когда на юг лечу и плачу клином,
над белой хатой поднимаюсь дымом
и опускаюсь рыжим солнцем к травам.
И день хрипит уже во всю октаву,
ни журавлей, ни тающего дыма.
Душа звенит невозвращённым клином,
и пыль дороги валится на травы.
Сиянье севера, востока прана,
судьба текущих по ладоням линий
в песок сольётся дырочками синими,
живущими неверием и тайной.
И пишется тоска от Иоанна
до новых улиц Иерусалима.
Не знаю как: убьют ли под Берлином
или вернут медалью из Афгана.
* * *
Сон жизнью, жизнь была войной,
был сладок спирт перед атакой,
и мы блевали под стеной
расписанного в пыль рейхстага.
* * *
Труп Гитлера
это уже труп человека.
Наступаю на пепел.
* * *
Уже не стреляли.
Приходили в себя растения.
Оставшиеся после голода галки
возвращались в города на охоту.
Родился и я в сугробе 45-года
эпохи Вырождения.
Зеркало Гефеста
В зеркале не увидишь зеркала.
Там были сцены жизни. Виноград
хмелел от солнца, танцевали греки,
грудь Афродиты, её толстый зад
заценивал Парис, катили реки
память Стикса, ржал Троянский конь,
ржавели копья, в бога честь огонь
горел, светились будущего горизонты,
и Шлиман был ещё сперматозоидом.
Закончил щит Гефест.
Спит мирно Польша. Вечер
темнел над газовою печью,
и расползался дым окрест.
* * *
Война кончится —
патроны останутся.
ТрёхТишия
Я не приказывал убивать.