Сотник и басурманский царь

Завертел сотник двумя шашками так, словно вокруг него сплошной щит из сверкающей стали – ни пикой проткнуть, ни стрелой пробиться, подступиться-то и то страшно…

– Давай, давай, не робей – кого не убью, того выучу!

А тут сзади голосок женский нежный, но медью позванивающий:

– Ага, попался, мил-дружок! Я весь день у печи, к столу его жду, а он с хлопцами дурью мается?!

Всё, кончен бал, погасли свечи, пришла жена казачья, строгая, «кирдык ханум», ежели по-татарскому выразиться. Обернулись все, хлопцы дубины побросали, сотник шашки в землю уткнул.

– Никакой такой дурью мы не маялись. Так, пошутковали чуток…

А жена казачья меж хлопцев прошлась взглядом внимательным и руки в боки упёрла:

– Вот я те дома пошуткую! Опять у казачков фонари под глазом светятся! Иллюминация, как в самом Санкт-Петербурге, а ко мне вечером их мамки жаловаться набегут…

– Да мы не выдадим! – хором откликнулись казачата. – Скажем, сами подрались! Обычное дело, чё сразу к мамке-то?!

– Да чтоб они вам ещё и от себя добавили! А ты марш домой, девки без тебя за стол не садятся… – рявкнула грозная супруга, цапнула мужа за рукав и до хаты потащила.

А парни уж и вслед им хохочут, один громче всех:

– Не робей, дядь Андрей, не убьёт, так выучит!

Сотник только зубом скрипнул. А вот жена его с полузавода обернулась…

– Ой, Митька! А я думаю, чё я ещё сказать-то хотела? Ты вчера вечером за мельницей был?

– Да что вы, тёть Насть! Не был я нигде! И это… пойду-ка я…

– А вот моя малая говорит, что ты вчерась за мельницей с моей Ксюшей целовался! Это как?

– Кто? Я?! Не-э-э… – поспешил спрятаться за товарищей голубоглазый Митька. – Не я это!

– Не ты, говоришь? Значит, я дура, да? Так, а ну, хлопчики, дайте-ка мне вон ту палочку…

– Дак то оглобля…

– А мне без разницы. – Жена сотника улыбается, дубьё тяжёлое одной левой поднимает. – Иди-ка сюда, Митенька…

– Насть, да брось, – всерьёз встревожился сотник. – Чё ты завелась-то?

– А я его сейчас пристукну да сердцем и отойду! А ты марш домой, не видишь, чё ли, что я вся в нервах…

Старый казак только руками за её спиной и машет, дескать, разбегайся, братва, без оглядки, покуда всем не досталось. Хлопцы так и сыпанули горохом во все стороны!

– Митька, стой! Не доводи меня… Стой, говорю, зять будущий, догоню, хуже будет!

Подняла жена сотникова над головой оглоблю двухпудовую, с места раскручивает и с размаху в сине небушко запускает. Со свистом пушечным полетела оглобля вверх, в облаках кучевых теряясь…

А Митька со товарищи в кустах бузинных спрятался. Сидят, как мыши под веником, тихо, и глаза круглые. Митькин-то друган меньше страху терпит, он первым и подначивает:

– Ух и грозна ж тётка Настя!

– Да я с ейной дочкой всего-то пару раз и чмокнулся, чё сразу-то…

А тут сверху свист протяжный. Парни прислушались, над кустом приподнялися и… хрясь обоим оглоблей по башке! Митька, тот сразу без чувств рухнул носом землю рыть, а товарищ его простонать успел, держась за голову:

– Да мне-то за что?!

– А до кучи! – раздалось издалёка, и пал второй хлопчик рылом в лопухи.

Вот такая жена была у нашего сотника. С мужем нежная да любящая, но, случись что, за драгоценных дочек и сама с любого три шкуры спустит! Казачка, мать её, волшебницу…

Ну да мы их на том и оставим покуда. Нас фантазия своевольная вновь через леса, поля, реки и горы на сопредельную территорию завлекает. И вот уж глазу верь не верь, а стоят перед нами горы Кавказские, высокие, в шапках белых, в туманах синих, и звуки зурны слышатся, и посвист черкесский, звон клинков лихих абреков и распевные мелодии в ритме стука копыт по горным тропам. Однако в этот раз картина иная вырисовывается…

Горный аул на взгорье. Близ аула маленькое кладбище, где скупыми плитами каменными память об умерших чтят. Вот у могилы свежей шестеро человек стоят, мулла старенький по памяти Коран читает, люди лицо в ладони склоняют, мужчины молчат, женщины плачут, стоя поодаль, – традиция такая. И ближе всех к могиле молоденький юноша стоит, лет семнадцати от силы. Сам в черкеске синей, материнской рукой аккуратно залатанной, на поясе кинжал старый, на ногах чувяки разбитые, а глаза карие большущих слёз полны…

Закончил чтение мулла, Коран священный захлопнул, вздохнул сострадательно, да и в аул пошёл. За ним и другие потянулись. Остался только юноша у могилы да дядя его родной с женой стоят, не уходят. Смотрят на юношу, переговариваются тихо:

– Керим, поговори с ним…

– Не сейчас, Фатима.

– Нет, сейчас! Я всё понимала, когда он ухаживал за больной матерью, но теперь…

– Теперь он исполнит волю умершего отца и отправится на поиски своего безумного дяди. Он с детства об этом мечтает.

– Вот этого я и боюсь, Керим. Он же пропадёт! Он совсем ещё ребёнок! Как можно ему идти в отряд дяди-абрека?! Умоляю тебя, Керим, ради аллаха, запрети ему!

– Хорошо, Фатима… Я попробую.

Подошёл дядя сзади, обнял племянника за узкие плечи, прижал к сердцу по-мужски. Попросил в сторону отойти, разговор есть. Встали они у засохшего дерева один на один. Два кавказца с разной судьбой и родной кровью…

– Юсуф, – со вздохом начал дядя, – ты последний из нашего рода. И поэтому всё, что есть у нас, останется тебе. Сакля – твоя, конь – твой, пашня – твоя, все шесть баранов – твои. Живи у нас, прошу тебя. Продли нашу старость.

– Спасибо, дядя Керим. Вы с тётей Фатимой всегда были добры ко мне, и я с благодарностью приму вашу помощь, но сначала мне надо уйти из аула. Ненадолго… Но я должен…

– Я знаю, что ты хочешь найти его. Не надо, Юсуф. Твой дядя избрал свой путь, и теперь он сам в ответе за свои грехи перед Всевышним.

– Какие грехи?! – вспыхнул юноша.

– Аллах запрещает отнимать жизнь. Даже у иноверца. А у Сарама руки по локоть в крови…

– Мой дядя сделал это ради всех нас!

– Юсуф, он сделал это только ради себя. Он ни с кем не делился награбленным золотом…

– Ради себя?! Он там, в землях гяуров, бьётся один за всех нас! Он сражается с врагами! И только благодаря ему мы столько лет живём без войны…