Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики (сборник)

– Ложа? Какая Ложа?

– Откуда же мне знать? Валентина обещала никому не говорить.

– А ей кто это сказал?

– Она не велела мне рассказывать… Один каноник, он приехал к ней от какого-то кардинала, с его карточкой…

Арника ничего не понимала в общественно важных делах, и обо всем, что ей рассказала госпожа де Сен-При, у нее сохранилось только общее смутное представление. При словах «темница», «заточение» в ее глазах вставали мрачные романтические образы, слова «крестовый поход» приводили ее в совершенное возбуждение, и когда Амедей наконец в смятении сказал, что сам поедет в Рим, она увидела его на коне, в латах и рыцарском шлеме… Пока же он ходил кругами по комнате и говорил:

– Во-первых, деньги; у нас их нет… И ты думаешь, от нас только и нужно – дать денег! Ты думаешь, я расстанусь с парой тысячных купюр и смогу спокойно спать! Нет, дорогая, если то, что ты мне рассказала, правда, это кошмар, и покоя теперь нам не будет. Кошмар, понимаешь?

– Да, конечно, я знаю, кошмар… Только ты мне все-таки растолкуй… почему кошмар?

– Так это еще объяснять надо! – Амедей воздел руки к небу; на висках у него проступил пот. – Нет-нет! – заговорил он снова. – Тут надобно отдать не деньги, а самого себя! Я поговорю с Блафаффасом: увидим, что-то он скажет.

– Валентина взяла с меня клятвенное обещание ни с кем не говорить об этом, – робко заметила Арника.

– Блафаффас – это не кто-нибудь, и мы строго велим ему, чтобы от него уже больше никому.

– Как же ты уедешь, чтобы никто не узнал?

– Будут знать, что я уехал, а куда поехал – не будут. – Он повернулся к ней и патетически взмолился: – Арника, дорогая! Отпусти меня!

Она рыдала. Теперь уже ей требовалась поддержка Блафаффаса. Амедей собрался сходить за ним, но тут он и сам явился, постучав, по обыкновению, в окно гостиной.

– В жизни не слышал интересней истории! – воскликнул он, когда его ввели в курс дела. – Нет, в самом деле, кто мог ожидать чего-нибудь подобного? – И не успел еще Лилиссуар хоть что-то сказать о своих намерениях, Гастон заявил: – Друг мой, нам теперь остается одно: ехать туда.

– Видишь, – сказал Амедей, – и у него это самая первая мысль.

Вторая же мысль оказалась такая:

– Но меня, к сожалению, держит здесь нездоровье моего дорогого отца.

– Что ж, оно и лучше мне отправиться одному. Вдвоем мы будем слишком приметны.

– Но ты хоть знаешь, что делать?

В ответ Амедей выпрямил спину и поднял брови, желая сказать: «Сделаю все, что смогу, о чем ты!»

Блафаффас продолжал:

– Ты знаешь, к кому обращаться? Куда ехать? Да и что ты вообще будешь там делать?

– Прежде всего разузнаю, как оно там.

– Ну а если это все-таки все неправда?

– Вот именно: я не могу так и оставаться в сомнении.

На что Гастон тотчас откликнулся:

– И я не могу!

– Подумай еще, друг мой, – сделала робкую попытку Арника.

– Я все обдумал. Поеду тайком, но поеду.

– Когда? У тебя ничего не готово.

– Нынче же в ночь. Что мне, собственно, нужно?

– Ты ведь никогда не путешествовал. Ты и не знаешь, что нужно.

– Увидишь, малышка, все будет в порядке. Я вам расскажу, что со мной там приключится, – сказал он с благодушным смешком, от которого у него заходил кадык.

– Ты же наверняка простудишься!

– Я надену твой шарф.

Он перестал расхаживать и приставил кончик пальца Арнике к подбородку, как приставляют младенцам, чтобы они улыбнулись. Гастон держался сдержанно. Амедей подошел к нему:

– У меня к тебе просьба: загляни в справочник. Скажи мне, когда есть хороший поезд на Марсель, чтобы там был третий класс. Нет-нет, только третьим, непременно! Словом, приготовь мне подробное расписание: где пересаживаться, где есть буфет; все это до границы; дальше я уж буду на пути, разберусь как-нибудь, и Бог меня до Рима доведет. Пишите мне туда до востребования.

Важность миссии опасно горячила ему голову. Гастон уже ушел, а он все еще мерил шагами комнату.

– Лишь бы это было назначено мне! – шептал он, полон восторга и сердечной благодарности: жизнь его наконец обретала смысл. Ах, сударыня, пожалейте его, не держите! На земле так мало людей, которые смогли найти свое настоящее дело.

Арника добилась от него лишь согласия остаться с ней еще одну ночь – да и Гастон в расписании, которое принес вечером, отметил поезд, уходящий в восемь утра, как самый практичный.

С утра лило ливмя. Амедей не разрешил ни Арнике, ни Гастону провожать его на вокзал. И никто не бросил прощальный взгляд вслед забавному путнику с рыбьими глазами, закутанному в темно-бордовый шарф: в правой руке серый парусиновый чемодан с пришпиленной к нему визитной карточкой, в левой – огромный потрепанный зонт, а через руку – зелено-коричневый клетчатый плед, – когда поезд его уносил в Марсель.

IV

Около того же времени Жюльюсу де Барайулю пришлось отправиться в Рим на большой конгресс по обществоведению. Собственно, его туда не приглашали (по социальным вопросам он имел не столько сведения, сколько мнения), но он был рад такому случаю, чтобы завязать отношения с некоторыми светилами науки. А поскольку как раз по дороге находился Милан, а в Милан, как мы знаем, по совету отца Ансельма отправились жить Арманы-Дюбуа, Барайуль заодно повидал и свояка.

В тот самый день, когда Лилиссуар выехал из По, Жюльюс позвонил в дверь Антиму.

Его ввели в жалкую трехкомнатную квартирку, если можно считать за комнату темную каморку под лестницей, где Вероника сама варила какие-то овощи – их обычную пищу. Уродливый металлический рефлектор переправлял в квартиру тонкий, бледный луч света из дворика; свою шляпу Жюльюс оставил у себя в руках, чтобы не класть на подозрительную клеенку, накрывавшую овальный стол. Застыв от ужаса перед ней, он схватил Антима за руку и воскликнул:

– Бедный друг мой, вы не можете здесь оставаться!

– Почему вы жалеете меня? – ответил Антим.

Вероника поспешно явилась на их голоса:

– Верите ли, дорогой Жюльюс, с нами поступили так несправедливо, так недобросовестно, а он только это одно и твердит!

– Кто велел вам ехать в Милан?