. Будем падать вместе. А потом будем лежать рядом, и смотреть друг на друга. А Ирка с Талкой будут нам кричать: «Жених и невеста».

– Нет, Толик. Я уже упала. Я даже столкнуть тебя не смогу, – отвечала мгновенно повзрослевшая лет на восемь Людочка, – Если хочешь быть рядом со мной, ты должен прыгнуть сам.

– Я же разобьюсь.

– А как иначе ты сможешь попасть ко мне? Разве не для этого ты сюда забрался?

– Не знаю, Людочка… Прыгнуть в бездну даже с парашютом трудно. Я знаю состояние перед прыжком. Знаю ощущения падения. Без парашюта – все то же. Только чуть больше страха… А что потом? Ты знаешь… Ничего, пустота… И отец мне говорил: «В бою страшно живым. Убитым уже ничего не страшно»… Знаешь, Людочка, жить с болью в душе тяжелее, чем сразу умереть… И я живу, не показывая свою боль никому… Это еще ужаснее, чем прыжок в никуда… Только вот, зачем живу?.. Что бы ни сделал в жизни, мне это не интересно. Потому что ты никогда об этом не узнаешь. Не будешь гордиться мной. Мне так плохо без тебя… И если ты зовешь – я лечу к тебе, любовь моя!

Не раздумывая, выпрямился во весь рост и, как когда-то от борта самолета, резко оттолкнулся от опоры. Земля стремительно ринулась навстречу. Почти сразу раздался характерный хлопок раскрывающегося парашюта.

– Теперь я не сомневаюсь… Ты любишь меня… И я снова спасла тебя, – непонятно откуда донесся затихающий голос Людочки.

– Зачем?!! Зачем?!! – закричал в отчаянии…

Я проснулся, сердце стучало, как будильник. В комнате было душно, часы показывали пять часов. Часа через два можно и на ужин. Спать больше не хотелось.

Людочка, Людочка… Ты не отпускаешь от себя и не принимаешь к себе мою несчастную душу. И я ничего не могу изменить ни в себе, ни вокруг себя.

Я уже дважды простился с тобой навсегда, любимая. В первый раз это было в моих стихах. Все пять лет нашей разлуки, только в них я говорил с тобой о нашей первой любви. В них рассказывал о чувствах к тебе, об отчаянии, что невозможно вернуть наше прошлое – нашу дружбу и нашу весну. Я страдал, думая, что ты покинула меня, потому что разлюбила. И в моих стихах я прощался с тобой, с моей первой любовью, навсегда.

Понимал ли тогда, что такое навсегда? Вряд ли. Потому что, несмотря ни на что, всегда теплилась надежда. И рождались стихи, полные оптимизма и этой самой надежды. Надежда не покидала даже в моменты, казалось бы, полного отчаяния…

Тебе достаточно было прочесть мои стихи, чтобы понять, как ты ошибалась все эти долгие годы. Я счастлив, что ты все-таки прочла те стихи о нашей первой любви. Они спасли любовь, сделав ее бессмертной.

А потом я простился с тобой навсегда во второй раз, именно в тот момент, когда мы оба устремились друг к другу всеми силами наших любящих сердец. Когда мы, наконец, объяснились, и ты стала моей невестой – ты вдруг покинула этот мир.

И нет меры моему горю и отчаянию от осознания, что в этот раз я действительно потерял тебя навсегда.

Тебя больше нет, моя невеста, и никогда больше не будет. Это бесповоротно. Это навсегда. И это страшно, потому что нет больше надежды.

А я обречен судьбой, любить тебя и страдать без тебя всю мою жизнь…

Я лежал с открытыми глазами и вспоминал наши детские и юношеские годы. И на душе становилось светлее. Душа постепенно успокаивалась. Потому что мыслями погружался в то время, когда, несмотря ни на что, нам в нем было так уютно и так хорошо, как никогда потом.

Рядом с Людочкой я всегда чувствовал себя спокойно и уверенно. Казалось, она придавала мне силы. Она была светлым человечком. Я никогда не слышал, чтобы она кого-нибудь обидела, или с кем-нибудь ссорилась. Правда, в наши детские годы ссориться было почти не с кем. Нас, детей, было не так уж много. Тем не менее, все было, как у всех.

С первых дней нашего знакомства, рядом с Людочкой я почувствовал себя мужчиной. Мне хотелось заботиться о ней, опекать ее, защищать, если требуется. Она была маленькой и хрупкой, и всегда казалась такой беззащитной. Она была неважно одета и все время хотела есть. Сначала я следил, чтобы она не была голодной. Кроме традиционного хлеба с подсолнечным маслом, мне иногда удавалось покормить ее супом, или жареной картошкой у нас дома. У нее не было никаких игрушек. И вскоре часть моих игрушек – тех самых, из немецкого лагеря, перекочевала к ней. Людочка была счастлива.

Постепенно жизнь ее маленькой семьи налаживалась. Проблема хронической нехватки еды отпала. И когда наши мамы разрешили нам гулять не только под окнами их комнаты, но и в ближайших дворах, у нас с Людочкой появилась «работа». А вышло это так. Моя мама иногда давала нам с братом деньги, чтобы мы могли самостоятельно купить по стаканчику газированной воды с сиропом. Вода продавалась в киоске, куда можно было попасть, пройдя через большой двор, соседствующий с нашим. Тогда нам это путешествие казалось таким значительным, словно мы посетили соседний город.

С братом у меня всегда были проблемы. Когда подходила наша очередь к киоску, я подавал свои деньги продавщице, брат же никогда не хотел отдавать свои. Он упрямо молчал, опустив глаза и зажав деньги в кулачке. Мы с соседями по очереди и с продавщицей уговаривали его, но все было бесполезно. Тогда мне отпускали только один стакан воды. И тут брат начинал капризничать, требуя эту воду себе. Конечно же, мы выпивали мой стакан пополам. А после этого он покупал себе свой стакан воды. Но со мной никогда не делился. Меня это возмущало, но все вокруг убеждали, что он так себя ведет, потому что еще маленький. Однако, со временем, такое поведение стало правилом его жизни.

Как-то раз, мы взяли с собой Людочку. Естественно, свой стакан воды отдал ей. Брат похныкал-похныкал, но вынужден был тут же купить свой стакан. Без воды остался только я. А когда мы уже подходили к большому двору, двигаясь мимо огромной очереди за хлебом, меня окликнула незнакомая женщина из очереди. Я подошел к ней, и она попросила меня, вместе с братиком и сестричкой, как она назвала Людочку, постоять с ней. Тогда она вместо одной буханки хлеба, сможет купить сразу четыре. За это она угостит нас газированной водой – она, похоже, видела сцену у киоска. Минут через десять мы втроем наслаждались вкусной водой, каждый из своего стаканчика.

Но не успели мы снова подойти к той же очереди, нас вновь перехватили покупатели. На этот раз мы получили на водичку деньгами. Через полчаса денег уже хватило бы на три порции мороженого. Продавцы хлеба улыбались, увидев нас в пятый раз за утро, но не препятствовали нашему «заработку».

C тех пор я больше никогда не брал денег на воду и мороженое у мамы. И чаще всего ходил на наш промысел только вдвоем с моей «сестричкой» Людочкой. Добычу честно делили пополам. Иногда Людочка отдавала свои деньги маме. Когда это случилось впервые, ее мама очень удивилась и даже испугалась. Она успокоилась только, когда я подтвердил все, что рассказала ей Людочка, вручая деньги. В ее семье они были совсем не лишними.

А однажды мы с Людочкой совершили большой поход. Я часто рассказывал подружке про лагерь, где когда-то жил, про немецких друзей, которые подарили те самые игрушки, в которые мы играли. Мне очень хотелось увидеть всех, кого уже не видел больше года. Я знал, как дойти до лагеря. Это было не очень далеко от нашего дома. Но не знал, пустят ли меня в лагерь. Ведь столько времени прошло. Может, и самого лагеря давно нет.

Лагерь оказался на месте. Вход в зону теперь был у нашего бывшего домика. Смело подошел к вахтеру, стоявшему на посту у входа.

– Стой! Куда идешь? – строго спросил вахтер. Я его никогда не видел. Значит, новенький.

– Я Толик. Я здесь жил. У меня здесь живет подружка Любочка. Вон, в том домике. И мои друзья немцы. А еще дядя Вова Макаров здесь работает. Я хочу их увидеть и показать моей сестричке Людочке, – сказал ему.

– Старшины Макарова сегодня не будет. Никакая Любочка здесь не живет. Здесь вообще никто не живет. Это поликлиника. И какие у тебя могут быть друзья немцы, мальчик? Они наши враги. Иди отсюда, – подвел итог вахтер. В это время я увидел знакомого немецкого солдата.

– Ганс, – позвал его, – Я Толик. Мне нужен мой друг – гер Бехтлов. Позови его, пожалуйста, – крикнул ему по-немецки. Заслышав немецкую речь, вахтер в недоумении уставился на меня.

– Ты говоришь по-немецки? – удивился он, – Все равно нельзя. С ними вообще нельзя разговаривать, особенно посторонним. Иди отсюда, – окончательно рассердился вахтер. Немец не понимал, что он говорит, но, подойдя, терпеливо ждал.