Предсказание на меди

– Сколько тебе лет, Егор? – внезапно даже для себя самого спросил Петр.

– Двадцать восемь, – ответил он, сразу став серьезным и вновь опускаясь на солому, – а что?

– Да, ничего, это я так… – Петр слегка потупился. – Ты казался мне старше… Значит, видел он, как ты кошель опустошил? – переспросил он, чтобы вернуться к расследованию и скрыть смущение.

– Точно видел, я сейчас вот вспомнил, – торопливо сказал Егор, улыбаясь почти счастливо.

– А как мне его найти? Ты его имя не вспомнил? – вернул его к серьезному тону Фролов.

– Не, не помню… – протянул Егор задумчиво, – да я и не знал… Он не говорил, но он Ильиных братьев свояка, Мишки, брат двоюродный или другой какой родич. Они все его хорошо знают, в одной ведь артели рыбалят, – он опять довольно улыбнулся. – А сами они, все четверо, сразу после Пасхи должны опять в Сузун-завод на отработку приехать. Он сразу подтвердит, его найти легко будет… – лицо Егора вновь засияло.

– А ты пока тут посидишь, – саркастически заметил Фролов. Он теперь уже совершенно не сомневался в невиновности этого мужика и был рад этому, но было немного досадно, что выпустить его прямо сейчас ему никто не разрешит. Он, конечно, мог попробовать уговорить главного управляющего, но сам понимал, что, выпустив Егора сейчас, они дадут понять преступникам, что их замысел раскрыт. Тогда они будут осторожнее и придумают еще какую-нибудь пакость.

Узника слова Фролова не обеспокоили. Он безмятежно улыбался:

– Посижу, что ж поделать, это ж не навсегда. Рано или поздно меня выпустят. Ты ведь в мою невиновность веришь и доказать сможешь, а бог даст, так и преступников настоящих найдешь.

Петр Козьмич не был так уверен в последнем, но вида не подал. Он тепло улыбнулся и вновь вернулся к делу:

– Давай дальше подумаем. Если вечером в кабаке только вы были, да кабатчик с женой, а утром только жена кабатчика, значит, кроме них, никто тебе деньги подложить не мог?

– Выходит, что так, – вновь задумался Егор, – только мужики-то не могли. Они же не местные, они всю зиму, почитай, рыбу у себя в Ордынском ловили. Они до монетного дела отношения не имеют вроде… – теперь он опять нахмурился. – Значит, кабатчик, продажная душа? – взглянул он на офицера.

– Я тоже так думаю, – быстро ответит тот, – только все может оказаться не так просто. Ты, кстати, сам-то, о нем что думаешь? Он действительно продажная душа или все же человек порядочный? – спросил Фролов, заранее зная ответ.

– Я ведь, если честно, не знаю его совсем. Я в кабаке-то был, может, пару раз. Знаю только, что он в этом месте уже давно… – он задумчиво почесал затылок. – Мужики говорили, он человек не злой, но хитрый и вороватый, хоть за руку его никто не ловил, но слух такой ходит вроде… Я, если по правде говорить, последнее пропил, потому что боялся, что деньги ночью вместе с кошелем украдут, – признался он, – но вишь, как вышло, наоборот.

– Ладно, с этим понятно, – прервал его Петр Козьмич, – с кабатчика мы отдельно спросим. Ты мне другое расскажи. А как ты в кабаке оказался? Что за радость у тебя была, что ты последнее пропивал? По порядку мне расскажи, все с самого начала. Тут важно понять, почему тебе эти монеты положили. Если ты случайным человеком оказался, а монеты положили, чтобы на тебя подозрение навести, это одно, а если тебя специально под тюрьму подводили, то это из мести, или обиды, или, может, знаешь ты что-то лишнее или видел, вот тебя и устраняют. Нужно бы нам этот клубочек размотать, тогда и дело раскроем, – пояснил свои вопросы офицер. – Только, вот, – продолжил он задумчиво, – я в первую версию не особенно верю. Сам посуди, – рассуждал он вслух, – делали они монеты фальшивые, никто их за руку не поймал, под подозрением не ходят, а тут сами взяли и показали, что фальшивые монеты отменного качества кто-то делает. Это ж, наоборот, все теперь начеку должны быть. А может, знают они о тайном расследовании, тогда другое дело, – он задумчиво замолчал.

Егор тоже молчал. Такие далекие мысли в голову ему не приходили, хотя уже несколько дней в дороге он только и делал, что думал, как эти монеты у него оказались? Что их подкинули, он и так знал. На кабатчика, конечно, больше всех других грешил, но еще знал, что ночью в кабак любой другой войти мог. Кабатчик, если оставлял кого на ночь, сам спал на раскладной кровати за прилавком. Что творится в зале, кто входит и выходит, мог и не видеть. Так мыслил Егор, а вот вопрос: почему именно ему, а никому другому, и вообще, зачем это кому-то понадобилось, – его как-то не беспокоили. А офицер-то правильный вопрос задает…

– Ну, – прервал его размышления Фролов, – рассказывай по порядку: как день провел, с кем встречался, с какой радости пил и почему один? Не спеши, все подробно вспомни и расскажи. Времени у нас – навалом, – он виновато улыбнулся.

– Ох, – невесело усмехнулся Егор, – даже и не знаю, с чего начинать, я ведь рассказчик не очень хороший.

– Ты начни, а я, если что не пойму, дополнительно спрошу, – ободрил Фролов.

– Ну, хорошо, тогда с начала… – он глубоко вздохнул, чуть помедлил, собираясь с мыслями и начал говорить. – Я в Сузун приехал не на базар, а на отработку. Я же возчиком, как помнишь, наш с отцом заводской оброк отрабатываю. Отец-то у меня уже старый, сам не может, только тягло с него никто не сымает, вот я за двоих и тяну. Стараюсь, значит, весной, чтобы пораньше начать, да к севу закончить свою половину, потом к себе на поле: отсеемся, опять на завод, отцову долю отрабатывать. Вот, значит… в этом году мне приказчик наш Малышевский и говорит, есть возможность в зиму начать, есть большая надобность в возчиках на заводе: поезжай, дело выгодное… Я и рад… Мы вроде с мужиками, которые тоже рано начать хотят, собрались вместе выехать, да тут мой шурин как раз проездом пожаловал. Он говорит: медвежью берлогу случайно рядом со своей деревней разведал. Сам-то он трусоват на медведя идти. Тебе, говорит, покажу место… Я ведь медведя, почитай, всю зиму искал, добыть хотел… Да никак не мог найти, мало их стало в наших местах… Я собрался…

– Ты медведя в одиночку хотел добыть? – прервал его Фролов из чистого любопытства.

– Одному, конечно, трудновато, вдвоем сподручнее, но шурин – не охотник, а кого другого, чтоб надежный мужик был, в тех местах я не знаю… Значит, один…

– А зачем тебе медведь? – вновь полюбопытствовал Фролов, хотя понимал, что к истории с монетами медведь никакого отношения не имеет, но как раз в этом ошибся.

– Да это давняя история. Мне шкура нужна была на шубу, чтобы отцовый долг закрыть.

– Это как? – вновь не выдержал Фролов.

– Отец мой ведь не крестьянином был, казаком… Служил он в Чаусском ведомстве при разных острогах и делах… Когда заводы стали в Алтае заводить, казаков начали верстать в приписные крестьяне. Вот и он под это попал.

– Так это когда же? – изумился Фролов, понимая, что Егор рассказывает историю минимум тридцатилетней, если не сорокалетней давности.

– Да, давно уже, еще до моего рождения. Я же говорил, отец у меня старый. Он же меня зачал, когда ему за 60 лет было. Крепкий он еще тогда мужик был… Казак… В молодости он на южной границе остроги возводил, там потом годовалил… И был у него друг закадычный, ему повезло, его не в приписные поверстали, а в Барнаульскую команду перевели, он там и служил, пока не помер. А отцу моему, в годы, когда большой падеж скота был, и тот без лошади- кормилицы остался, он пригнал кобылу жеребую да мерина. Платить отцу было нечем, он и сказал тогда, что, де, не к спеху, потом можно расплатиться: если не ему, то детям его тот долг выплатить можно. Сам-то вскоре и помер, царствие ему небесное… Ну, а отец-то мой этот долг частями платил его сыну. Он в Нижне-Сузунском заводе работает… Ну я и отвозил, когда деньгами, когда товаром каким… В последний раз, осенью, он сказал, что шубу хочет сшить медвежью и если я ему шкуру добуду, то и долгу нашему – конец. Вот я шкуру-то добыл и ему отвез. Вчистую теперь отцовский долг отдал… Это важно для него, отца моего, бывало, беспокоило… боялся он умереть не расплатившись. Да и мне… – Егор замялся, – радостно стало, что не нужно больше с ним расплачиваться… Неприятный он человек, нелегко с ним.

– А чем неприятный? Что у вас с ним было? – встрепенулся Фролов.

– Да вроде бы – ничего, но уж очень он угрюмый да нелюбезный. Вроде мы сыновья закадычных друзей, а он меня не разу в дом не пригласил, не то, чтобы за один стол сесть… Считал, видно, не ровня я ему, или еще что… В общем, не знаю, как объяснить, вроде мы с ним никогда не лаялись, делить нам нечего, долг он отцовский не вымогал, не намекал даже, принимал, сколько привезу, а не привезу, так и не спросит… Только что-то в нем такое… не знаю… Неприятен он мне… Я ведь в кабак ночевать пошел, а к нему даже на сеновал не попросился. Не люб он мне…

– И как же зовут его? Кто такой он, что тебе не ровня? – с любопытством спросил Петр Козьмич.

– Монетный мастер он, а зовут его Федор Иванович Черноусов.

– Монетный мастер? – оживился Фролов. – Ну-ка, ну-ка, подробнее…

– Не, он с этим не связан… – быстро ответил Егор, но тут же прервался, глядя на офицера озадаченно. – Думаете он?

– Я пока ничего не думаю, но хочу, чтобы ты мне подробно все рассказал. С самого начала. Как ты к нему приехал? Как встретились, о чем говорили? Куда ты потом пошел, с кем еще встречался? Давай-ка сначала.

– С начала? – как-то несмело протянул Егор и замолчал. Он опустил голову и начал перебирать в пальцах край рубахи, как будто что-то его взволновало. Фролов видел это, но не торопил, считая, что узник просто собирается с мыслями и вспоминает, чтобы ничего не перепутать. Егор поднял голову и начал, как обычно…

– Да нечего там рассказывать… То бишь… я не знаю, как и рассказать… – Егор опять на мгновение замолк, потом тряхнул головой, как будто отгонял морок и начал рассказывать.

***

20 апреля 1800 г.

На базарной площади было людно, это Егор заметил еще на въезде. На санях проезжать сквозь ряды, где толпится народ, он не любил, приходилось все время осаживать кобылу, не ровен час, на кого-то наскочишь… Он хотел было свернуть и поехать проулком, но оттуда навстречу ему выезжали сани. Не разъехаться, уж лучше бы он выбрал другой день. Пришлось все же пробираться по главной торговой улице. Это была вовсе никакая не улица, а край огромной площади: по одну сторону ее стояли длинные приземистые заводские склады, а другую означили прямой линией возы и навесы приезжих на торг. Большинство из них были окрестные крестьяне, которые привезли в Нижне-Сузунский завод продукты: муку, рыбу, сало, квашеную капусту, моченую клюкву, соленые грибы, хлеб, булки, калачи, пироги и другую снедь. Этот край базара так и называли – съестной. Егор вылез из саней, взяв кобылу под уздцы, пошел с ней рядом. Его несколько раз окликнули знакомые по извозу мужики, с которыми он поздоровался на ходу. Миновав базарный ряд, перед выездом на плотину он свернул направо и, все еще ведя кобылу в поводу, бодро зашагал вдоль пруда. Ему нравилась эта улица монетной половины. Домов здесь было немного. Они тянулись вдоль одной стороны, все были большими, крепкими, добротными, на высоких подклетах с резными наличниками и высокими коньками крыш. Широкие ворота на мощных столбах и длинные окошки домов весело и надежно смотрели на заводской пруд. Да, так, именно надежно. Казалось, ничего не грозит в жизни ни домам, ни их обитателям, поскольку жили на этой улице лучшие люди Сузунского монетного двора: монетчики, гуртильщики, прорезных да прокатных дел мастера. Короткая, чуть кривая улица, повторявшая очертания берега заводского пруда, упиралась в самую большую усадьбу, раскинувшуюся на небольшом мысе. Усадьба эта стояла как бы особняком, не в общем ряду, а поперек и через небольшой проулок, так, что соседей у нее не было, зато во двор вело сразу два въезда – с улицы и с проулка. У уличной части ее окружал высокий забор с воротами и массивные хозяйственные постройки так, что во двор даже невозможно заглянуть. Дом стоял в глубине усадьбы и возвышался над воротами только резным коньком крыши. Задняя часть участка выходила двумя сторонами на широкий мыс, образованный водами речки и пруда. Сейчас сквозь голые ветки вербы и черемухи, росших на самой кромке берега, с дороги можно было разглядеть в конце огорода баню, стоящую прямо у обрыва, а рядом мостки: то ли для купания, толи для полоскания белья.

Подъехав вплотную к воротам, Егор подумал, что усадьба, так удачно расположенная в живописном месте, выглядит такой же скрытной и нелюбезной, как и ее хозяин. В четвертый раз подъезжал Егор к этим воротам и ни разу не ступал во двор. Обычно хозяин сам выходил через небольшую калитку и, коротко поздоровавшись, брал у Егора то, что тот привез в уплату долга, задавал несколько дежурных вопросов о батюшкиных делах и здоровье, после чего сухо прощался и возвращался во двор, плотно притворяя за собой калитку.

«Интересно, сейчас впустит или будет тяжелую шкуру через калитку на себе тащить», – усмехнулся про себя Егор и постучал кулаком в ворота. Во дворе залаял пес, было слышно, как он рванулся, звякнув цепью, утробно залаял, показывая, что чужой здесь не пройдет. Егор подождал немного и снова постучал, на этот раз уже громче.

Калитка со скрипом открылась, на улицу выглянула из-за нее мелкая чернявая девчонка. Спросила испугано:

– Тебе чего?

– К Федору я. Долг привез, – не очень любезно буркнул Егор.

– А-а-а… – протянула она и подняла глаза, чтобы рассмотреть незнакомца. – Нет его, – быстро и как-то испуганно заговорила она, – он утром в Кротовскую уехал, только к ночи будет, а то и до утра задержится. Ты в другой раз приходи, – она шагнула назад, собираясь затворить за собой калитку, но Егор оказался быстрее. Он ухватился за крайнюю доску и удержал ее.

– Постой, постой, – миролюбиво начал он, – что ж ты быстрая такая? Не могу я в другой раз… Я ж издалека приехал. Хозяйку позови, или еще кого… – С этими словами он легко потянул калитку на себя, открывая ее настежь. Девчонка, продолжавшая держаться за калитку, вместе с ней оказалась на улице. Она так крепко вцепилась в нее, что практически перелетела через нижний брус, чуть не опрокинувшись перед незнакомцем. Он успел поймать ее под локоть, легонько удержал, а когда она обрела равновесие и гневно вздернула голову, отнял руку. Да так и застыл в нелепой позе с разведенными в стороны руками, потому что именно в этот момент он разглядел ее, причем всю сразу: тонкий, гибкий стан, высокая грудь, черные, как смоль, волосы, выбившиеся из-под платка, высокие скулы, алые полные губы и синие, как озерная вода, по-монгольски чуть раскосые глаза. Особенно глаза, они так сверкнули, будто хотели испепелить его на месте. В пепел Егор, конечно, не превратился, но какое-то колдовское онемение на него точно нашло. Он стоял молча, не двигаясь, и просто смотрел на эту уже не девчонку, а деву. Именно так он вдруг о ней подумал. Такими он, еще мальчишкой, представлял невиданной красоты черкешенских дев из казачьих песен, которые ему в детстве сиплым голосом пел отец. Дева тоже молча на него смотрела. Глаза ее уже не метали молнии, а просто разглядывали столь чудного незнакомца.

– Я же говорю, – наконец прервала она молчание, – нет его, и никого нет, – она чуть замялась, – ну, то есть… дома хозяйка, но она хворая лежит, ей вставать нельзя.

– А ты? Ты кто такая? – обрел дар речи мужик.

– Я? – удивилась она, как будто только что вспомнила о своем собственном существовании, – я Настя… сноха ихняя, – закончила она как-то обреченно. Егору показалось, что она сама испугалась собственных слов и сейчас бросится от него бежать.