Африканский дневник

– «А, это другое у нее дело; турист вы, случайный проезжий, женатый при том; и – с женой; говоря откровенно не вы заходили к арабке, жена заходила; а вы, так сказать, контрабандой прошли; ничего, ничего; вы – турист; и на днях уедете; если бы жили вы здесь, в Кайруане, то вас не пустили бы в дом».

– «Как они обучаются здесь ремеслу?»

– «А – их учат; потом – заставляют рисунки выдумывать: видите», – наш проводник показал на ковры, – «те ковры – все ручная работа; их делают так, как вы видели; все же рисунки – придуманы; это арабки работают; наш Кайруан поставляет ковры для Туниса; и даже – Парижа».

Воистину здесь, в Кайруане торговля – кипит.

* * *

Кайруан – центр священный; здесь – множество дервишей; каждую пятницу криком и топотом их оглашаются стены мечети; их учат рядам испытаний; и – тайному знанию: резать себя, очаровывать змей и глотать пауков, скорпионов, колючки и стекла; они с собой носят магический жезлик, заостренный, и – с шаровым набалдашником на рукояти; тот жезлик себе безбоязненно дервиши тыкают в нос и в глаза; кто пройдет все ступени познания, того назовет ассауей имам.

Вот мечеть Трех Ворот; это – белая башенка, в выси несущая стены: оконные глазки квадратны и малы; края плоской крыши зубчаты; нигде не блестит изразец; не проходит лепная работа; все линии четки и строги; ее минарет – примитив; прототип минаретов Тунисии, после уже изукрасивших тело свое изразцами; мечеть Трех Ворот – схематический план всех мечетей Тунисии.

В белом Тунисе проникнуть в мечеть невозможно; был случай: проник журналист, но – был узнан; и – чуть не убит: в Кайруане, в единственном пункте Тунисии; можно в мечети входить, потому что сквернили французы постоем во время своей оккупации их; с той поры дверь мечетей, уже оскверненных, открылась для гяуров: здесь в Кайруане.

Я – был в них: меня поразили они.

* * *

Магомет был сперва проводник, как наш «Мужество»; бедствовал он, но женившись на очень богатой вдове, он остался всю жизнь обеспеченным; и – погрузился в комфорт медитаций; теперь, появляется вдруг перед ним Гавриил, начинается – проповедь нового культа.

Извне говоря: магометовы культы – слагались комфортом; «комфорт» очень важный момент этих культов; отсюда – печать позитивности, вкуса к изящному, вещность и чувственность; магометанин всегда позитивен; живут в нем эстет и рассудочник; таинство, чудо всегда умаляется; и выдвигается – быт, государственность; небо – орудие жизни земной; мусульманство везде вырождается в черствость и чувственность; трезвая государственность черство диктует ему стиль концепций религии; трезво учтя фанатизм, как орудие государственной спайки народов, он нам объявляет священные войны, которые – все лишь политика; а эстетизм и врожденное эпикурейство внутри рационально построенной схемы религии бьет семицветным фонтаном веселой и чувственной жизни; былых покорителей, трезво облекших своих сарацинов в бесцветную белость бурнусов, как в маску асивзы, заботит земное строительство жизни для верных; и этих верных они облекают под белым бурнусом в роскошную пестрость шелков; и прекрасные гурии – девы небес – лишь орнамент земного гарема: комфорт эстетизма; здесь всюду вошел Эпикур в жизнь страны; эзотерика жизни – шутливые игры терпимости, а экзотерика: меч фанатизма, грозящий неверным; он – хитро задуман друзьями пророка; без жертв фанатизма, без войн и набегов нельзя было вылепить этот комфорт; но создавши огромное царство культуры, эстеты, забыв фанатизм, отдались всем изяществам тонкой, терпимой, скептической жизни, воздвигнувши стену из белых фанатиков; здесь фанатизм – для острастки; он – «маска» как бы; никогда не проелся он в жизнь; христиане церковной истории чаще бывают фанатиками; вспомним: мягко боролись с неверными, лезшими к ним, все султаны Египта; с какой благодушною легкостью шел Саладин на уступки, торговые сделки, на мир; и в XII веке все жесты калифов гласят: «Да оставьте же нас, ради Бога в покое; мы вам не мешаем, мы мирно живем близ фонтанов, в роскошных аркадах дворцов; позабудьте о нас».

Папы – рвались в бой; а невинные дети «кротчайшей, святейшей» Европы безумились дикою мыслью: о брани с неверными.

Фридрих Второй Гогенштауфен, – он средь немногих возвысился над современной Европой, перемигнувшись с калифами; и оттого-то был дважды он проклят дичавшими папами; и темплиеры хотели предать его в руки неверных; владыко неверных отверг эту сделку; и Фридрих за это был верен ему; если б Фридрих Второй победил бы во мненьи Европы, быть может, давно уже иссякнул бы и весь мусульманский вопрос, разогретый искусственно: там, где в арабстве религия подлинно всходит, там нет фанатизма; турецкий султан политически теплит его; где упал престиж Турции, сразу меняется плоскость вопроса.

* * *

Комфорт и воинственность (чувственность, черствость), затейливость явно круглеющих линий арабства, нашедших свой стиль в «арабеске», и – строгость, линейность, кубизм (кубы стен, минаретов, домов) создают антиномию в жизни араба, переплетая жесткость с шутливою мягкостью скептика; та же раздвоенность в облике; белая тень, утаившая радугу красок под внешним покровом; и – двойственность дома; сплошная стена монотонно нежеет наружу, да ряд друг на друга надетых зеленых решеток – над окнами; а за квадратами стен – живой дворик, фонтаны, аркады и глянец цветных изразцов; и религия, внутренний дом его, – двойственна: пять медитаций, обряд омовений, рассудочная неуклонность, сплошной педантизм; и – сплошной анекдотик во вкусе Вольтера о старой горе, не внимавшей пророку; весь скепсис Ислама здесь вылился, догма, молитвы, запрет и… привольный смешок; покрывало арабки и… речи ее на дому, заставлявшие Асю, бывшей в арабских домах, багроветь от стыда.

Араб – двоица.

Тоже – в мечетях…

* * *

Стоим перед Мечетью Цирульника, с виду она есть квадрат белых стен, окруженных гробницами; скупо расплюснулся купол над ними; простой минарет не высок, но мы входим во внутренний дворик, и хохот их садов, оскаленных точно зубами, колонками – живо галдит детворой; и – веселые смехи, галдеж арабчат, не смущаемых святостью места; в мечети – начальная школа; несутся затейливой черной и белой росписью своды; иные – в резьбе, поражающей вас изощрением: кубы и линии стали сплошной «арабеской»; лучи посылают лукавые глянцы на пестрый стенной изразец; и опять мы вошли уже в здание самой мечети; она – небольшая, цветная, таит свою святость: гробницу Цирульника; сверху над нею висят приношения: яйца страусов, ленты, шелка пестротканных знамен; и – шары. Характерно: святой Магометов цирульник – не мученик; он – культур-трегер, носитель комфорта, слуга богачей; и мечеть – именуется именем этой профессии.

Вот – «Мечеть Саблей»: умерший давно марабу, над могилой которого встал этот купол, был верно умнейший чудак, вроде нашего «барина»; вдруг осенила его пренелепая шутка; он сделал себе непомерно огромную саблю и трубку (размером с дубину); их всюду таскал за ним раб; «анекдоту» теперь поклоняются верные; и – повисают над трубкой знамена; наверное был «марабу» – замечателен; но отступает куда-то весь облик его; «анекдот» – выдвигается; стены мечети гласят про огромную саблю и трубку; мечеть посвящается «Сабле»; и роскошь комфорта – святые реликвии.

Здание главной мечети построено здесь анекдотом; когда полководец Окба увидел, что собака в пустыне открыла колодец, сказал он:

– «Быть городу – здесь».

Проходящий верблюд подошел сам собою к колодцу; возник – Кайруан, а на месте колодца – огромная площадь: двора кайруанской мечети (квадрат); и полтысячи мелких колонн – обставляют его; так и здесь каламбур полководца, его прихотливый каприз, породил эту крепость сунизма со святостью; более поздние слухи прибавили, что сообщается с Меккой святейший колодезь; побыв у колодца, не надо уже путешествовать на Мекку (опять-таки хитрый расчет политической тонкой затеи; посредством комфорта внесение Мекки сюда, в Кайруан притянут богомольцев; тянулись – от весей Марокко, от струй нигерийских; арабы, гетулы, суданцы, дичающие на песках, туареги, несущие плитки из соли сюда; эти плитки – их деньги).

Мы входим в мечеть: лес колонн: и – опять анекдот; меж стеной и этой колонкой пройти толстяку невозможно; худой человек – без усилий проходит; легенда гласит – кто три раза пройдет меж стеной и колонкой, очистится тот; и – лукаво она прибавляет: не так-то легко толстяку здесь протиснуться; взрывом арабского юмора ткани легенды, конечно, пестреют; и – смех водворяется здесь; во святилище.

Смех освящается храмом, как спутник комфорта…

* * *

Усталые долгим обзором мечетей, мы кружимся снова бесцельно по уличкам, где чернобелая пестрядь повсюду бежит на порталах, на дугах, подъездах, порой рассыпаясь в шашечки; гулы и грохоты толп чернобелых сжимают бока; всюду черные пятна губастых лопочущих лиц попросунули из белопыльных бурнусов; черные гуляют арабки, таясь меж колоннами, над иссушенными профилями нависают цветки (из-за уха); гробница: звездой, полумесяцем, гривистым львом запестрела стена ее; в росписи – те же цвета: черноватый и белый.

И вот перекресток: открытая дверь под колонками, на чернобелом ковре перед низеньким столиком тихо сидит в голубой гондуре седоватый мужчина, белея тюрбаном; очки уронил он на кончик мясистого носа; и – пишет, скосивши на нас любопытный зрачек; наше «Мужество», кистью метнув, наклонилось почтительно к уху араба; и – шепчет, араб соглашается; «Мужество» делает знак: подойти:

– «Нет не бойтесь, пожалуйте; это – нотариус; он приглашает взглянуть, как он трудится».

Робко подходим к арабу: он тихо сует кончик пальцев и тихо справляется: кто мы, откуда, зачем, как здоровье; потом, указав на сиденье, склоняется в книгу и старой рукой выводит арабские знаки письмян; отдохнувши немного, прощаемся мы; и – выходим на улицу.

Вновь из открытых дверей под чернеющей росписью детский галдеж; это школа; заходим: под малой колонкой сидит на циновке учитель Корана, перед ним, поджав ноги, – десятки мальчат, на коленях у каждого мальчика вижу я доску; на ней – письмена, все кричат, и учитель араб с длинной жердью в руке улыбается ласково – мальчикам, нам; хором мальчики учат священные тексты; когда затвердят наизусть их, учитель отпустит; так день изо дня они учат по порции текстов.

Выходим: о, множество негров! Давно поселились они среди стен городских; Ибрагим-бен-Аглеб, повелитель Берберии, некогда здесь из суданцев составил почетное войско.

Уже вечереет, выходим из города, в пыльные тусклости вновь залетавших песков, пробирается к черным воротам какой-то кудесник; и – с жезликом он, у него за плечами мешок из затянутых кож:

– «Там в мешке у него верно кобры».

Перед городом дервиши ловят здесь кобр, из мешка выпуская ручную змею, за собой в западню приводящую: дикую кобру; влезает в мешок она, быстро затянет его тогда дервиш.

Проходит бормочущий старый слепец; перед собою он щупает почву огромною палкой:

– «Это – профессор Корана» – нам шепчет наш «Мужество».

– «Он – знаменитость: каид его чтит».

* * *

Расплескали священные перья кровавые светы свои; минареты уже розовеют… И я удивлен, оглушен, ослеплен! Все – смешалось: бурнусы, мечети, миндаль, полоса золотого заката; уж падает ночь; мы с Асей сидим: табльдот! за окнами ревы и гулы; мышиные писки и шамканье старцев; неведомый кто-то стучится в окошко; кончается скучный обед; половина толстеющего американца теперь принимается за второй, вероятно, десяток открыток: с лубочными видами города; старый супруг ее – курит.

И прошлое – тихо восходит во мне.

    Каир 911 года

Аглебиты

Седой Кайруан загляделся на славное прошлое; Сиди-Окба проницательно видел его, когда здесь, средь песков, он заметил:

– «Быть городу».

Крепость арабской культуры – возникла.

Уже в 800-м году здесь возвысился бербер, до мозга костей пропитавшийся духом арабства; Гарун-аль-Рашид поручил ему страны Берберии: звали же бербера – Ибрагим-бен-Аглеб; бербер этот выплачивал легкую дань калифату; так власть аглебитов возникла, возвысила город, ввела непокорный Магреб в русла чисто арабской культуры; в устройство комфорта: суннизм, или внешняя форма той миссии, здесь насаждался при помощи местных, туземных (не пришлых) властей; очень странно сказать, что политику Англии всюду вели покорители по отношению к покоренным народностям; крепкий нажим, диктатура, – пока в покоряемых странах вводились зачатки культуры; потом – автономия.

Дав Кайруан аглебитам, арабы себе создавали друзей, сокрушивших главу кореджитства в Берберии; все мусульманство суннистское, как понимаю его, sui generis форма массонства восьмого, десятого века, руководимое кучкой хитрых политиков, одушевленных известной культурною миссией, – передовой и гуманной по отношению к множеству диких народностей, т. е. народностей павших под мусором синкретических бытов и культов, передовых в свое время.

И вот Ибрагим-бен-Аглеб, верный ставленник кучки арабов, блестяще вершит свою миссию; он водворяет порядок в стране; и однако: он – всюду на страже свободы Берберии; он – отражает претензии египтян, ослабляет суровости бывших доселе властей; земледелие всюду – цветет; бен-Аглеб поощряет в туземцах порыв к мореплаванию: строит в окрестностях славного города пышный дворец «Ель-Аббасию», организует милицию черных, чтоб ею ослабить сирийскую гвардию (или – засилье арабов, пришедших с востока), заводит сношения с Карлом Великим; и тот посылает послов в Кайруан; Ибрагим их встречает рядами роскошнейших празднеств.