Завтрак палача

Я помню, у нас точно так же захлебнулся капитан одного грязного, вонючего кораблика, который возил живой товар по Амазонке в глубь страны и однажды потребовал от моего шефа увеличить ему гонорар, иначе якобы он всех сдаст с потрохами. Пьяный был, вот и угрожал. На следующий день упал за борт своего суденышка и захлебнулся. Его вообще пираньи объели, дурака этакого. Так что таких случаев, я имею в виду, конечно, несчастных случаев, сколько угодно. Особенно в бизнесе или в политике.

После смерти Нади и ее дружка у Ивана начались настоящие проблемы. Те, что случались раньше, теперь казались мелкими неприятностями.

Иван к тому времени успел перевести огромную часть своих средств на далекие европейские и не всегда европейские счета, заложить там свою недвижимость, акции и еще что-то дорогое и важное, и тут очень вовремя его нашел адвокат той парижской знакомой, герцогини или принцессы.

А по-моему, этот адвокат тоже странный фрукт. С чего это он вдруг именно тогда объявился?

У нас тоже был такой. Дон Марио его, кажется, звали. Как только кого-нибудь где-нибудь из его клиентуры грохнут или даже просто пришлют черную метку, этот тут как тут. Давайте, мол, я ваши средства помогу сберечь и даже умножить. Он раз пять такое делал. На шестой его самого грохнули. Уж больно суетливый.

Этот парижский адвокат, правда, успел насоветовать что-то Ивану, но однажды, вскоре после этого, его нашли задыхающимся в своей роскошной квартире в районе Монпарнаса. Хороший, надо заметить, райончик. Там испокон веков живут многие известные люди. Этот адвокат, правда, там недавно обосновался, но все же присоседился к славе сначала живых, а потом уже и мертвых.

Позже, как рассказывал Иван, судебные медики, которые исследовали тело, никак не могли определить, отчего здоровый и счастливый человек вдруг посинел после завтрака и через три или четыре часа отдал богу душу. Вскрывали его со всеми предосторожностями, чуть ли не в скафандрах. И все равно один из медиков потом долго и мучительно болел чем-то непонятным. Говорят, старорежимный был дядька и не любил всяких новшеств.

Но Иван не стал дожидаться окончательных выводов экспертизы, сразу решив с осторожностью подойти к советам покойного адвоката.

Тут к нему вновь приезжают очень компетентные люди и говорят с апломбом, что у всех впереди много счастья. Не нужно никуда ехать и ничего ни от кого скрывать. Иван, дескать, совершенно необходим как человек новой либеральной формации в скользком избирательном процессе России.

Я их очень хорошо понимаю, потому что мой покойный бразильский шеф тоже баллотировался в парламент от одной новой партии. Его неожиданно поддержали самые нищие слои сан-паулского общества. Это потому, что он не жалел денег на благотворительность. Он вообще-то простой был парень, из тех же, можно сказать, слоев. И сентиментальный по-своему. Но не дожил до выборов. Как только на телевидении стало известно о его неожиданной популярности, многие переполошились. Тут же выступил один важный прокурор и со слезами на глазах поведал общественности, что мой шеф настоящий злодей и что его место в тюрьме, а не в парламенте. Можно подумать, для тех, кто уже был к тому времени в парламенте, не нашлось бы места даже в камере смертников! Да для многих это просто их дом родной! Последнее пристанище, можно сказать!

А вскоре его грохнули. Вроде приехали к нему честные и мужественные полицейские, а он первый начал стрелять. Впрочем, об этом я уже упоминал. Но как-то не дает мне это покоя до сих пор. Хотя я и сам много чего понаделал за это время.

Иван, конечно, сообразил, что совет прилетевших к нему людей и не совет вовсе, а самый что ни на есть приказ. Тут вновь появились телевидение, радио, газеты, Интернет. И обнаружилось, что он очень даже неплохо выглядит на фоне главного претендента. И вроде не пьет давно (считалось ведь, что когда-то пил!), и с шалыми девками больше не валандается, и педофильской порнухой не балуется, и вообще очень родину любит. Просто до зубовного скрежета!

Однако откровенно не любили его именно патриоты, которые родину любят, конечно же, больше всех. То есть настоящие патриоты. Это те, кто всегда мрачен, нелюдим и необыкновенно зол. Для них патриотизм – всегда непереносимая душевная мука оттого, что кто-то очень плохой и продажный существует с ними в одном территориальном пространстве. А плохие и продажные – все, кроме них.

Я как-то подумал… если бы у этих «истинных патриотов» не было идейных противников, они посходили бы с ума от тоски. Почему такой патриот не видит радости от любви к родине, а только лишь горечь и печаль? А еще он страстно желает, чтобы его почти физические страдания и душевные муки были непременно официально признаны таким же святым государственным актом, как гимн, флаг и герб. Он всегда враждебен, даже к своим, которых неустанно подозревает в двуличности. Всегда непримирим, а потому крайне конфликтен. Он убежден, что так любить Родину, как он, не может и не хочет никто другой. А значит, всякий другой – враг.

Для такого патриота обыкновенный «скромный, тихий патриот» – тот же враг, потому что он соглашатель и слабак. Что может быть хуже для родины, чем слабаки? Ничто, по его разумению. Даже откровенные враги лучше, потому что они такие же патриоты, но – своих собственных стран и своим непримиримым патриотизмом питают «наш» непримиримый патриотизм.

Вот эти патриоты и ополчились на либерала Ивана. А это не шутка! Его приходилось строго охранять. Но ведь любая охрана еще и соглядатай. Уж Иван-то это знал очень давно – и по своей судьбе, а главное, по судьбе несчастной сестры.

Я догадался по его словам, что на этот раз речь уже шла не о парламенте, а о президентском троне. Парламент – ведь это просто скользкий паркет к нему. Только полируй вовремя, натирай и покрывай лаком нужного цвета и тона.

Иван всерьез струхнул и в последний момент заявил в одной главной телевизионной программе, что ни во что больше не верит и потому не может принять участия в этом важном деле. На него тут все обрушились: и те, кто денег давал, и те, кто, наоборот, ничего никому не давал, но на что-то всерьез рассчитывал. И даже патриоты, которые злорадно усмехались – мол, мы же предупреждали, что он слабак и соглашатель. Родине такие не нужны.

Опять те же люди, здорово обидевшиеся на Иванову трусость, приехали и потребовали вернуть обратно все, что он вывез и где-то там заложил. Иван уперся. Даже стал грозить, что все-таки пойдет на выборы и все расскажет общественности. Он, по-моему, искренне думал, что она у них там есть, эта «общественность». У нас ведь тоже так многие думают.

Как раз в этот момент появился другой адвокат, но не из Парижа, а из Москвы. Лощеный такой тип, бывший мелкий шпионишка, а теперь прямо звезда экрана, ни больше ни меньше. Дает интервью направо и налево, по всякому поводу скандалит, дорогим одеколоном пахнет.

Вот этот самый «душистый» адвокат, этот красавчик, и две его холодные, как айсберги, помощницы настоятельно повторили совет их покойного парижского коллеги. Ну, того, который почему-то задохнулся в своем доме в Монпарнасе. Не знаю, что это был за совет такой, но, видимо, дело не в нем, не в его смысле, а в том, от кого он исходит. То есть от какого адвоката – от своего или от чужого. Речь-то шла о миллиардах!

Я мало читал в жизни. А в нежном возрасте так вообще, кроме комиксов, в руках ничего изданного в типографии не держал. Но однажды моя русская мама, которая упрямо учила меня своему языку, сказала, что я просто обязан прочитать несколько важных русских книг, иначе, мол, когда-нибудь непременно захочу поехать жить на ее родину. И вот чтобы этого никогда не случилось (можно подумать, на родине моего отца она как сыр в масле каталась!), мама дала мне одну очень смешную книжку со страшным названием. Я ее прочитал и, представьте, кое-что даже усвоил.

И вот теперь, вспоминая Ивана, я убеждаюсь, что самое точное определение его родине дал почти двести лет назад русский писатель Гоголь в той самой книжке со страшным названием – «Мертвые души». Он сравнил их страну с птицей-тройкой, которая летит, несется вперед, не давая ответа, куда и зачем.

Я сказал Ивану об этом. Он вздрогнул и умолк на некоторое время (а ведь тогда он как раз рассказывал мне свою историю). Мне показалось, Иван что-то мучительно вспоминает.

– Вот, – вновь заговорил Иван и печально уставился на меня своими мелкими стеклянными глазками, – тройка несется во времени и пространстве, слушаясь упрямой и жилистой руки очередного своего долгожителя-ямщика. А VIP-пассажиры этого волшебного средства передвижения с разбойничьим свистом ударяют оземь свои бобровые шапки и лукаво щурятся на остолбеневший простоволосый народ. Вот уже и снежная пыль за полозьями рассыпалась в морозном воздухе, и храпа коней уж не слышно! Унеслись! К звездам, в будущее, так удивительно похожее на прошлое, что изумленному стороннему наблюдателю кажется, будто стоит эта лихая тройка на месте и лишь остервенело бьет копытами об усталую, мерзлую русскую землю.

Я, конечно, точно не знаю, что такое «морозная пыль», «бобровые шапки», «ямщики» и прочие русские слова, которые он произносил, но все же кое-что понял. Главное, видимо, было не в том, что сказал мне Иван (смысл этого до меня плохо доходил), а в том, что он при своей природной одаренности был человеком крайне зависимым. Разве он сумел бы вот так сложно, так философски мудро выразить свои ощущения, если бы кто-нибудь не вбил ему это в голову? У Ивана была чудесная память (она поддерживала его, но и губила!), на нее «записывалось» очень многое. Причем запись вели необыкновенно умные циники. Не случайно в него втравили все эти мысли из далеких «Мертвых душ», и даже по-своему развили их. Ведь мертвых действительно всегда больше, чем живых. Это уж точно! А если это естественное и ясное понятие соединить в его сознании с предельно циничным авторитетным определением их родины, получается интересная картина. Интересная уже тем, что позволяет манипулировать на подсознательном уровне кем угодно, и, разумеется, прежде всего самим Иваном.

А если это или нечто подобное внушить целому народу, эффект превысит все ожидания. Депрессия в настоящем и неверие в будущее становятся главной педалью, на которую можно давить и давить. Пока не лопнут подпруги и кони не разбегутся.

Я только после этих его заумных слов догадался, с кем он имел дело и почему в конце концов накинул себе на шею петлю. Все это было одной циничной программой, предназначенной ему и, возможно, еще многим и многим.

Иван уже тогда, когда к нему прилетели гонцы из Москвы, понял: если не последует и на этот раз их совету, потом даже не успеет оценить последствий своей нерасторопности, ведь мертвецы не обладают аналитическими способностями. Просто лежат себе безучастно и разлагаются. Как его сестра, например, или тот ее важный дружок. Или парижский адвокат и еще те, о которых Иван успел позабыть. Ведь он тоже когда-то, в самом начале, сменил своего шефа по тем же причинам и, возможно, тем же способом.

Но что-то уже сломалось и в Иване, и в тех людях. Не знаю, лопнули ли подпруги, но то, что у всех сторон лопнуло терпение, это точно. Его родина опять стала другой, при этом сохранив все основные черты прежней.

Так нежданно-негаданно появился в жизни Ивана наш роскошный, закрытый со всех сторон парк-отель. А средств у Ивана жить тут по-королевски еще вполне хватало. Как и у других наших немногочисленных постояльцев. Я же говорил, кажется, их всегда не больше семнадцати. Но таких, как Иван, вообще не так много на планете. Я имею в виду, конечно, что не так много таких, которых и разорить трудно, и казнить нельзя, и помиловать нет возможности.

Вот они и собираются здесь. Каждый по своим причинам. Но это уже история не Ивана, а других людей.

Спустя недельки две после нескольких наших с ним разговоров (то есть он ныл, а я слушал и молчал, как проститутка Мадлен), он повесился на шнуре от гардин.

Хоронить Ивана увезли на континент (тут так называют всю остальную планету) ранним утром, после довольно торопливого вскрытия. Просто погрузили на вертолет в запаянном цинковом гробу и отправили на родину. Думаю, в тот городок, где от безысходности когда-то лютовал папаша, где похоронены его обворожительная сестра Надя, мамаша, да и папаша.

Они опять собрались все вместе. От судьбы не уйдешь!

* * *

Я мог бы рассказать о втором русском, то есть о Товарище Шее, но не стану, потому что считаю это бестактным: он ведь прослезился, когда узнал о смерти соотечественника. У него для этого были свои причины. Если получится, позже вернемся к этому человеку.

А пока меня позвала к себе волшебная красотка Мария Бестия. Я уже говорил, что этой испанке пятьдесят лет. Но такой цыпочке может позавидовать даже сочная двадцатилетняя девчонка. Одаренная дама! Во всех отношениях.

Мне и раньше приходилось встречать таких, как она. У нас ведь тоже женщины хороши и соблазнительны до тех пор, пока сами того желают. Как только им надоедает, они немедленно начинают стареть, покрываться морщинами, седеют, теряют зубы. Зады становятся тяжелыми, груди – отвислыми, тянутся сосками к земле. И вообще такие женщины сами уже смотрят в землю. Они точно знают, когда пора. Нечего им это говорить, себе дороже.

Вот моя мама этого правила не знала, потому что она была русской, из Сибири. У них там свои привычки. Им скажут: «Ты уже старая и никому ненужная», и они тут же становятся древними старухами. А нашей женщине такого не скажешь, не посмеешь. Я же говорю, себе дороже.

Моя мама уехала в Сан-Паулу из Сибири со страшным скандалом и со мной, новорожденным. А папу к тому времени уже давно выставили из СССР как мужчину с неуправляемым бразильским либидо. Ведь его нанимали инженером, а не любовником и тем более не мужем. Зачем он им кровь портил? К чему в снежной Сибири бразильские мулаты?

Но об этом немного позже. Если к слову, конечно, придется.

Я подошел к столику в основном ресторане, за которым сидела в одиночестве сеньора Бестия, потому что увидел, как она поманила меня пальчиком. Я почтительно пригнулся, подставив свое темное мулатское ухо к ее роскошному алому ротику.

– Послушай, Comer es dado, – прошептала она. – Я тут наболтала тебе что-то… Так ты забудь.

– Я ничего уже не помню, сеньора Бестия, – чуть слышно, совершенно искренне ответил я. – У меня плохо и с памятью, и даже со слухом.

– Надеюсь, это не мешает тебе служить здесь?

– Ни в коем случае. Здесь это у всех. В этом смысле обслуживающий персонал – инвалидная команда. Ни слуха, ни зрения, ни памяти. Даже обоняние притуплено.

– Несчастные! – Она совершенно серьезно и даже сочувственно посмотрела на меня, словно мне нельзя было не поверить.

Сеньора Бестия вообще была дамой серьезной и решительной. И, как обнаружилось, доверчивой.

Никогда бы не вспомнил ее пикантную историю, будь она еще жива.