Памятное. Испытание временем. Книга 2

Начиная с 1791 года Лувр – прежде всего музей. Его выставочные помещения продолжают расширяться. К уже открытым для посещения залам регулярно после реставрации добавляются новые.

Лувр – бесценное хранилище произведений искусства. Главными в нем являются картины и скульптура. По своей коллекции этот музей принадлежит к числу самых богатых в мире.

Он – один из величайших храмов искусства. Здесь почетное место занимают знаменитые «Ника Самофракийская» и «Венера Милосская». А чего стоит лишь перечисление таких имен, как Леонардо да Винчи, Рафаэль, Тициан, Веронезе, Рубенс, Рембрандт, чьи творения – шедевры мирового искусства! Они тоже выставлены здесь.

В Лувре нет произведений не выдающихся. При осмотре музея я не мог оторвать глаз от работ не только величайших мастеров Ренессанса, но и от произведений таких выдающихся французских художников, как Никола Пуссен, Антуан Ватто, Жак Луи Давид, Эжен Делакруа, Гюстав Курбе и многие другие.

В общей сложности в каталоге живописи и скульптуры Лувра значится около двадцати тысяч единиц хранения. Долго, на протяжении столетий, Франция собирала эти сокровища. Способы, которыми при этом пользовались, иногда не отличались гуманностью.

Не последнюю роль играли в свое время контрибуции, а то и просто грабеж. Реквизиция – по-наполеоновски.

Картины, мраморные изваяния, драгоценные образцы дворцовой мебели и украшений чувствуют себя в Лувре уютно, французы их ценят и стараются оберегать. Не знаю, как у других, но в моей памяти сохраняются яркие впечатления от художественных богатств этого музея.

Французские короли любили свой Лувр, забавлялись, рассматривая сокровища. Только Людовик XIV перенес свою официальную резиденцию в Версаль. Многое сделал для Лувра, продолжая его строительство, Наполеон, а завершилось его создание во второй половине XIX века.

Да, почти всегда после посещения Лувра при возобновлении бесед с французскими деятелями есть что сказать и о чем вспомнить. В какой-то степени это способствует и созданию благоприятной атмосферы для бесед.

Француз спрашивает иностранца:

– Видели ли вы Нотр-Дам де Пари?

Так звучит по-французски собор Парижской Богоматери. Допустим, иностранец ответит:

– Нет, не видел.

Такой ответ вызовет искреннее удивление француза.

Веками, еще задолго до создания Эйфелевой башни, собор являлся символом французской столицы, ее сердцем. Великолепие в архитектуре времен ранней французской готики, созданное более семисот лет назад, глубоко внедрилось в сознание парижан, да и всех французов.

Многие великие мастера кисти и слова обращались и обращаются к этому собору в своем творчестве. Достаточно вспомнить хотя бы Виктора Гюго. Выдающийся писатель, сравнивший Нотр-Дам с «симфонией в камне», написал полтора столетия назад огромной художественной силы роман «Собор Парижской Богоматери». Его и сегодня нельзя читать без волнения. Трудно найти француза, который с детства не знал бы о превратностях судеб Эсмеральды и Квазимодо, созданных могучим воображением писателя.

Собственно, в современной Франции ценится скорее не религиозная оболочка, связанная с понятием «собор», а историческое и художественное содержание, которое вдохнули Франция, ее народ в Нотр-Дам де Пари.

У каждого большого города есть, как правило, что-то свое, специфическое, неповторимое, с чем ассоциируется упоминание о нем или благодаря чему он вошел в историю. Это может быть просто красивое здание, музей, архитектурный памятник или какое-либо знаменитое современное сооружение. В Париже это Эйфелева башня.

С этой башни, которую французы с легкой руки поэта Гийома Аполлинера величают «пастушкой облаков», открывается – и в том удостоверился я сам – прекрасная панорама французской столицы и ее окрестностей. Как достопримечательность она не теряет своей популярности, о чем свидетельствует тот факт, что ее со времени сооружения в 1889 году посетило сто миллионов человек.

Если первого попавшегося француза на улице Парижа или другого города спросить: «А зачем Парижу Эйфелева башня?», то он на вас посмотрит с удивлением и поначалу может даже не найти слов для ответа. Ему покажется несообразным вообще задавать подобный вопрос. Когда же он, преодолев замешательство, скажет что-нибудь в ответ, то это будет примерно такое замечание:

– Разве мыслим Париж без Эйфелевой башни?

Конечно, такой ответ продиктован отчасти эмоциями, но, по существу, правильный.

Не один раз и по разным поводам тема Эйфелевой башни затрагивалась в разговорах во время бесед с французскими деятелями, особенно когда требовалось несколько разрядить обстановку или отвлечься перед очередным раундом политических переговоров.

Пикассо рассуждает

Давно, еще в годы молодости, у меня появилось желание встретиться с большим художником, которого знали, можно сказать, все. Во всяком случае, все, интересовавшиеся живописью.

Имя его – Пабло Пикассо.

Испанец по происхождению, он связал свою жизнь с Францией, где предпочитал творить.

Самый популярный художник своего времени, антифашист, Пикассо решил остаться в Париже, когда его оккупировали немецко-фашистские войска. Этот поступок сам по себе явился актом мужества, пламенного патриотизма и заслуживает самой высокой оценки.

Привлек также широкое внимание его ответ на вопрос нацистского офицера. Когда гитлеровец вошел в студию художника и увидел там большую цветную репродукцию картины «Герника», он спросил:

– Это вы сделали?

Художник спокойно ответил:

– Нет, это вы сделали.

Ответ, подобно меткому выстрелу, попал в цель. В мире изобразительного искусства считают, что в показе разбитого фашистскими бомбами испанского города Герника Пикассо нашел формулу ужаса и презрения к фашизму.

По долгу службы мне приходилось приезжать во Францию не раз, но, как это обычно бывает, в дни официальных поездок советских делегаций их пребывание охватывает все, за исключением встреч с теми интересными людьми, которые не занимают каких-то государственных постов и потому не привлекают внимания составителей программы визита. Да если тот или иной человек еще к тому же принимает участие в общественном движении антимилитаристского характера, то он как бы вовсе не существует для авторов такой программы. А вносить поправки нам не всегда удобно, так как это требует изъятия из нее каких-то официальных мероприятий или сокращения на них времени.

Но бывает, когда в силу стечения обстоятельств происходят встречи и незапланированные, даже случайные или «полуслучайные», если выражаться точнее; так оказывается в те моменты, когда одна из сторон не ожидает встречи, а вторая ищет ее и готовится к ней намеренно. Так, «полуслучайно», я буквально столкнулся с Пикассо.

Протокольная служба Франции организовала дело таким образом, что моя встреча с гигантом живописи явилась вроде бы случайной. Хотя, разумеется, для всех стало ясно, что такая неожиданность не может быть случайной.

Во время одного из визитов Л.И. Брежнева во Францию предусматривалось посещение Лувра. Советские гости, в том числе и я, прибыли в назначенное время в этот дворец искусства. В самом большом зале музея, на втором этаже здания, нас встретили и вежливо приветствовали по всем правилам французского этикета представители администрации.

Вдруг сквозь толпу окружающих людей активно пробился невысокого роста человек и протянул руку Л.И. Брежневу, а затем мне и другим товарищам. При этом он просто сказал:

– Здравствуйте, я – Пикассо.

Глава делегации и знаменитый художник обменялись краткими приветствиями, и Пикассо как бы отступил, чтобы не мешать посетителям осматривать картины. Гости пошли дальше, тем более что в конце этого зала их ожидала прославленная «Мона Лиза» Леонардо да Винчи.

В этот момент Пикассо быстрым шагом подошел ко мне:

– Месье Громыко, я вас видел раньше.

Я остановился. Не знаю, сказал он это из вежливости или в самом деле где-то видел. Но я-то знал точно, что мне с ним встречаться не приходилось. Я бы запомнил, тем более что хотел сам с ним познакомиться и пообщаться.

Пикассо высказал пожелание:

– Не могли бы вы на несколько минут задержаться и немного поговорить со мной?

Я сказал:

– Охотно это сделаю.

Пикассо повел разговор:

– У меня, знаете ли, очень мало общения с людьми из Советского Союза. Представители советской интеллигенции еще ко мне заглядывают. А вот так, чтобы я составил представление, какое мнение обо мне как о художнике у широкой публики вашей страны, – этого нет.

Беседа происходила, как говорится, «на ходу», прямо в зале Лувра, но это нас нисколько не смущало.