Майский день

– Да, сейчас бы… Чего бы это такого? Котлет, например, картофельных с грибным соусом, а? Как ты думаешь?

– Не знаю. Я их последний раз пробовал года четыре назад. В Таллине. В столовой на Виру.

– Никогда не была в Таллине.

– Кстати, о котлетах. Я, между прочим, по пельменям большой специалист. Как ты к ним относишься?

– Положительно.

– Это хорошо. Терпеть не могу, когда усладу желудка приносят в жертву сохранению фигуры.

– Ничего с моей фигурой не будет.

– Так придешь ко мне на пельмени?

– В шесть часов вечера после отчета?

– Точно.

– Я подумаю.

– Только не слишком долго. Мне ведь всего два дня осталось. Даже полтора, собственно.

Если она согласится прямо сейчас, загадал Аракелоз, то все будет. И то, что было, и то, чего не было. И Увалиха будет. И отпуск. И все, все, все…

Но прежде чем Марийка успела открыть рот, наверху, на ботдеке, всхрапнув, проснулся громкоговоритель:

– Аракелова на мостик! Аракелова на мостик!

Аракелов чертыхнулся.

– Иди, – сказала Марийка. – Иди. Мастер[1 - Мастером на международном судовом жаргоне называют иногда капитана.] ждать не любит.

– Что там еще стряслось?

– Вот потом и расскажешь. Иди. А я пока смесь твою допью. Договорились?

– Договорились, – кивнул Аракелов. – Так как насчет пельменей?

– Я подумаю.

– Подумай, – сказал Аракелов. Он безнадежно вздохнул и встал. – Ну, я пошел.

Марийка смотрела на него снизу вверх, и лицо у нее было… Аракелов так и не успел определить какое, потому что вдруг – неожиданно для самого себя – наклонился и поцеловал ее. Губы у нее были мягкие, прохладные, чуть горьковатые от сока.

– Убирайся, – шепотом сказала Марийка, отталкивая его.

Но интонация совсем не соответствовала смыслу слов.

Аракелов выпрямился и, не оборачиваясь, зашагал по палубе. Не оборачиваясь, потому что обернуться было страшно.

Уже у самого трапа на мостик он нос к носу столкнулся с одним из трех радистов «Руслана».

– Что там стряслось, Боря?

– Мэйдэй,[2 - Радиотелефонный сигнал бедствия. Состоит из слова MAYDAY, повторенного три раза, и слова ici («здесь»). Полный аналог радиотелеграфного сигнала SOS. Иногда сигнал «мэйдэй» буквально переводят с английского, как «майский день», хотя подобное толкование неверно, как неверно и распространенное толкование сигнала SOS – «спасите наши души». На самом деле оба сигнала подбирались по удобному созвучию и сочетанию знаков азбуки Морзе.] – коротко ответил тот и, довольно бесцеремонно отодвинув Аракелова, побежал дальше.

Мэйдэй! Только этого не хватало! Что там еще стряслось?

II

– Еще кофе, капитан? – Кора держала в руке кофейник – удлиненный, изящный, с эмблемой «Транспасифика» на боку: стилизованное кучевое облачко, кумула-нимбус, намеченное небрежными, округлыми голубыми линиями, на нем маленький золотой самолетик со стреловидным оперением, а надо всем этим восходящее солнце, которому золотые лучи придавали сходство с геральдической короной. Такой же знак был и на чашке, которую Стентон решительно отодвинул.

– Нет, спасибо. Докурю и пойду в рубку. Давно пора бы появиться этому чертову тунцелову…

– Не волнуйтесь, капитан. – Кора улыбнулась. Она всегда улыбалась, называя его капитаном, от чего уставное обращение превращалось чуть ли не в интимное. На Стентона эта ее улыбка действовала примерно так же, как стеклянный шарик провинциального гипнотизера: притягивая взгляд, она погружала Сиднея в какое-то подобие транса; он, правда, старался не выдавать себя, но вряд ли это удавалось ему успешно, во всяком случае, он был уверен, что Кора прекрасно все замечает. – Ну потеряем мы полчаса, так наверстаем потом…

Он поднялся из-за стола. Кора – тоже. Не многим женщинам идет форма, Стентон знал это прекрасно, но про Кору сказать такого было нельзя. Как, впрочем, было нельзя и сказать ей об этом: в бытность свою стюардессой она наслушалась еще не таких комплиментов… Кора быстрым движением поправила – непонятно зачем, подумал Стентон – свою короткую и густую гриву цвета дубовой коры.

– Пойдемте, капитан! – Удивительно, сколько оттенков можно придать одному и тому же слову! Теперь оно прозвучало как-то залихватски, вызвав в памяти призраки капитана Мариэтта и Майн Рида, но сквозило в нем и скрытое уважение, объясняемое не только субординацией.

– Вы к себе, Кора?

– Да. С Факарао передали список грузов, надо прикинуть, что куда…

С таким суперкарго, как Кора, не пропадешь. У нее было какое-то чутье, интуитивное ощущение корабля: почти без расчетов она всегда могла точно указать, в какой из тринадцати грузовых отсеков дирижабля и в какое место этого отсека надо уложить тот или иной груз, чтобы обеспечить равномерность нагрузок. Однажды Бутч Андрейт, второй пилот и большой любитель всяческих пари, взялся проверять ее работу на корабельном компьютере. В итоге ему пришлось угостить Кору обедом в уютном болгарском ресторанчике в Окленде, причем хитроумная Кора пригласила весь экипаж, благо условия пари предусматривали такой обед, «какой она захочет». Получилось, надо признаться, весьма неплохо… Пожалуй, именно в тот вечер Стентон впервые обратил на нее внимание – не только как на первоклассного суперкарго.

– Хорошо, – сказал Стентон. – Посылка для тунцелова готова?

– Конечно, капитан.

Он быстро прошагал через весь коридор, бегом спустился по винтовой лестнице на грузовую палубу «В» и распахнул дверь рубки.

Пассажиры на транспортных дирижаблях – явление почти исключительное. Иногда это бывают сопровождающие при грузах, еще реже – какие-нибудь особые представители различных ведомств, по тем или иным причинам не имеющие возможности воспользоваться пассажирскими рейсами. И когда они появляются на борту, их специально приводят сюда – позабавиться и посмотреть на реакцию. Как правило, реакция, увы, не страдает разнообразием: нервная икота, легкий сердечный приступ… И не удивительно – сразу же за овальной металлической дверью начинается ничто, по которому, однако, спокойно расхаживает экипаж и в котором свободно висят пульты, штурвалы, кресла… Даже опытным пилотам, впервые попадающим на дирижабли, стоит некоторого труда преодолеть психологический барьер и шагнуть на абсолютно надежный и бесподобно прозрачный пол рубки, незаметно переходящий в стены. Зато здесь действительно чувствуется полет – не то что в тесной кабине самолета или ракеты. Ты висишь на высоте трех – пяти километров, нет ни вибрации, ни рева двигателей, и земля скользит под тобой с удивительной плавностью, земля близкая и прекрасная, а не та, далекая и почти чужая, какой представляется она со стационарной орбиты…

Бутч Андрейт оторвал лицо от нарамника умножителя и обернулся к командиру:

– Есть. Вот он, голубчик. По дальномеру – двадцать две мили.

Стентон кивнул:

– Давно пора. И так мы уже выбились из графика… Кой черт его сюда занесло? Тридцать с лишним миль от точки рандеву! Ты связался с ним, Джо? – обратился он к радисту.

– Только что. Капитан приносит извинения. Они готовы.

– Хорошо. Заходи на подвеску, Бутч.

Стентон подошел к своему креслу и сел, положив руки на подлокотники: по традиции посадку всегда осуществляет второй пилот, и Сидней всем видом показывал, что происходящее его не касается, он просто любуется панорамой океана. В кресле справа Бутч Андрейт положил руки на штурвал. Горизонт медленно и плавно пополз вверх – совсем немного, настолько, что дифферент на нос почти не почувствовался. Молодец, подумал Стентон, на постепенной смене эшелона они выиграют по крайней мере четверть часа. При таком дифференте на вертикальный спуск уже непосредственно над тунцеловом останется метров полтораста, даже сто… Ювелир! Скорость падала одновременно с высотой, теперь суденышко уже было видно невооруженным глазом, и не точкой, а четким силуэтом.