Похищение Европы

– Почему Чубайс? – удивился музыкальный алкоголик и нежно прижал к себе котяру.

Тот приоткрыл желтый глаз и кольнул меня стрелочкой зрачка, строго и холодно.

– Потому что этот зверь рыжий, – ответил я, как само собой разумеющееся. – Так на Руси уже давно рыжих котов дразнят.

– Его Моцартом зовут, – усмехнулась Эдит. – Геродот не оппозиционер, а музыкант. Принес это чудовище, напоил молоком, накормил вареной рыбой и сказал, что это его личный, персональный «Моцарт».

Паня взволнованно поднялась, заковыляла вокруг стола. Вернулась на свой стул, села.

– Что будем делать? Антон, вы нам поможете? Или мы с несчастным Моцартом пойдем на его помойку?

– Надо подумать. Сколько у вас времени осталось?

– Две недели, не считая сегодняшнего дня, – сказала Эдит.

Но история это началась не сегодня и даже не вчера. Ее истоки бьют из прошлого Боголюбовых. Тогда еще был жив глава семьи. Вот когда все забурлило. То есть, тогда только подогревать начали, а вот точку кипения застал уже я.

Иван Иванович Боголюбов, отец Эдит и Геродота, муж Пани, то есть Александры Семеновны, урожденной Поповской, был в юности подающим большие надежды музыкантом. Играл на всем, что издает мелодичные звуки: на скрипке, альте, виолончели и на клавишных. Иван Иванович блестяще окончил московскую консерваторию по классу скрипки, но исполнителем так и не стал. И дело было не в том, что талант «вовремя ушел в песок», как криво усмехаясь, выражалась Эдит, а в том, что, управляя «Волгой» отца, администратора в Большом театре, юный еще Иван Иванович однажды ночью на Кутузовском проспекте врезался в неподвижную скальную группу самосвалов и генератора. Рабочие раскопали огромную ямищу посередине проспекта, недалеко от Триумфальной арки, а два самосвала и ревущий генератор стояли около этой ямы, в которой вкалывали рабочие ночной смены. Был там еще какой-то временный заборчик с погасшим красным фонарем и пьяный работяга с желтым флажком.

Капот старой «Волги ГАЗ-21» с изящным хромированным оленем подхватил этого несчастного работягу и вместе с ним влетел в яму, угробив в ней еще одного рабочего. По пути были задеты самосвал, генератор и заборчик.

Иван Иванович попал в больницу, не так чтобы очень надолго. Но зато жизнь его изменилась навсегда.

Во-первых, были переломаны обе руки. Более всего пострадали пальцы. Еще разбитой оказалась голова и здорово покалечено левое колено.

Во-вторых, он был признан виновным в аварии и получил три года исправительных лагерей, условно. Говорили, что за жизнь двух человек и разбитую государственную технику почти напротив дома Брежнева (а это было еще при жизни тогда совсем не старого генсека), слишком мало. Сначала вообще копали глубоко, то есть глубже, чем сама яма – проверяли, не намеренно ли это было свершено, не акция ли? Тогда слово «терроризм» для внутреннего использования еще не практиковалось. То есть терроризм был, а слова, применительно к советскому человеку, не было. Но Ивана Ивановича это не касалось ни в коей мере.

Он в ту ночь был трезвым. Просто гнал ночью, после какого-то левого концерта, на дачу к друзьям, где его, кроме всего прочего, ждала и хорошенькая студентка из литературного института, начинающая поэтесса Сашенька, которую все называли просто Паней.

К тому же ушлый адвокат доказал, что работы велись с нарушением всех строительных и дорожных норм, ограждения почти не было, а рабочий, оседлавший хромированного оленя на капоте «Волги», был вдребезги пьян. Его желтый флажок был, скорее, никакого цвета, а потом еще обнаружилось, что он вообще должен был быть не желтым, а красным. Изначально, видимо, красным он и был, но то ли выцвел, то ли в той рабочей бригаде цветов вообще уже не различали.

В предупреждающем фонаре не обнаружилось даже лампочки. Заборчик держался на честном слове.

Адвокат достал где-то распоряжение о том ремонте и из него следовало, что место и время раскопок перепутали. Это должно было делаться в трехстах метрах раньше и на противоположной стороне проспекта, почти на тротуаре.

Взялись за бригадира, потому что тут возник вопрос, а не акция ли это с его стороны? Но бригадир, человек пожилой, фронтовик в прошлом, от страха и горя угодил в больницу с инфарктом.

Вот из-за всего этого и дали юному убийце двух человек всего лишь три условных года.

А сколько дефицитных «валютных» билетов было отдано в прокуратуру, в следственное управление, в Верховный Суд республики и еще бог ведает кому, на самом деле знал только старший Иван Боголюбов, администратор Большого театра. А сколько разнообразных подарков было передано через всяких заслуженных и народных артистов в чистые руки заслуженных и народных следователей, прокуроров и судей знать вообще никому не положено.

С перебинтованной головой и зафиксированным в какую-то специальную «чашку» коленом, с закованными в гипс руками молодого скрипача даже в тюрьму не взяли бы. Условный срок потек сразу за приговором.

– Скучно ему было, – печально вздыхала Паня, расправляя складки скатерти на столе полными своими ладошками. – Он запил даже. Ненадолго, правда… Попробуй с двумя загипсованными руками донести рюмку до рта! Да и скрипку со смычком не удержишь. Когда гипс сняли, рюмку он еще кое-как доносил, а вот остальное уже не держалось.

Но Паня оказалась девушкой верной. Она уже через год вышла замуж за несостоявшегося музыканта и родила ему Геродота, их первенца.

Справившись наконец с горем, постигшим его столь неожиданно ночью на Кутузовском проспекте, Иван Иванович задумался о будущем. Решение, как всегда, подсказал отец. Иван Иванович пошел служить на чиновную должность в Госконцерт на Неглинной, 15. Была такая мощная организация. Сейчас бы ее каким-нибудь «генеральным продюсерским центром» обозвали и напихали бы туда аферистов и даже бандюков, потому что именно эта организация держала железную свою длань на музыкально-коммерческом пульсе целой страны. Больше половины сотрудников Госконцерта получали вторую (и основную!) зарплату за звания и выслугу лет еще в одной организации, очень недалеко от Неглинной – в Большом доме на площади Дзержинского и во флигелях в переулках, рядом с той суровой площадью. Это СССР было, а не то, что теперь! «От Москвы до самых до окраин»! Сейчас окраины приблизились к точке отсчета, а тогда как орлиные крылья разлетались.

Разлетался и Иван Иванович, хотя зарплату получал только в Госконцерте. По всему Союзу, по всем его окраинам. За границу даже летал, артистов возил, целые народные и ненародные коллективы, технику и все прочее. Я в этом деле мало понимаю, потому что далек от него. Но кто понимает, тот понимает! И знает даже, сколько это стоит! А также кому и во что обходится.

Когда родилась Эдит, семья уже переехала в роскошную квартиру на проспекте Мира. А до этого жила в довольно скромном подмосковном домике на Лосиноостровской. Уютный был домик, еще отцовский, но по тем временам не престижный. Поэтому и переехали.

Геродот рос мальчиком музыкальным, а Эдит – девочкой сообразительной.

Накопление средств шло скорее вопреки, чем благодаря, деловым качествам Ивана Ивановича и его Пани. Просто средств прибывало значительно больше, чем они умудрялись тратить.

Очень быстро приобрели дачку в Мамонтовке и автомобиль – такую же «волгу», которая в свое время прервала музыкальную карьеру Ивана Ивановича.

Геродот делал успехи в музыкальном училище, сначала по классу виолончели, а потом заменил ее роялем.

Он поступил в московскую консерваторию, а Эдит к тому времени уже окончила школу. Она никогда не проявляла никаких, даже самых малых способностей к музыке. Из-под палки училась в том же музыкальном училище, лениво бренчала там на рояле, а дома на пианино марки «Красный Октябрь» и в конце концов бросила это дело. Зато ей давались языки.

По окончании школы она, хорошенькая, ладненькая барышня (я видел десятки ее фотографий), поступила в «инъяз» на переводческий факультет. Я даже удивился – потому что на переводческий девок почти не брали, их в педагогический записывали. Разве что, дочерей самых влиятельных и уважаемых людей. Можно себе представить, как ценили Ивана Ивановича, если его дочь на переводческом училась!

Замуж она не торопилась, якшалась с разными стилягами, в основном, из актерской среды, подрабатывала синхронным переводчиком с английского и французского на кинофестивалях и все же чуть было не выскочила замуж за одного старого маститого режиссера, следом за этим – за такого же старого и такого же маститого ленинградского актера, а потом вдруг ко всем этим маститым охладела и заявила родителям, что вообще не собирается замуж и жизнь проживет так, как ей нравится – на лету и на бегу. Пока, мол, не подстрелит какой-нибудь меткий охотник.

Охотников, как я догадываюсь, было много, но то ли стрелки они были слабенькие, то ли цель оказалась слишком увертливой, но так до встречи со мной и вхождения в ранний бальзаковский возраст Эдит оставалась независимой и неокольцованной.

Иван Иванович по поводу сына был абсолютно спокоен. Его больше волновала дочь и необходимое ей для счастливого брака приданое. Ради этого он и трудился. Не заметил, как пианист Геродот, который благодаря своему ангельскому таланту поднялся на высокую ступень в табеле о рангах среди музыкантов, вдруг запил. Все чаще после концертов он приползал домой буквально «на бровях», а иной раз даже не добирался до дома. Раза два или три Иван Иванович ездил за ним на своей «волге» в милицейские участки и вытрезвители. Однажды он показал сына приятелю приятелей – известному психиатру, занимавшемуся бессмысленным лечением алкоголиков. Тот пообщался недолго с Геродотом, скривил рожу и заявил его отцу:

– Это всё, мой друг! Вы не заметили как он пропил свой талант. Он законченный алкоголик. Дальше будет только хуже. А о музыке пусть лучше забудет. Это его только бесит! И провоцирует… Таково его психическое устройство, если хотите знать.

Знать этого никто не хотел. Геродота отправляли на лечение, промывали, прочищали, но он, как водится у алкоголиков, находил хитрые лазейки, сбегал из-под наблюдения, от врачей, от родителей и пил запоем в простеньких и, опасных компаниях.

Потом начал подворовывать – сначала в семье, а скоро уже и на чужых дачах в той же Мамонтовке. Его поймали, арестовали, велели паспорт показать. Как того цыпленка… «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…» Словом, в тюрьму его отправили. Тут папе говорят «гони монету, монеты нету – снимай пиджак».

До последнего пиджака дело, правда, не дошло, но монету запросили серьезную.

Дважды выкупали этого цыпленка из разных переделок. Концерты закончились, началась веселая работенка в продмагах в должностях то грузчика, то экспедитора, то еще кого-то безответственного. Опять наркологические больницы, чистка истощенного алкоголем организма, постоянные побеги, короткие аресты и тому подобное безобразие. Знали уже Геродота Ивановича Боголюбова в милиции как конченую личность. Иногда, в минуты просветления и короткой трезвости он все же бренчал дома на пианино, услаждая слух родни. Один раз и мой слух усладил…

По сравнению с ним лихой свист по жизни, доносящийся от Эдит, казался Ивану Ивановичу прямо-таки соловьиной трелью. Главное, не пила, не бузила, не лечилась и не числилась ни в каких позорных списках.

Однако выдать ее замуж было просто необходимо. Время к внукам подошло, а откуда они возьмутся! Ни братец, ни сестрица ничего путного в этом направлении делать не намеревались.

Когда я узнал эту часть их семейной истории, то, пряча глаза, с облегчением подумал, что моя Женька, хоть и нагуляла одну черную розу и один горящий факел на свою и мою голову, все же поступила с точки зрения продолжения рода и вообще природного своего предназначения совершенно правильно. Верные инстинкты у моей дочурки! Я даже почувствовал себя окончательно счастливым человеком.

Ивану Ивановичу, на самом деле, к тому времени оставалось уже жить очень недолго. В его желудке завелась опухоль, которую сначала приняли за острый гастрит, потом за язву и, наконец, за нее саму. А она лечению уже не поддавалась, потому что перешла в последнюю свою стадию. Боли начинали донимать Ивана Ивановича весьма серьезно. Он еще держался на каких-то лекарствах, страшно дорогих, худел, высыхал. Его посадили на жестокую диету, а ко всему прочему неожиданно открылся диабет, который потянул за собой сердечные дела, сосудистые и прочие прелести. Словом, путь Ивана Ивановича Боголюбова приходил к своему завершению.

А тут случилась революция. Животворящая коммунистическая идея громко и духовито лопнула. Вместе с ней скончались организации, названия которых начиналось неприступным сокращением «гос», то есть разные там Госснабы, Госкомитеты и Госконцерты. Иван Иванович, ослабленный болезнью, уже приговоренный к ее летальному завершению, буквально схватился за голову: с чем останется его Паня, что, кроме весьма скромной дачи, древнего автомобиля и добротной старой квартиры, требующей постоянных затрат, есть у его семьи, как они справятся с постоянным лечением музыкального сына Геродота, и вообще что с ними со всеми будет! К тому же, ему самому еще требовались деньги на операции, химиотерапию, радиологию, лекарства и прочее, прочее, прочее. Сдаваться так просто Иван Иванович не намеривался.

Вот тут и нашелся доброхот – младший сын старого друга отца Ивана Ивановича, того самого, который работал администратором в Большом. Этот младший сын сумел к тому времени сделать блестящую финансовую и даже, в некотором смысле, политическую карьеру. Он сначала, правда, работал в казино «Марина» или «Мальвина» (черт его знает, что за казино такое!), потом перешел в один небольшой банк. После того, как банк развалился, поступил в другой, покрупнее, затем в третий и остановился в четвертом, самом крупном и богатом из них – «Фрай-банк». Звали его Леонидом Михайловичем Казимировым. Усыхающий Иван Иванович его любовно окрестил Лёнчиком, хотя в предпринимательском и финансовом мире его называли по-другому. У него была кличка – «Европа». Шел он к ней, хоть и быстро, но через колкие тернии дорогостоящих проектов.

Этот самый Ленчик был в среде новых русских бизнесменов человеком довольно заметным. Он иной раз выступал в качестве финансового эксперта на страницах серьезных экономических и политических журналов. Его неглупое полное лицо примелькалось на телевидении, а голос стали узнавать в радиопередачах. Казимиров умел говорить очень складно, веско, с легкой прозрачной улыбкой, за коей угадывалось, что он-то как раз знает больше тех солидных журналистов, о чем-то спрашивающих его с провокационной кислой усмешкой, и больше тех, о ком он очень авторитетно говорит. Одно время Леонид Михайлович был нарасхват, до такой степени его комментарии отличались политическим эпатажем и, в конечном счете, экономической прозорливостью. Его звали в какие-то модные демократические и в консервативные партии, которым он в равной степени подходил своей неглупой двусмысленностью, но он отказывался, намекая, что находится посередине шкалы общественных оценок и вовсе не тяготеет к крайним позициям.

Имидж этого человека рос на глазах. Вроде бы, честен, умен, что крайне редко совпадает у человеческих особей, цивилен и цивилизован. Его персональная цена, включающая официальный уровень личных материальных доходов, находилась на самой верхушке шкалы управленцев высшего звена.

Кроме того, что Леонид Михайлович был известен в узком кругу в качестве очень удачливого и прозорливого спеца в закручивании сомнительных финансовых проектов, он широко славился и своим тонким юмором, и необыкновенной способностью предугадать развитие событий на политическом олимпе. Какое-то время Казимиров даже являлся вторым лицом в одном из самых влиятельных и самых модных исследовательских институтов в области международных экономических отношений. Очень незаметно для окружающих он вдруг стал ученым – ему присвоили сначала кандидатскую, а затем и докторскую степень в политологических науках. Многих покоробило лишь то, что это произошло на удивление быстро. В одном международном институте он даже читал лекции и его стали называть профессором. Некоторые ухмылялись, слыша это, но Казимирова мало что смущало в жизни. Он был сказочно богат, а это искупало всё, на его взгляд.