В годину смут и перемен. Часть 2. Зазеркалье русской революции

Уже минут пять как Наталка слушала из соседней комнаты гневные тирады своего барина, но торопиться на его крики даже не собиралась. За два года работы в усадьбе у Ломова-старшего она выработала совершенно осознанную стратегию и тактику своих отношений с хозяином поместья. Ко всему, что этот капризный и зловредный старик говорил или орал ей, равно как и другим служащим, следовало относиться с разумной разборчивостью и стойкой непринужденностью. Принимать все его стервозные и истеричные выступления за чистую монету проявления реальных болевых признаков никак не следовало, иначе станешь рабом инсинуаций этого психопата.

Во-первых, он сам давно уже не вполне нормален, придурковат не только по форме проявления, но и глубоко по сути. Во-вторых, память его – как пустое сито: гадости помнит и даже приумножает ежедневно, а вот свои же действия, три минуты назад сделанные, забывает напрочь. Так и с каплями этими – не прошло еще и четверти часа, как принимал, но вот успел забыть или делает вид.

Да и живот, на который он жалуется сегодня, не факт, что в самом деле вообще болит, скорее, всего лишь придумка на то, чтобы вытребовать себе вкусняшек или покурить сверх того, что доктор разрешил. Доктор позволил ему разок в день курить трубку и еще соблаговолил давать рюмку в день спиртовой настойки на травах – вот про то старик никогда не забывает и требует себе каждый час наливки от хвори. Если бы не его постоянные гадкие слова и противные слюнявые гримасы, девушка бы, наверное, была более отзывчива к его повседневным просьбам, не глумилась бы в душе над старческим маразмом. Но этого душевного участия он, по ее разумению, давно уже недостоин.

Смерти или еще каких напастей на голову потенциального свекра Наталка, конечно, по-христиански не желает, но и уважительного отношения к навязанному ей больному больше не испытывает. Давно бы ушла и нанялась на какую другую работу в городе, но в кармане у девушки нет ни гроша – не милостыню же просить… Управляющий усадьбой Прохор Дормидонтович, ссылаясь на то, что сын старика Павел в своих письмах из-за границы на запрос о жаловании ей ответил, что «девица та у них не служит, а есть сама что ни на есть барыня, а потому денежный вопрос он решит самолично по возвращении», всячески уклонялся от выдачи Наталке каких-либо заметных средств, кроме минимальных сумм, совершенно неотложных для гигиенических или иных расходов в личное пользование.

Как назло, Павел все никак не возвращался из своей заграницы («учеба» ему там явно понравилась). Вот ему-то девушка была по-настоящему должна и обязана, а потому терпела. Сначала она писала Павлу во Францию и свои письма, но недолго – обратная связь была какая-то невразумительная, деньги на почту приходилось опять же каждый раз выпрашивать, да и отвечал ее давешний друг и названный жених как-то непостоянно и неопределенно. В итоге она вконец обиделась и перестала беспокоить Павла своими депешами.

Разум собственный, по ее же разуменью, к ней вернулся в полной степени – приступов или впадений в прострации она уже давно не испытывала. Любимым занятием в усадьбе для девушки стало садоводство – она, можно сказать, воскресила из небытия прежние благоухающие цветники и оранжерею. Средств на это поначалу тоже не хватало, но Наталка как-то изворачивалась. К счастью, в библиотеке барина нашлись и книжки по научному ведению декоративного садоводства. Затем, к ее удивлению, дочка управляющего тоже проявила некую бескорыстную заинтересованность в выращивании цветов, и эта неожиданная поддержка была очень кстати. Наконец, и сам старик Ломов обратил внимание, что сад его преображается в лучшую сторону (видимо, в прошлом для него или его покойной супруги это что-то значило), и когда он был в некоторой степени вменяемости, то требовал от управляющего «на то дело денег не жалеть…»

__________________________________________

Однажды июньским утром 1912 года – а было это как раз накануне праздника Ивана Купалы – Наталка, копаясь в цветочной клумбе, услышала энергичный разговор какого-то приехавшего мужика с их управляющим Прохором. Разговор шел насчет использования помещичьих пастбищ. Промышленное стадо Ломова давно уже кануло в Лету, и на скотном дворе у них оставалось в наличии только четыре коровенки для внутренних молочных и мясных нужд. Потому мужик тот уговаривал управляющего сдать ему в аренду часть барского пастбища, ну а еще, кроме денег, обещал взять оставшийся барский скот на собственное полное обеспечение кормами. Похоже, это был уже не первый разговор с управляющим имения на данную тему, потому как Прохор совсем даже не ломался, ссылаясь на «барина в отъезде» (что было ох как типично для хитроватого распорядителя хозяйством), а наоборот, по-деловому обсуждал с приезжим детали сговора.

Наталка вдруг уловила что-то отдаленно знакомое в голосе гостя. Наверняка она уже раньше где-то слышала эти нотки – пойти, что ли, взглянуть?

Первым ее пришествие к толкующим меж собой мужикам заметил Дормидонтович, которому было ни к чему наличие свидетеля в коммерческих разговорах о деньгах поместья, – он движениями своей головы показал девушке, чтобы та шла прочь и не приближалась. Это не сработало, тогда в дело пошли определенные жесты его левой руки: «Иди, иди отседать!» В другой ситуации Наталка бы так и сделала, но теперь она явно заинтересовалась узнаваемым говором широкоплечего крестьянина, голосовые нюансы которого напоминали кого-то из ее прежних знакомцев по череповецкой жизни. Интересующий ее человек, однако, был увлечен своими переговорами с управляющим и не обращал внимания на подходившую со спины девушку. Когда она была уже совсем близко, Прохор резко прекратил разговор и обреченно-наигранно вынужден был представить ее: «Это вот, Иван Васильевич, нашего старого барина… как бы сиделка, Наталия». Человек наконец повернулся в ее сторону.

– Ванютка? Ты ли это, дружок наш дорогой? Улетел, так толком и не попрощавшись, в свои архангельские дали? Давно ли ты с милютинских харчей сбег или так при них в прислужниках все еще состоишь? Дай обниму тебя, парнишу такого широкого да степенного! Ой как возмужал-то и вырос! Усища отростил! Ну прям статный купчина! – Девушка в своей привычной, немного развязной манере, не стесняясь светских приличий, буквально наскочила на опознанного из прошлого парня.

– Наталка? – сразу же обрадованно узнал девушку и гость. – Откуда ты здесь? Вот чудеса! Я тебя искал везде в Череповце, ничего путного не узнал. Говорили, родитель и брат умерли, хозяин квартиры сидит в каторге, а ваш сосед Павел живет в далеких землях. Где тебя еще искать, и не ведал… Думал: либо тоже не жива, либо же уехала из наших краев с концами. А ты здесь – в трех-то верстах от меня, оказывается, и вполне живехонька!

– Да что со мной сделается! Здесь я, у Ломовых задарма тружусь. Кто я тут и каково мое место – сама не знаю… Павел, спасибо ему, после гибели Димы, брата моего, да из-за напавшего на меня умопомрачения два годка назад сюда привез, устроил в работницы в усадьбе отца. Оставил, значит, ухаживать за больным. Да сам-то с тех пор все работы свои в Череповце оставил и во Францию продолжать учиться инженерному делу поехал. А барин, отец его, здесь совсем плох здоровьем стал, слабенький да полоумный. Я-то свою болезнь душевную, слава богу, преодолела, кажется, да, видимо, все от моей болезни к Ломову-старшему передалось. Но все-таки, ты-то как теперь? Расскажи о своей жизни! Вспоминался ты нам с братом часто, да и весть доходила, что в фаворе ты у Милютиных на Сухоне-реке, пошел, стало быть, наверх у них по коммерции?

– Нет, Наталка. Все вроде так поначалу и было, да два года уже ой как закончилось. Выгнал меня Василий Иванович, возможно, и за дело – со ссыльным одним сдружился. Милютины такого не прощают. Потом я цельный год учился и работал в Фоминском под Вологдой в известной на всю Рассею молочной школе Буманов. Мог бы тогда у них остаться мастером, да только два года назад нежданно пришла весть горькая, что батюшка мой Василий Иванович при смерти. Просил он меня перед смертью здесь, в Сельцах, остаться за хозяина, я и остался. Живем теперь неплохо, артель у меня большая по молочному делу. Коров в достатке, да только с кормовой базой беда. Вот оттого я к вам в поместье и приехал, да и не в первый раз уже – переговоры с управляющим веду. Не знаю уж, чего он телится, ведь выгода прямая вашему гиблому хозяйству. А теперь уж лета середина пришла – глядишь, опять все с ним по договору на год отложится.

– Ой, знаешь, как я рада за тебя, Ванюша. Значит, учебы все прошлые тебе не зря давались, пользу от них поимел. Молодец, что ушел от мироедов этих Милютиных и сам свое дело правишь. И что ссыльным в Тотьме помогал – значит, не зря мы с Дмитрием тогда тебя к себе в ячейку зазвали. Теперь, конечно, какая уж у меня революция, раз ни бати, ни Димки нет больше в живых… Одно разочарование. А ты небось и женат уже? Раз на хозяйстве, то как же без жинки?

– Нет, не женат совсем, – явно смутился гость. – Некогда все было, дел много, недосуг, в общем… Да, по правде сказать, надежу тайную имел сначала тебя повидать. Поверишь ли, много мне о тебе думалось тогда, на Тотьме-то. Наверное, смеяться будешь над нерадивым, что вот, мол, мы детьми еще всего-то три дня виделись, а тебя никак забыть не получалось. Ну а ты? Чаю, не невеста ли ты теперь сынка помещика Ломова?

– Врать не буду, и сама не знаю. Звал он меня тогда замуж, помню. Да и мне Павел нравился – умный, красивый, добрый, заботливый. А потом все плохое случаться у нас стало: и отец нелепо утонул в реке, и Дмитрия хозяин квартиры за что-то зарезал, а я после каждой такой потери в беспамятство входила. Забрали бы совсем, наверное, в лечебницу для душевнобольных, да Павел тогда сильно помог: и врачами, и адвокатом. Это когда уже в полиции вдруг решили на меня смерть брата обратить. Привез Ломов меня вот сюда, в деревню, да только отец его вытребовал слово, что не невесткой я буду, а только служанкой при доме. Ну, а потом еще и сам Павел надолго неожиданно уехал, хозяйство бросил в ненадлежащем состоянии – в Париж укатил учиться инженерному делу, мечтал, видимо, стать, как Эйфель, знаменитым. Больше я его и не видела вовсе, только с управляющим он письмами по хозяйству переписывается, а мне-то не пишет вовсе, разлюбил, стало быть… Да я-то только тому и рада. А тебя я надолго запомнила, потому, видать, сейчас, издалека голос твой услышав, подошла к вам.

– Наталка! Мы же теперь больше не потеряемся?! Мы же можем видеться по-соседски да по дружбе? Часто! Вон моя деревенька Сельца внизу, и отсюда даже видна! Смотри – вон там, где лесистая полоска дугу пляшет вдоль русла ручья нашего, да на запад, в сторону речки Кошты поворачивает. Я хочу тебе все наше хозяйство показать, маслодельню свою особо, овины, машины, да еще с мамкой, братом Колей и пятью моими сеструхами познакомить. Ты знаешь, они тебе понравятся. Люди простые, тихие, но душевные, добрейшие. И ты им наверняка понравишься, ты такая боевая вся. Представляю, как мои малые девки за тобой виться станут. Когда тебя здесь отпустят к нам? Я повозку пришлю да велю пирогов напечь с картохою, а еще капустник обязательно спечем да ягодники брусничные сестры смастерят. Ты же приедешь к нам скоро погостить?

– Тут у нас, Ваня, за околицей сосна приметная растет, не обманешься – приходи сегодня вечером, вот и сговоримся. По дружбе ли, али по-соседски…

__________________________________________

Не прошло и месяца после той встречи Ивана с Наталкой, за который они, почитай, каждый вечер встречались у приметной сосны, прогуливаясь светлыми поздними вечерами по окрестностям поместья. В выходные девушка уже трижды добиралась и до Селец. Приняли ее там и родные, и односельчане приветливо, многие даже с подчеркнутым пиететом, с каким следует относиться к невесте своего работодателя и, возможно, к будущей на то хозяйке дела.

Наталка в первую же вечернюю встречу их свидания «с сосной» с невиданной даже для нее самой храбростью страстно прервала оцепенение своего парубка крепким поцелуем в губы, после чего осмелел и Иван, приводя их отношения в такие, какие были приняты на гуляниях деревенских пар, надеющихся после уговоров родителей на благословение и скорую помолвку.

Правда, разговоров о свадьбе меж ними еще не было, но были признания в симпатии и верности в любви, были некие абстрактные совместные мечтания вслух о том, что хорошо бы, если в семье родится много дитяток… А еще было бы славно, если бы некоторые из них потом не только выучились доить коров и возить навоз, но и имели бы склонности к разным ученым наукам, как про то справедливо говорили Ваньке ранее Николай Васильевич Верещагин и Иван Андреевич Милютин. И не только бы им выучиться таким простым наукам, как агрономия, ветеринария или учительское дело, но еще и сложным разным там математикам, а тогда уж с таким багажом знаний поедут те их лучшие дети жить и работать в большие города инженерами, врачами, а может, и профессорами. Вот такие были, казалось бы, несбыточные мечтания у двух осиротевших провинциальных малограмотных, но вполне самостоятельных по жизни двадцатилетних молодых фантазеров.

__________________________________________

– Барин наш приехал! Наконец-то! Ну, Прошка, гад, держись – будет с тебя нонче спрос за плутовство хозяйское! – Наталка в этот момент мыла голову старику Ломову, окна и двери от пришедшей недавно знойной жары были распахнуты, и потому радостные возгласы дворни были прекрасно ей слышны. «Что еще за барин такой? Неужто сам Павел вернулся из Европы? Не может быть, они бы на то знали, написал бы он в письме, упредил! Может, управляющий и знал, да не выдал? Действительно, гад тогда паршивый…»

– Что эти дряни там раскудахтались?! – услышала она из-под полотенца скрипучий недовольный голос умытого и гладко выбритого старого хозяина. Наталку вдруг разозлили эти надменные слова, и она крепко прижала своими руками полотенце к лицу барина, словно хотела его тем навсегда заставить замолчать. Старик от такого отпора сразу же заткнулся и решил дождаться конца экзекуции, когда бы он уже смог наораться во все горло.

Действительно, через некоторое время в дом дворовые стали вносить сумки путешественника, после чего резко запахло дорогим парфюмом и от самого явившегося как снег на голову Павла Ломова. Не обратив никакого внимания на Наталку, сын помещика бросился обниматься с отцом. Притом последний, кажется, не сильно понимал, кто и за что его так яростно лобызает. Но сопротивления не проявлял – Наталка уже приучила старика, что при наличии некоего физического воздействия на фрагменты его тела тому лучше не трепыхаться. Наконец через несколько минут лобызаний и причитаний Павла до старшего Ломова дошло, кто же это теперь приехал, и по его щекам потянулись скупые слезы, тело старика задрожало от переполнивших эмоций, но вместо голоса послышались только нечленораздельные хрипы и стоны.

Так у старика, чье здоровье и до того вызывало много опасений, случился инсульт – кровоизлияние в мозг.

Потом была истинная суматоха – посылали за наблюдавшим старика земским врачом. Врач только развел руками: «Теперь все в руках божьих», – потому сын послал снова в город за дорогим врачом-немцем, но и тот мало чем смог помочь. Из наиболее ценного – подсказал, как дальше обращаться с парализованным дедом, как кормить и поить его, выписал лекарства и в конце, несмотря на полученный от Павла щедрый гонорар, посоветовал больше его к старику не звать – мол, немного осталось, пусть лучше помолятся да пригласят священника…

Наталку удивило, насколько сын Павел был потрясен происшедшим событием и как он все же сильно любил отца. Понимала она и то, что, скорее всего, вся забота за обездвиженным барином ляжет теперь на нее и как раньше бегать к Ивану на ночные прогулки уже не получится.

Только поздно вечером, когда сын смог ненадолго отойти от кровати больного батюшки, он наконец проявил должное внимание к Наталке. Но не как долго отсутствовавший и соскучившийся суженый, а просто как благодарный родственник умирающего родителя говорил признательные слова сестре-сиделке за ее долгую и терпеливую помощь папеньке. Девушке оттого было уже безразлично, но крайне интересно хотелось понять, когда же у Павла угасло к ней бывшее чувство: во Франции или теперь, после стресса с отцом. А может, вообще давно, когда Павел еще только собирался уезжать из России и она сама была больна и не чаяла восстановиться?

Неделю длилась агония помещика Ломова, все эти дни и сын, и его бывшая невеста-служанка не отходили от умирающего старика. Ивану Наталья послала через знакомого мальчишку весточку о случившемся, поэтому он ее не беспокоил и не навещал до времени. Похороны младший Ломов устроил очень пышные, с некоторым даже купеческим шиком, с отпеванием приглашенным митрополитом в кафедральном Воскресенском соборе в Череповце, с поминками в лучшем городском ресторане, на которых присутствовал весь цвет уезда.

После погребения на череповецком кладбище вместе с управляющим Прохором Наталка вернулась обратно в имение. На поминки в городе хозяин их не позвал, но для своих местных крестьян и слуг в амбаре у хозяйского дома был накрыт поминальный стол, на котором распорядителем, естественно, стал управляющий. Там все присутствующие и посидели в печалях – как-то оно теперь будет при новой жизни? Повспоминали, конечно, почившего барина, но строго по правилу: о покойном или хорошо, или ничего.

Подходила ночь, Павел, скорее всего, уже не вернется в имение до следующего дня. Это понятно, там, среди названных гостей, легче отвлечься от скорби. Заснуть в эту ночь Наталке в своей комнате тоже не получалось. Мысли роились вокруг ее головы, но никак не выстраивались хоть в какую-то логическую цепочку. Сейчас уже ей было сильно жалко умершего барина, как будто этот несносный старик на самом деле был ей родным дедом.

Девушка зажгла свечи и решила пойти прибраться в комнатах, раз уж все равно сна не получается. В связи с похоронными хлопотами в помещениях дома осталось много неприбранного. Сначала она навела марафет в спальне старого барина. В какой-то момент ей даже почудился там, в сумраке, его призрак, но девушка отнеслась к этому видению удивительно спокойно, даже чуток поговорила вслух с иллюзией покойника. Далее она прошла через приемную залу в комнату Павла, где после его приезда еще не приходилось убираться. Тот за прошедшие ночи почти и не спал здесь, только иногда выходил от отца взять из комнаты некоторые свои вещи, чтобы, например, побриться.

Вот и сейчас саквояж с его походными вещами стоял на тумбе полностью открытым – собираясь на похороны, Павел, конечно, не обратил на то внимания. Некоторая часть его личных вещей вообще лежала разбросанной на неприбранной постели. Наталья чисто автоматически убрала их с кровати, чтобы можно было заправить на ней белье, как подобает. Стронув с места большую пуховую подушку, она вдруг застыла в полном недоумении и еще в неописуемом ужасе – под подушкой лежал донельзя знакомый их родовой кинжал Годун, украденный два года назад у ее брата Дмитрия убийцей.

Долго простояла девушка над этой вещью в оцепенении, не решаясь дотронуться. Потому как, если все это закончится явью, а не обернется иллюзией, то как тогда мог их нож-реликвия, передаваемый много веков от отца к сыну, очутиться здесь, в личных вещах Павла? Неужели она опять сходит с ума? Сколько эти видения еще будут продолжаться в ее жизни?

Да нет же. Это не может быть видением или обманом! – рука девушки коснулась холода стали, отчего по всей ее кисти до локтя пробежало ощущение крапивного жжения, как будто нож был вовсе не холоден, а как раз горяч.

«Надо испытать этот нож! Если я сейчас порву им подушку, значит, он явь! Теперь воткнуть в кожу саквояжа! Ясно вижу: дыра – явь! Теперь ударить по коже ладони – вот, брызнула кровь, явь! Это все мне не мерещится, вот же она, боль, у меня в руке, вот алые капли капают на белоснежную простыню Ломова! Вот я ими пишу это страшное слово: убийца! Завтра же пусть он мне объяснит, откуда у него наш кинжал. Соврет, что купил с рук? – Это же смешно, это не пройдет! Ведомо, он и есть настоящий убийца брата. Только он мог прийти к Дмитрию без стука, и только его тот пустил бы, доверил тайну, коя, видимо, была в этом ноже. Не оттого ли вдруг Павел стал так богат в одночасье? Поместье их тогда было на грани разорения, заложено в банке, он раньше сам нам об этом говорил, а тут тебе невиданная роскошь: Франция, учение, богатые похороны отца – откуда на то деньги у Павла? Давеча доктор назвал его миллионщиком – неспроста же?! Почему мне сразу еще тогда, два года назад, не пришло это в голову? Судом обвинили хозяина квартиры, потому что при обыске у того нашли деньги брата и еще потому, что орудие убийства было ножом того самого несчастного. Но это же все подстава! Павел все мог легко организовать сам, а с меня снял обвинение в полиции, так как намерен был под каторгу подвести именно хозяина дома. Хозяин тот тогда оправдывался, что в день смерти брата отравился чем-то и весь день просидел с поносом в сортире, а дверь его в дом, верно, была тогда не заперта. Вот Павел и подбросил ему те деньги в платке, тоже им же и украденные, а в убийстве еще использовал приметный нож хозяина, который всегда был на виду в сарайчике. Да я и сама это помню, видела тот тесак хозяйский много раз у них! Боже мой! Как все просто! Непросто только осознать, что Павел смог убить моего Димку! Почти жених, почти наш близкий родственник! А может, он также и отца убил, придумал что-то хитрое, чтобы никто на него не подумал? Как мне теперь с этим жить дальше-то?»

__________________________________________

Возвращения Павла из города девушка и страстно ждала, и одновременно боялась уже. Когда же этот момент случился и заспанный пьяный молодой барин, неуверенным шагом сойдя с пролетки, подходил, шатаясь, к дверям дома, давно заждавшаяся Наталка стремительно вышла ему навстречу, схватила за рукав рубахи и уверенно потащила в комнату. Павел от неожиданности, видя, куда она его тащит, слащаво стал нашептывать девушке: «Ну ты куда это меня ведешь? Сразу в кроватку положишь? Нежности тела захотела? Ну, я тебя не разочарую, покажу эту нежность. Знаешь, давно чаял, как девичество твое заберу, ублажу, будешь меня помнить! Усталый я только теперь, силушка выжата, как лимон в стакан чая. Давай чуть погодя, солнышко ты мое…»

Войдя в спальню, он уже собирался упасть животом, как есть одетый, на свою кровать, но что-то его остановило. Бросилось в глаза кровавое пятно на простыне, летающий по всей комнате пух от вспоротой подушки и потаенный нож в руках его бывшей вожделенной подруги. Какой кошмар! Что за дикость!

– Откуда у тебя этот наш нож? Ты его украл? Ты убил Дмитрия? Твоих рук смерть моего отца? Откуда у тебя нашлись деньги на Францию? Говори! – закричала на захмелевшего Павла Наталка. – Как ты посмел это сделать, убивец?! Гореть тебе в адской скверне, ирод!

Вероятно, крики привели Павла на некоторое время во вменяемое состояние, он очнулся от пьяного забытья и смог осознать происходящий момент. Лицо его из добродушно-дурашливого мигом преобразилось в страшное и злобное. С таким лицом люди не разговаривают, а убивают…

– Дай сюда! – Ломов вырвал у девушки нож. – Что ты понимаешь, чокнутая! Ну да, это тот самый нож. Ну что с того? Может, я его нашел потом, а может, мне перед смертью брат твой его сам подарил?! Вера только мне! Ты придурочная – тебе все это мерещится, да и только. Никто никогда не поверит умалишенной! Дмитрий твой – фраер фартовый. Догадался, что секрет в ручке ножа имеется, а открыть как – не знал. На то меня спросил, благо я в тот день по случаю домой возвернулся из поездки. Так вот я, а не он, придумал, как замок в рукоятке ножа вскрыть. Не зря механике в училище учился, и инструмент дома имелся. Да повредить механизм вышло, зато клад-то и открылся нам, как я только собачку потаенную зубилом сбил. Уж и не знаю, откуда у вас богатство то образовалось. Видимо, кто-то из твоих прадедов своровал или в грабеже добыл, да схоронил потом эту штуку в неведение, что оно и не нож вовсе, а тайник для камня драгоценного, чистого голубого, в два ореха размером. Брат твой увидел камень и не понимает сути дела – как дурачок смеется, словно ракушку красивую на берегу отыскал. А я-то сразу смекнул, что богатство здесь немереное. Зачем оно дурному человеку, плебею голозадому? Я нашел, мое и должно остаться! Уж я-то распоряжусь! Вмиг все обдумал: и как убить его, и как вину можно на чужого человека свалить. Обернулся в полчаса, и дело готово. Вышло как по маслу! Вот теперь и ты про то знаешь, а сказать не сможешь. Не боись – живи! Позволяю! Ты мне не опасная. Жениться на тебе было нельзя, а так станешь полюбовницей. Как жила в этом доме, так и поживешь далее при мне. А не то свезу в лечебницу в Вологду, там не забалуешь! Всех дурковатых пытками лечат, учти это!

– А отца за что убил? Тоже за камень этот проклятущий? – Девушка смотрела ему прямо в глаза, лицо у нее побелело, будто его обильно посыпали пудрой или мукой.

– Дура, говорю же, что про клад мы узнали только в день смерти Дмитрия. Но и про отца твоего немного знаю теперь, однако. Судебный пристав сказывал, когда дело на нашей квартире разбирали, что убивцев его они потом сыскали. Выяснилось это в тюрьме, когда разбойник один начал откровенничать с подсадным от полиции – наседкой таких зовут. Некто с кликухой Кляп отца твоего порешил со товарищи. Батя твой, помнишь, помешался тогда землю под строительство дома в городе купить, вот и пришел в тот раз в трактир на сговор, а человек-партнер выпивши был, потому деньги в сто пятьдесят целковых у отца твоего брать не стал, перенесли купчую. Да зато Кляп те деньги случайно увидел. Пошли они вслед за батюшкой вашим с ножами и не только их забрали, но и водку отца выпить из горла бутыли заставили. Ну, а дальше отвели того по улице с песнями, как своего, до берега, раздели там уже хмельного, да и в реку бросили топить. Мало ли, очухается да в полицию на них донесет, все как есть опишет, да и опознает, если поймают. А так – от греха подальше… Так что моей вины тут нет и быть не может. Сам виноват он был, не осторожничал.

Наталка слушала эти рассказы и не верила, что дожила до такого. Пустота! Кругом: в теле, в душе – теперь одна пустота-пустотище! Наверное, будь этот холеный красивый господин трезвым, то и не сказал бы ничего путного – «нашел, мол, и нашел, отстань…» А тут на откровенность потянуло. Что у трезвого на уме, у пьяного на языке… Хотелось его тут же убить, но не сможет она, даже сонного и совсем беззащитного. Это не курице голову оттяпать, да и той она никогда бы не смогла. Эту прозу жизни девушка отчетливо для себя понимала. Разве что в драке с ним, если насильничать полезет, да и то вряд ли. При всей наружной смелости в словах – не было в ее характере чего-то такого, что разрешало бы мстить смертельно. Полиция здесь тоже бесполезна – прав он, никто ей там не поверит. Кто она и кто он… Нож – улика? Только она его теперь и видела, не схоронила же… Выбор, получается, только такой: этому нелюдю в имении ей служить и состоять при нем для плотских утех или чтобы сразу в лечебницу отправили, как буйную. Нет, любое его прикосновение к ней вызовет не просто отвращение, но и физическое негодование, взрыв. Значит, остается второй путь, и другого ей не дано. Не дано ли? А Иван! Про него забыла? Он-то ее в обиду не отдаст, только бы добраться теперь до любого, все рассказать. Но как? У нее даже про себя документа нет, да и был ли он вообще, ее пачпорт, здесь, у Ломовых? Пропал или Павел этот специально запрятал…

Что-то, видимо, из этих ее мыслей стало вдруг понятным и Ломову, он как-то весь напрягся и вдруг резко вышел из комнаты, велев девушке следовать за ним. По пути требовал позвать управляющего, и тот на удивление быстро сподобился явиться на вызов.

– Вот что, Прохор. Боюсь, чтобы наша полоумная что-нибудь с собой не сотворила с горя по почившему нашему батюшке. Давай-ка запрем ее от греха в чулане на втором этаже. Там дверь крепкая, да и окошка нет. Брось туда ей матрасик любой с подушкой, ну, там, еды, пития поставь в достатке, кадушку принеси для справления нужд. Короче, сам знаешь. Пускай она там посидит денек-другой, потом сам решу, как и когда здорова ли будет. Я же теперь спать пойду в отцову спальню, голова со вчерашнего раскалывается. Да еще пришли кого-нибудь убраться у меня в опочивальне. Эта сумасшедшая там все порезала, перепачкала… Больная она и есть зараза больная…