Мои шифоновые окопы. Мемуары легенды

Я ходил в начальную школу Лион-парка, которая находилась на той же улице, что и наш дом. Мои любимые двоюродные братья были моими лучшими друзьями, нас многое связывало. В основном мне удавалось избегать жестокой травли в школе и в округе. Но я хорошо помню, как однажды из-за снега не пошел в школу и гордо лепил во дворе снеговика из трех шаров с носом-морковкой и угольками на месте глаз и рта. Прабабушка Чайна разогрела на ланч куриный суп-лапшу «Кэмпбелл» из банки и позвала меня в дом. Когда я вернулся, мой снеговик был разрушен соседскими ребятами. Было очень обидно, я развернулся и пошел обратно. А что я мог сделать? Прабабушка не могла выйти и встать на мою защиту, а у меня не было желания преследовать вандалов и выяснять с ними отношения.

Дети бывают очень жестокими. Когда я огорчался, мой дядя Льюис всегда говорил мне: «Просто снова вставай на ноги. Вставай каждое утро и не останавливайся».

В основном мне удавалось избегать жестокой травли в школе и в округе. Но я хорошо помню…

Это был один из лучших советов, которые мне когда-либо давали.

В юности я черпал пищу для своих фантазий из книг и пластинок, слушал классическую музыку, Нину Симон, Лору Ниро, Арету Франклин, Диану Росс. В загородном доме тети Миры я нашел книгу о гибели «Титаника», роскошного океанского лайнера, который не должен был утонуть никогда. Богатые пассажиры лайнера встретили свою смерть в холодных водах. Каждый раз, когда я приезжал к тете Мире, я брал эту книгу – она поднимала во мне волну чего-то, что выходило за рамки моего ежедневного существования.

Моим любимым пристанищем была городская библиотека в центре Дарема. К двенадцати годам я проштудировал все книги и журналы, которые попались мне на глаза. Моим миром стали глянцевые страницы Vogue, где я читал про легендарный бал Трумэна Капоте, который он организовал в отеле Plaza в честь Кэтрин Грэм, и про Глорию Вандербильт в ее винтажных стеганых одеяниях с елизаветинскими рюшами от Adolfo. Мне нравилось рассматривать ее фотографии в лаконичных костюмах Mainbocher или экзотических плиссированных платьях Fortuny, которые она хранила в скрученном виде, чтобы плиссировка на шелке лучше сохранялась. Они были похожи на свернувшихся в клубок змей. Я мечтал познакомиться с Наоми Симс и Пэт Кливленд и грезил о жизни, которую видел на страницах Vogue, где не было места ничему плохому.

Голубое весеннее небо оттеняло великолепный цвет розовых кустов бабушки во дворе. Летом мы собирали дикую ежевику, наблюдали, как красные кардиналы кружат над нашим домом, и в пять тридцать садились за чудесный обед, который готовился весь день. Еда была нашей роскошью – простая, вкусная домашняя еда. Свежие домашние блюда готовились каждый день. Конечно, иногда мы доедали то, что оставалось. Но я помню, что по воскресеньям обожал на завтрак теплые, только что испеченные булочки на кефире, полоски хрустящего бекона, яичницу-болтунью и варенье. Больше всего я любил торты, пироги и еще миллион других десертов домашнего приготовления.

С приходом осени шуршащие сухие листья с огромного клена усеивали наш двор, и их долго приходилось убирать. Зимой, когда шел снег, я набирал в сарае несколько ведер угля и оставлял их на заднем крыльце.

Прабабушка умерла в январе 1961 года, и я впервые в жизни почувствовал себя одиноко. Для только вступающего в жизнь молодого человека смерть прабабушки, которая была главой и опорой нашей религиозной семьи, стала ошеломляющим событием.

Семья собралась у тети Пит, и она наготовила кучу еды, чтобы накормить всех, включая своих семь дочерей, единственного выжившего сына и многих других родственников. Всю ночь до утра взрослые провели в гостиной, рассказывая истории о том, как они росли, и о всеми любимой усопшей.

Так получилось, что мы с бабушкой не были особо разговорчивы, живя под общей крышей скромного дома, наполненного заботой и любовью, и разделяя главные ценности: относиться к другим с добротой и проявлять участие к своим соседям и семье.

Жизнь продолжалась. Мои родители развелись, когда мне было девять. Никто не сообщил мне об этом, но в итоге я сам каким-то образом догадался. Оба продолжали часто навещать меня. Отец всегда привозил мне какой-нибудь роскошный подарок: новехонький ярко-красный велосипед, «Всемирную энциклопедию», черно-белый телевизор или мой первый проигрыватель. Каждый его подарок был для меня настоящим сокровищем. У меня были карманные деньги, и по пятницам я ездил с Мамулей в центр Дарема и покупал новые виниловые пластинки.

Моя мать бросила отца, так как полагала, что сможет лучше устроить свою жизнь, и планировала выйти замуж за более обеспеченного мужчину. Однажды вскоре после развода она получила приглашение на свадьбу этого мужчины и другой – более молодой – женщины. Это навсегда сломило ее дух. Она заболела. Ее волосы поседели раньше времени, у нее случилось нечто вроде временного умопомрачения, в ходе которого она пыталась поджечь свою квартиру. К тому же она отказалась даже от тех небольших алиментов, которые полагались ей по закону. Она указала отцу на дверь и сама справлялась финансово, но стала жестокой и эмоционально отстраненной. Она продолжала навещать нас в Дареме, ходила со всеми в церковь и во всем участвовала, но разговора между нами не получалось. Я что-то ей рассказывал, она едва отвечала. Я знал, что она относится ко мне с любовью, но вряд ли я ей был интересен.

Как и все американцы, мы с бабушкой смотрели инаугурацию президента Джона Ф. Кеннеди, так как это было ключевое событие новой эры для нашей страны. Оно символизировало надежду и, кроме того, – гламур. Джеки Кеннеди была самой молодой первой леди и инфлюенсером – пожалуй, первым инфлюенсером современности. Я восхищался тем, как она выглядела, как шла на инаугурации в своем элегантном пальто, я был одержим ее шляпкой-таблеткой, маленьким меховым воротничком и сапожками с меховой оторочкой, а также муфтой, в которой она грела руки в тот морозный январский день.

И вновь я был очарован, когда на День святого Валентина в 1962 году по всем каналам транслировали черно-белые кадры экскурсии по Белому дому, которую проводила миссис Джон Ф. Кеннеди. Я был счастлив от представившейся возможности заглянуть внутрь главного дома нашей страны. Джеки Бувье Кеннеди и ее стиль находили у меня глубокий отклик. Я знал, что стал свидетелем важного события, которое будет только началом в череде подобных.

Она стояла с идеально уложенными и завитыми волосами в точной копии оригинального платья Dior из бутика Chez Ninon и красноречиво, со знанием дела рассказывала о Белом доме. Тогда я впервые услышал о французском бренде Porthault, оформившем в качестве подарка стол в парадной гостиной длинной белой скатертью, вышитой вручную золотой нитью. Я узнал, что Джеки выбрала для вина и воды простые бокалы, которые нашла в Вирджинии. Она рассказывала об истории белой лепнины Стэнфорда Уайта[4 - Стэнфорд Уайт (1853–1906) – известный американский архитектор.] начиная с 1902 года. И напомнила, что Тедди Рузвельт заказал мраморный камин с изображением американских бизонов.

Из ее тихой элегантной манеры говорить, выверенности каждого слова, ее сосредоточенности на истории этого великолепного здания родилась моя страсть к антиквариату и изысканным предметам. Так я начал подражать Джеки Кеннеди. Она была моим кумиром во всех значимых для меня вещах: одежде, оформлении интерьера, в том, как она формировала образ первой леди. Мои тетушки копировали стиль Джеки Кеннеди, насколько им позволял бюджет, с ее непременными шляпками-таблетками, сумочками на цепочке и перчатками, разумеется. Все уважаемые негритянские дамы черпали вдохновение в стиле первой леди (тогда «негритянские» было приемлемым выражением, сейчас нужно было бы сказать «афроамериканские»).

У моей бабушки один из ящиков комода заполняли перчатки на любой сезон, и они были ее самым роскошным аксессуаром. В другом ящике лежали любимые носовые платки, которые она клала в свою выходную сумочку по воскресеньям. Мамуля носила туфли на среднем каблуке, и я с восхищением наблюдал за ней, когда мы шли в церковь. Особенно меня завораживали темно-синие туфли из кожи с репсовым бантом от Naturalizer, купленные весьма недешево. Она носила их с сумочкой в тон.

Торжественные похороны президента Джона Ф. Кеннеди прошли в высшей степени достойно. Миссис Кеннеди была одета в черный костюм от Givenchy с бахромой на застежке, ее лицо прикрывала вуаль, прикрепленная к шляпке-таблетке. Ее образ, олицетворявший силу и стиль, говорил миру: я мать и жена. Джеки Кеннеди больше походила на кинозвезду, чем на супругу президента. Она оказала на меня большее влияние, чем кто-либо из актрис.

Благодаря Джеки Кеннеди формировалось мое воображение. Тонны глянцевых журналов и фэшн-приложений к ним – и я знал все, что мне было нужно.

Я узнал о Янсене, парижском декораторе, и о месье Будене, которые помогали Люси Дуглас, известной как C. Z. Guest, иконе стиля белой элиты, декорировать ее резиденцию. Я узнал о Банни Меллон, лучшей подруге Жаклин Кеннеди, жившей в Аппервилле, штат Вирджиния. Я узнал о Ли, княгине Радзивилл, сестре Джеки Кеннеди, купавшейся в роскоши в Лондоне и имевшей загородный особняк, оформленный при участии итальянского архитектора Лоренцо Монжардино. Я помню, как с нежностью представлял себе Ли Радзивилл, танцующую в серебряном вечернем туалете от Mila Scho?n на Черно-белом балу Трумэна Капоте.

Я уже тогда был страстным приверженцем моды и одевался и выглядел вызывающе.

Под огромным влиянием модных журналов я стал убежденным франкофилом. Моей любимой телепередачей было шоу Джулии Чайлд по воскресеньям. Мне нравились ее дерзость и манера говорить по-французски. Я изучал французский язык и дошел до четвертого уровня в старшей школе, а также специализировался на французском в Центральном Университете Северной Каролины, негритянском государственном университете Дарема. Я окончил его с отличием, и мне дали полную стипендию в Университете Браун в Провиденсе, штат Род-Айленд, где я получил степень магистра и начал учиться в докторантуре. Я планировал стать преподавателем французского языка в какой-нибудь частной школе. Мне было не особо важно где, я лишь знал, что хочу оказаться за пределами Дарема.

В тот самый день, когда я собирался уехать в Браун, где получил стипендию для продолжения образования, моя мать повернулась ко мне и сказала: «Не знаю, зачем тебе еще несколько лет учебы в университете. У тебя уже есть степень бакалавра. Почему бы тебе не пойти в армию и не получить определенные преимущества?»

Я подумал: «О чем она говорит?» Брауновский университет входит в Лигу плюща. Она не понимала, какой высокой чести я удостоился.

Бабушка услышала этот разговор и хорошенько отчитала ее. Она сказала своей дочери: «Оставь его в покое, с ним все будет в порядке. Пусть сам решает!» Мамуля всегда меня понимала и поддерживала. Она верила, что все будет хорошо, и просто продолжала паковать картонные коробки со сшитыми сестрой ее матери, тетей Луной, стегаными одеялами, которые будут согревать меня в общежитии, простынями и полотенцами. Этот скромный набор я сменил на постельное белье Yves Saint Laurent, мягкие желтые полотенца с фирменным логотипом и одежду от Rive Gauche, когда перебрался в Браун и получил ежемесячную стипендию. Все это мне удалось купить на распродаже.

В Брауне я изучал культуру Франции, интеллектуальный образ жизни богемы девятнадцатого века, Шарля Бодлера, Рембо, Верлена. Я чувствовал себя свободным, меня больше не сковывало суровое осуждающее общество, в котором я вырос. Теперь, когда я вышел в мир, мне было наплевать, что обо мне думают. Я носил винтажную адмиральскую шинель из армейского магазина. Она была в идеальном состоянии, все латунные пуговицы – как новые. Шинель была мне длиной до пят, я надевал ее с колючими матросскими штанами на десять сантиметров выше щиколоток и оксфордами на шнуровке и маленьком каблуке, как у танцоров фламенко.

В первые же зимние каникулы я привез эту шинель домой в Северную Каролину. Я так ею гордился. Бабушка не придала этому никакого значения, а вот мать отказывалась идти со мной в церковь, если я ее надевал. Когда мы выбирались из машины моей кузины Дорис Армстронг – она всегда заезжала за нами по пути в церковь, – моя мать придерживала меня со словами: «Нельзя, чтобы меня видели идущей по проходу рядом с тобой в этом наряде из «Призрака оперы».

«Иди первая», – отвечал я и несколько минут ждал снаружи, пока она войдет, раздраженный ее комментарием. Моя мать могла быть со мной сурова, но я все же уважал ее. Хотя это и не означало, что она должна была мне нравиться.

Я уже тогда был страстным приверженцем моды и одевался и выглядел вызывающе. Я мог сделать макияж театра кабуки на манер Дианы Вриланд, легендарного главного редактора Vogue, или Наоми Симс, первой чернокожей модели, которую я увидел на страницах Vogue. В обычный день я наносил на веки глубокий оттенок винограда из последней коллекции теней Este?e Lauder, покрыв сверху вазелином, и отправлялся на занятия.

На мой гардероб обратили внимание богатые студенты из Школы дизайна Род-Айленда, также расположенной в Провиденсе. Я начал вести двойную жизнь: одна ее часть проходила в кампусе за учебой в Брауне, а вторая – в Школе дизайна, где я познакомился с Джейн Кляйнман и Ридом Эвансом. Отец Джейн в то время возглавлял компанию, производившую чулки и носки Kayser-Roth, а дядей Рида был Дэвид Эванс, обувной магнат. Они жили за пределами кампуса, в огромной квартире, занимавшей весь этаж, залитой светом и забитой антиквариатом. Рид приехал в Провиденс с огромной фурой мебели. В столовой были стулья в стиле чиппендейл, красивейший обеденный стол красного дерева, бокалы Baccarat, серебряные приборы, скатерти из дамаста и великолепный фарфор с каймой из золотых листьев.

Помню выходные, когда Джейн поехала домой в Нью-Йорк и вернулась с купленной на распродаже в Saks на Пятой авеню шубой из скунса от Revillon. Она так ею гордилась! Это была точно такая же шуба, как у светской львицы Бейб Пейли, из южноамериканского, точнее, чилийского скунса. Любимый мех Дианы Вриланд.

Рид и Джейн задавали тон: казалось, у них было все самое лучшее – одежда, мебель, – и они были ньюйоркцами. На мой день рождения в октябре 1974 года они пригласили меня в Нью-Йорк на показ Coty Awards в Институт технологий моды. Шоу мне не запомнилось ничем, кроме встречи с Джо Юла, выдающимся иллюстратором, работавшим на Холстона – в то время самого востребованного дизайнера в Америке. Джо Юла пригласил меня после показа на вечеринку к себе домой, где я познакомился с Эльзой Перетти[5 - Эльза Перетти (1940–2021) – бывшая модель, ювелир, более 30 лет сотрудничавшая с Tiffany&Co.], а также Кэрри Донован[6 - Кэрри Донован (1928–2001) – редактор отдела моды в журналах Vogue, Harper’s Bazaar и The New York Times Magazine.], с которой за несколько лет до этого состоял в переписке.

Кэрри была сумасбродным и очень талантливым редактором моды, смесью Кей Томпсон из фильма «Забавная мордашка» (Funny Face), лучшей фэшн-комедии всех времен, и Мэгги Смит в фильме, который принес ей «Оскара», – «Расцвет мисс Джин Броди» (The Prime of Miss Jean Brodie). Я обожал ее обзоры бутиков на последних страницах Vogue.

Я подошел к Кэрри Донован и представился. «Вы написали мне письмо», – сказал я. И напомнил ей, что я писал в Vogue, интересуясь, кто открыл модель Пэт Кливленд. Кэрри тогда ответила мне, рассказав, что это она заметила однажды утром по дороге на работу Пэт Кливленд на станции метро «Лексингтон?авеню». Письмо было коротким, но выглядело красиво: оно было напечатано на машинке и подписано ярко-зелеными чернилами. Кэрри была доброжелательна и мила, предложила оставаться на связи. И добавила: «А если вы хотите заниматься модой, вам нужно в Нью-Йорк».

Ей нравилась сама идея моего присутствия, то, что переплелось в моей внешности.

Сразу по возвращении в Провиденс я решил бросить учебу в Брауне и переехать в Нью-Йорк. У меня уже была степень магистра, но я работал над докторской диссертацией и собирался стать преподавателем французского языка. И хотя меня рекомендовали как хорошего преподавателя разным частным школам на Восточном побережье, работу я пока найти не смог. Мне не терпелось увидеть, что меня ждало в Нью-Йорке и в мире моды.

Рид к тому моменту завершил учебу в Школе дизайна и вернулся на Манхэттен. Он предложил мне пожить у него, пока я не обустроюсь. В большую мягкую сумку на молнии Louis Vuitton я сложил самые ценные вещи: свою адмиральскую шинель, две пары бархатных брюк Rive Gauche, две шелковые рубашки Rive Gauche и мои первые сшитые на заказ самим Ридом Эвансом шелковые туфли под смокинг. Это были слипоны с тупым мыском на ярко-красной подкладке.

Отец Джейн Кляйнман написал мне рекомендательное письмо в Институт костюма при музее Метрополитен, где Диана Вриланд, куратор легендарной выставки «Романтичный и гламурный голливудский дизайн» (Romantic and Glamorous Hollywood Design), набирала волонтеров себе в помощь.

Письмо сработало, и я был нанят на неоплачиваемую работу. И это не имело значения, ведь мне предстояла встреча с Дианой Вриланд, великой и самой влиятельной фэшн-императрицей! Знаменитым главным редактором Vogue на протяжении десяти лет, которую считают величайшим редактором моды всех времен!

Руководить Институтом костюма было работой мечты Вриланд, а для меня волонтерство стало практикой мечты. Конкурс на проект был очень высоким: отобрали всего двенадцать человек, среди которых оказался и я.

В первый день работы волонтером мне вручили обувную коробку с металлическими деталями и плоскогубцы.

Мне было сказано: «Собери его».

«Что это?» – спросил я.

«Это платье-кольчуга Ланы Тернер из фильма «Блудный сын». Миссис Вриланд скоро придет проверить твою работу».

Оставшись один на один с плоскогубцами, я разложил на полу все детали и быстро разобрался в сложном пазле конструкции. В итоге я превратил кучку железяк из коробки в платье.

«Кто это сделал?» – спросила Вриланд.

«Новый волонтер».

«Следуй за мной», – сказала она. И я подчинился. Мы прошли в ее офис, где она села и написала заглавными буквами мое имя. Ниже она написала «ПОМОЩНИК» и передала лист бумаги мне. «Ты не отойдешь от меня ни на шаг ни днем ни ночью, пока шоу не закончится! Вперед, малыш. Пошевеливайся!»

Миссис Вриланд говорила загадочными, отрывистыми фразами – приходилось догадываться, чего она хочет. Следующим доверенным мне платьем был костюм Клеопатры, который носила Клодетт Кольбер. «Помни, Андре: белые павлины, солнце, девочка четырнадцати лет – и она королева. А теперь за дело! Не подкачай!»