Да здравствует Герберт Уэллс!

– Думаю, дядя Фёдор, для того, чтоб оставить после себя потомство. И дать ему нужное воспитание и образование. – мысли эти не мои. Но я в этой позиции целиком согласен с мнением Раисы Халиловны, супруги тренера. Она женщина с большим жизненным опытом. И четырьмя дочерьми – правда, от первого мужа, тоже, кстати, алкаша. Который умер, просто замёрзнув в сугробе. А дочери уже взрослые, и замужем. И внуков у неё уже – не то семь, не то девять. И тренер, кстати, очень их всех любит.

Дядя Фёдор, когда в затруднении, поступает как я: то есть – чешет репу. Правда, у него она нестриженная, немытая и нечёсаная: не то, что моя— коротким ёжиком простая армейская стрижка. Но в спину мне всё равно слышу вопрос:

– Так – что? Получается мы с Лёшиком свою функцию по жизни уже выполнили? И можем смело – того? Ну, в ящик?

Не нахожу нужным вилять. Останавливаюсь, оборачиваюсь:

– Зачем же – сразу в ящик? Но «функцию» – да. Выполнили, дядя Фёдор. Ваша же уже замужем? И внуки есть?

– Да. И внуки есть. Целых трое.

– Ну, видите, как хорошо?

– Да-а…

– И у дяди Лёшиного Николая внук, насколько помню, тоже есть. – это не вопрос, поскольку знаю точно. Как, впрочем, благодаря тёте Оксане, знает и весь двор.

Дядя Лёша кивает, правда, молча. Во дворе темно, но в отблесках от нашего галогенного общественного фонаря вижу, как на ресницах «Лёшика» что-то подозрительно отблескивает… Слеза? Не моё дело.

– Ну, значит, всё в порядке. Основная задача выполнена. Можете смело отдыхать.

– То есть – делать то, что мы, собственно, и делаем?

– Ну да. Ладно, всего доброго, дядя Фёдор, дядя Лёша. Я пошёл.

Снова поворачиваюсь, и иду к подъезду. Слышу, как не слишком приглушённым голосом дядя Фёдор пеняет напарнику:

– Ну, видишь, балда такая? Всё у нас нормалёк! Даже Райкин малец тебе то же самое говорит! А устами младенца, как известно…

Захожу в тёмный, как обычно после ослепительного сияния двора, подъезд. Слышу справа, там, где каморка-склад дяди Славы под лестницей, подозрительный шум. Но тут же успокаиваюсь: это Тамара с четвёртого сосётся с очередным хахалем. Его вижу в первый раз в жизни. Ну, или не могу узнать со спины. Да и фиг с ними – не мне читать чёртовой Тамаре морали и нравоучения. У неё и свой папаша – как раз дядя Слава! – имеется.

Дом у нас старой, ещё присталинской, постройки. Поэтому к себе на пятый тащусь пешком. Лестничные пролёты большие, широкие – можно подумать, что предполагалось, что и на них кто-то будет жить. Ну, или чтоб никто не мешал друг другу при спешной эвакуации при бомбёжке – тогда, говорят, всё делалось как раз с таким прицелом…

Дверь отпираю своим ключом. Вхожу. Слышу приглушённый звук ящика: кто-то рыдает, что-то кому-то укоризненно выговаривая. Понятно. Мать подсела на очередной слезливо-правдоборческий российский сериал. Где очередную Золушку долго гнобят, распускают о ней гнусные слухи, лишают всего дорогого ей – словом, мутызгают мордой по толчённому стеклу, и т.п., но в конце-концов она всё равно восторжествует над всеми врагами, и даже уделает их так, что и шеф того же гестапо Мюллер позавидует…

Не понимаю, как матери не надоест – ведь сюжеты практически стандартны, словно их писал один сценарист, разнообразя только имена и места действия – то Саратов, то Екатеринбург, то Нижневартовск… Снимаю кроссовки, иду мыть руки.

Когда захожу на кухню, радуюсь потихоньку: снова везде – полный блеск и ажур: очухалась, стало быть, мать. Навела порядок после бардака, учинённого за какую-то пару дней разгильдяем-сожителем. Открываю холодильник. Тут слышу, как у матери началась реклама. И вот она выходит ко мне на кухню.

Общение у нас с матерью, если честно, происходит в последние два-три года достаточно странно. Как бы – схематично. По единому, раз выработанному, и утвержденному «вышестоящими инстанциями», шаблону. Она изображает «трогательную» заботу обо мне, хотя прекрасно знает, что я её «заботливости» не верю ни на грош, и нуждаюсь в ней, как кашалот в зубной щётке. А я изображаю вполне послушного и мирного сынулю. Примерного ученика и любителя спортивных секций. Из идейных соображений культивирующего здоровое тело и здоровый Дух. Мать спрашивает:

– Нашёл вермишель?

Отвечаю, уже ставя отложенную из большой чашки вермишель по-флотски в фаянсовой лакушке в микроволновку:

– Да, спасибо. – поворачиваю таймер на две минуты: не люблю обжигающее.

Вижу, как она мнётся на пороге, то ли не смея проявить своё недовольство, то ли – просто не зная, что сказать. Прихожу на помощь сам:

– В школе всё нормально. Ничего не нарушал, деньги сдавать пока ни на что не надо. В секции тоже всё… Как обычно. – мать у меня до сих пор думает, что я занимаюсь в секции по карате. Ну, пусть себе думает. А даже если и сомневается – проверять же не пойдёт! Поскольку видела, что я сделал с её первым и четвёртым ухажёрами. Хотя последнему и правда – ничего не сломал. Так, попугал слегка… – Как на работе?

– Тоже всё нормально. Говорят, что в конце месяца моя очередь отгуливать отпуск.

– Пойдёшь?

– А почему не пойти, если в Контракте они вписали мне именно этот месяц?

– Поедешь куда? К бабушке?

– Н-нет… Не хочу снова ездить в Казань. Мне последнего раза надолго хватит.

– Помню, помню. – усмехаюсь. Баба Нюра, как она хочет, чтоб её называли, а на самом деле она – Наиля, у нас «правильная». Почти как тот же Чекист. Только она ещё и «перфекционистка». То есть – порядок в доме покойного Пулата должен поддерживаться идеальным: пыль стёрта, полы вымыты, все вещи – строго на положенных им местах… Мне самому вполне хватило последнего посещения, когда мне было шесть. Запомнил тогда деда, и «проникся» его «приоритетами» – как не запомнить такое!..

Сидели мы тогда за столом под летним навесом, в чисто выметенном и аккуратном (Ещё бы!) дворе. И я вытащил под столом из своего беляша кусок мяса, и бросил (Думал, что незаметно!) дворовому псу: Алапору. Уж больно просящими глазами тот на меня…

А дед подошёл, схватил меня за руку. Брови кустистые нахмурил:

– Нет! Никогда так больше не делай, сопляк! Я вот этими руками зарабатываю не для того, чтоб дворовая шавка ела мясо! Мясо – для людей! – дед отпустил меня, и показал свои руки, сунув прямо мне под нос. Руки и правда – были заскорузлые и натруженные. Сиренево-коричневые, все в старческих пятнах. Большие! Как мне тогда показалось, даже слишком большие, – Поэтому пусть ест то, что ей бабка в миску намешает! Понял?

Я тогда так напугался, что только покивал. Знал, что бабка покупает на рынке мослы и потроха – специально для собаки. Но дед не отступился:

– Понял, спрашиваю?!

– Понял, Пулат Юсупович. – голос мой дрожал, но слова я выговорил чётко.

Но он ещё с минуту стоял надо мной, возвышаясь, словно прижизненный памятник всему честному трудовому народу. А я – типа, малолетний несознательный преступник, разбазариватель и прожигатель, и по мне Сталинские трудовые лагеря плачут!..

Я умудрился тогда не расплакаться. Губы поджал, прикусил изнутри зубами почти до крови, чтоб не дрожали. Но почувствовал, как в груди всё сжалось. Мать тогда на помощь мне даже не пыталась прийти: отца и боялась, и стеснялась. Уж больно он был «правильных понятий». А сейчас я иногда замечаю и в ней…

Всё это. Твёрдую уверенность в своей хронической правоте. Непоколебимую порядочность – ни разу она со своего супермаркета даже сломанной зубочистки не принесла! Хотя я знаю – другие позволяют себе… И ещё – стремление навести везде в квартире идеальный порядок. Пусть у нас пусто в холодильнике, но лицевые полотенца должны висеть вот на этих крючках, а те, что для ног – вот на этих!.. И мыло хозяйственное в мыльницу для лицевого не клади!

А поскольку тогда ещё был жив отец, я под любым предлогом к деду больше – ни ногой! Потому что отец вообще никогда к нему не ездил. (Похоже, тоже поимел «опыт общения»! При «знакомстве».) Собственно, мать особо и не настаивала. А дед ещё тогда удивлённо расспрашивал её: почему, дескать, единственный любимый внучок не приехал на Новый Год? Да и на девятое мая не был. Уж не из-за того ли случая с беляшом?

Впрочем, чего это я взялся ворошить прошлое? Мёртвое прошлое. Хотя, нет, не совсем мёртвое. После смерти деда, лет пять назад, его «традиции» свято соблюдает перенявшая бразды правления бабуля. И манеру поведения, судя по словам матери, переняла у него же. Поэтому я не удивляюсь, что материнские визиты «на родину» становятся всё реже. И она уже и на Новый Год не ездит к бабушке, ссылаясь на «работу», жуткие холода, и неотложные дела. Кому ж охота, чтоб тебя в очередной раз жутко занудно, одними и теми же словами, «учили жить». И растолковывали то, что ты и сам знаешь отлично. Или рассказывали в сотый раз, как заведено было у них с Пулатом, когда они были молодые…

Спрашиваю мать:

– А, может, путёвку какую купишь? Можем себе позволить. Деньги есть.

– Нет. Это – деньги на новый телевизор. А то стыдно перед соседями. Кто сейчас такие смотрит?

Это правда. Такой телевизор, как у нас – вышел из моды и употребления ещё лет десять назад. Сейчас у всех большие и «навороченные», с квадро-системой, да ещё с «эффектом присутствия». А у нас плоский. И экран – всего сорок дюймов… Но не выбрасывать же его только потому, что «непрестижный»! Работает же! Говорю:

– Плевать на новый ящик. Его смотришь только ты, да и то – только вечером, пару часов в день, когда возможность есть. А съездить отдохнуть, развеяться, сменить обстановку – было бы неплохо. Да и мне скоро должны зарплату дать… – мать у меня до сих пор думает, что я подрабатываю на оптовом складе мебели, грузчиком: именно там я, действительно, и начинал два года назад свою «трудовую деятельность». А я и не рассказывал с тех пор о том, что сменил профессий пять. А уж мест работы!.. Зачем? Добавляю «аргумент», – Может, роман там какой курортный заведёшь?

Вижу, наступил на больной мозоль. Потому что лицо матери суровеет. Не «отошла» ещё, значит:

– Ты мне про «романы» не рассказывай. Малолетний ревнивец! Собственник!