Восемь белых ночей

– Просек.

– Я просто удивилась, что он сюда притащился, вот и все, – добавила Клара.

Ролло изобразил руками изумление.

– Ну, вы двое просто вообще… вообще, – добавил он.

– На самом деле мы ничего особенного из себя не представляли. Чистилище и сумерки с самого начала. Вот только милейший Ролло, да и все остальные наши знакомые не желали этого замечать. – Опять неясно, к кому она обращается: ко мне, Нью-Йорку или к себе.

– А он-то знал, что ты… в сумерках и чистилище, как ты это называешь?

Последние слова прозвучали колюче. Я сразу понял, что ответ будет безжалостным.

– Я никогда не была – в чистилище, Ролло. – Изобразить драматическую паузу перед словами «в чистилище» уже стало дежурной шуткой. – Это он был – в чистилище. Он был бескрайней тундрой моей жизни, если тебе интересно. Все кончено.

– Бедняга Инки. Зря это он. Ужас в том…

– Ужасно!

– Ужас в том, что ты заставила его бросить все, что у него…

– Ужасно!

– Клара, ты не Горгона, ты хуже! Ужасно и страшно то…

– Ужасно, бессчастно, напрасно!

Клара вскинула обе руки, жест этот означал: «Сдаюсь и не произнесу больше ни слова».

– Я в этом году еще не слышал ничего столь бесчеловечного.

– А тебя оно волнует? Он свободен, можешь забирать. Ты же всегда этого хотел.

Трудно было предсказать, сколько это продлится, но с каждой секундой делалось все мучительнее.

– Слушайте, объясните хоть, кто он, этот Инки! – наконец вклинился я – этакий ребенок, который пытается погасить ссору между родителями.

Я не просто хотел их прервать. Это была неуклюжая попытка хоть что-то выведать про этот их манящий мир, в котором можно выйти на балкон с незнакомкой, а потом – так фокусник вытаскивает из чужого кармана бесконечную связку платков – за вами потянется связка бесчисленных друзей, которых зовут Ганс, Гретхен, Инки, Тито, Ролло, Бэрил, Пабло, Манкевич, Орла и – это у всех на устах – Кларушка, Кларушка, а вы стоите и думаете про Белладжо и Византию, про белые ночи, холодные каналы Петербурга, отчего бесконечный черно-белый силуэт Верхнего Вест-Сайда предстает детской сказкой: сказал одно слово – и шагнул туда.

– Инки – он из окопов, – пояснила она, переходя на наш общий язык: мне это польстило и заставило думать, что я теперь рангом повыше Ролло. Потом она повернулась к нему: – Он, знаешь ли, поступил правильно. Я совсем его не виню. Впрочем, я его предупреждала.

– Пошли они, твои предупреждения. Бедолага там с ума сходит. Я его знаю. Ему страшно больно.

– Подумаешь, какие неженки, и ты, и он – оно, видите ли, страшно больно.

Она вроде как передернула плечами, как бы посмеиваясь над неуклюжей фразой.

– Клара, Клара, – начал было он, будто еще не решив, будет ли умолять и уговаривать – или проклянет: – Тебе стоит еще раз подумать…

– «Стоит» как в «стоит вечером померить температурку» или «стоит смотреть под ноги», «стоит следить, что ты ешь» – так, амиго? Ничего не говори. Ни слова, Ролло.

В голосе ее внезапно зазвучало негодование. Я чувствовал, в виду она имеет другое: «Не говори того, о чем потом пожалеешь». Это был не упрек, не предостережение. Больше напоминало пощечину.

– Клара, если ты сию же минуту не прекратишь шутить, я, честное слово, раздружусь с тобой навеки.

– Отлично, начали.

Я не знал, что сказать. Часть моей души подумывала, извинившись, оставить их препираться наедине. Но мне не хотелось исчезать из этого мира, который лишь несколько секунд назад открыл для меня свои двери.

– Вот из-за таких горгон, как ты, мужчины вроде меня и становятся геями.

Он не стал ждать, пока она скажет еще хоть слово, рывком распахнул стеклянную дверь, а потом захлопнул ее за собой.

– Мне очень, очень жаль. – Я сам не знал, извиняюсь я за нее или за то, что стал свидетелем этой перепалки.

– Не о чем тут жалеть, – ответила она без выражения, затушила сигарету о каменные перила и посмотрела вниз. – Очередной день в окопах. На самом деле хорошо, что ты был рядом. Мы бы поссорились, я наговорила бы всякого, о чем потом бы пожалела. Я и так уже о многом жалею.

Кого она жалеет: его, Инки, себя?

Без ответа.

– Холодновато становится.

Я беззвучно открыл балконную дверь, чтобы не прервать пение в гостиной внизу. Услышал ее бормотание:

– Зря Инки притащился. Незачем ему было сегодня приходить.

Я изобразил слегка скорбную, дружескую улыбку, означавшую нечто предельно банальное, типа: ничего, все еще образуется.

Она резко обернулась:

– Ты здесь с кем-то?

– Нет. Пришел один.

Ей я не стал задавать тот же вопрос. Не хотелось знать. Или не хотелось показать, что мне это очень интересно.

– А ты? – услышал я собственный голос.

– Одна; с кем-то, но по сути – одна.

Она рассмеялась. Над собой, над вопросом, над двойственными и тройственными смыслами, над всеми этими преднамеренными и непреднамеренными многозначностями. Потом указала на кого-то, кто болтал с кем-то, похожим на Бэрил.

– Да? – осведомился я.

– Это Тито – тот самый Тито, о котором мы говорили.

– И?