Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Пути двух молодых адвокатов, Хайда и Уайтлока, были и разными, и похожими. Оба происходили из джентри, но статус их семейств отличался. Дед Уайтлока был младшим ребенком и был вынужден заняться торговлей. Он умер во Франции, оставив жену с четырьмя малолетними сыновьями. Ее целью стало дать детям образование. О старшем из братьев, Эдмунде, уже сказано, другой брат Ричард перебрался в Германию и продолжил коммерческие занятия отца, став основателем немецкой ветви семейства. Третий брат Уильям покинул Лондон и, став буканьером, служил под начальством Дрейка в Вест-Индии. Он погиб в сражении с испанцами. Таким образом, самым успешным из братьев стал отец Балстрода Джеймс: окончив Оксфорд и адвокатскую школу, он не только получил выгодную практику, но стал в 1606 году депутатом парламента. Своей карьерой он был обязан семейным связям жены, в том числе знакомством с Верховным судьей Эдуардом Коком, чьи взгляды на законодательство не во всем совпадали с взглядами Якова I. Джеймс Уайтлок соглашался, что королевские прерогативы могли быть ограничены, и за подобное фрондерство был подвергут аресту. Не удивительно, что воспитанный в этой «либеральной» семье Балстрод стал позднее стойким приверженцем парламента. У Уайтлока и Хайда были отцы с парламентскими связями, прямая дорога в Оксфорд и Инн оф Корт, но Балстрод, будучи на три года старше, успел поучаствовать в парламенте в 1626 году. Его биограф Руфь Спалдинг писала: «В Мидл Темпле он подружился с молодыми людьми, ставшими затем знаменитыми. Один из них, Эдуард Хайд, испытывал к нему чувство глубокого восхищения; это видно из его ярких и беспорядочных писем, которые, между прочим, содержат мало почтения к некоторым людям во власти. Эта переписка и это восхищение продолжались около двадцати лет, а потом их политические пути разошлись» [97,31]. Уайтлок вспоминал: когда в 1634 году, после недолгого пребывания во Франции, он вернулся на родину, сердечнее всех его встретил Хайд.

Уайтлок унаследовал от отца музыкальные способности. В 1633 году ему и Хайду корпорация Инн оф Корт поручили подготовить представление масок в честь Карла I и Генриетты-Марии – блестящий праздник, обошедшийся в баснословную сумму свыше 21 тысячи фунтов, что эквивалентно более чем двум миллионам в наши дни. Выполняя почетную и ответственную миссию, молодые адвокаты получили аудиенцию у королевских министров, Лорда-министра двора Пемброка и сэра Генри Вейна-старшего, контролера королевского двора, чтобы согласовать сценарий и детали празднества. В начале революции Вейну предстоит сыграть двусмысленную роль в процессе графа Страффорда. Оба министра были известны неуживчивыми характерами. Впоследствии Хайд иронично писал о Пемброке как о человеке, «не обладавшем иными качествами, кроме понимания собак и лошадей». Вейн добивался контроля над расходами, но Пемброк вмешался и разрешил посетителям тратиться, как они хотели.

Представление масок состоялось в понедельник 3 февраля 1633 года. Ему предшествовали праздничные шествия по улицам столицы от дворца епископа Эли[4 - Эли (Ely), расположенный в наши дни в графстве Кембриджшир, был в былые времена самостоятельной территорией и до 1837 г. находился в юрисдикции епископа. Старый епископский дом в Лондоне просуществовал с XIII века до 1772 г., когда на этом месте было построено новое здание.] в районе Холборн к королевскому дворцу Уайтхолл и Банкетному залу.[5 - Дворец Уайтхолл был главной резиденцией английских королей с 1530 г. В нем состоялась свадьба Генриха XVIII с Анной Болейн. Уайтхолл, возможно, был крупнейшей в Европе королевской резиденцией, насчитывавшей до полутора тысяч помещений, до того, как сгорел в 1698 г. Банкетный зал был пристроен к дворцу Иниго Джонсом в 1622 г. как место проведения торжеств и банкетов. Это единственная часть дворца Уайтхолл, сохранившаяся до наших дней. В 1649 г. эшафот для казни Карла I был сооружен перед этим зданием.] Процессия началась вечером, но сотни факелов создавали полную иллюзию дневного света. На всем пути дома и улицы были заполнены зрителями. Во главе первого шествия шли двадцать человек в алых ливреях с серебряными кружевами и мечами по бокам; каждый нес жезл в одной руке и факел в другой, как бы расчищая процессии путь. За ними на одном из лучших коней из королевской конюшни следовал церемониймейстер, затем двое слуг в ливреях, несших факелы, и паж с маской. Затем шли трубачи, а за ними верхом сотня великолепно одетых джентльменов из Инн оф Корт на лучших лошадях из конюшен короля и знати. Их также сопровождали лакеи и пажи.

Второе шествие в традиции гротеска и комедии контрастов представляло собой анти-маску и напоминание о безобразной реальности. В нем нищие и калеки ехали на тощих лошаденках под лязганье и щелканье в унисон ключей и клещей. Свист дудок говорил о приближении третьей процессии, тоже анти-маски. Маленькие мальчики, одетые в птичек, группировались вокруг большой совы в кусте плюща, что символизировало зависть слабых к сильным мира сего. Здесь же ехал мужчина на лошади в сбруе с огромной уздой на голове. Большие удила были прикреплены и ко рту лошади. Это зрелище символизировало молчаливое недовольство практикой продажи королем патентов и монополий, вызывавшей острое недовольство в Англии и Шотландии. В процессии на голову актера, игравшего монополиста, был водружен каплун, в руках он держал связку моркови, что означало монополию на откармливание каплунов морковью. Сатирические анти-маски были одобрены генеральным прокурором как средство, чтобы довести до власти жалобы народа. В процессии на лошадях ехали музыканты, одетые как служители языческих культов, затем актеры на открытой повозке в одежде языческих богов и богинь, затем снова музыканты, громко игравшие перед повозками в римском классическом стиле, каждую из которых тянули четыре лошади. В них находились участники, представлявшие разные колледжи адвокатов. Повозкой от Мидл Темпл управлял Уайтлок. Когда он и Хайд вошли в Банкет-Холл, то увидели множество людей. Толпа была такой плотной, что даже король с королевой с трудом находили путь к окнам. Они были восхищены зрелищем и передали просьбу обойти вокруг Тилт Ярд, чтобы вторично увидеть всю процессию. В помещении актеры исполнили спектакль маски, пояснив на словах некоторые символы зрелища. После маски состоялись танцы, в них со своими дамами участвовала королева, потом все сели за стол. Как видим, двух друзей объединяла не только профессия юриста.

В 1640 году оба стали членами Долгого парламента и сотрудничали до процесса Страффорда, активную роль в котором Уайтлок сыграл, став председателем Комитета по выработке обвинений. После этого их пути разошлись. Во время гражданских войн Уайтлок оставался важной фигурой в парламенте, сблизившись с партией военных. Однако никакой роли в решении судьбы Карла I он не сыграл. Кромвель был о нем высокого мнения, хотя он критиковал роспуск охвостья Долгого парламента. Уайтлок не был фанатиком, скорее всего, он принимал новый режим как неизбежность, в духе Гоббса, поэтому советовал Кромвелю принять корону. Протектор отправил Уайтлока послом к юной шведской королеве Христине, и он преуспел на дипломатическом поприще. После смерти Оливера и отставки Ричарда Кромвеля Уайтлок играл в вернувшемся к власти охвостье важную роль, исполняя обязанности Лорда-хранителя печати, но оказался в лагере, враждебном генералу Монку. В годы Реставрации Уайтлок заплатил немалые штрафы, чтобы вернуть свои земли. Умер он в 1675 году в местечке Чилтон Фолиат в родном для Хайда Уилтшире.

Как складывалась личная жизнь Эдварда Хайда? Чтобы «создать дом, избавиться от беспорядочных привычек, порождающих нерешительность и непоследовательность, с согласия и одобрения отца он 6 февраля 1632 года женился на чистой и красивой юной леди, дочери сэра Джорджа Эйлифа, человека состоятельного и пользующегося хорошей репутацией в Уилтшире» [10, 13]. По матери первая жена Хайда Анна принадлежала к роду Сен Джон, родственными узами связанному со многими самыми знатными фамилиями страны. Брак не был долгим: всего через пять месяцев жена, заболев оспой, скончалась через два дня после выкидыша, оставив Эдварда вдовцом. Он признавался, что «испытал огромные муки и потрясение духа, потеряв ко всему интерес, и только обязательства и уважение к отцу оградили его от того, чтобы забросить все мысли о книгах и отправиться в состоянии меланхолии за моря». Каковы были мотивы, подтолкнувшие Хайда к этому браку? Как видим, сам он подчеркивал рациональные мотивы (изменить образ жизни, укрепить связи с влиятельными кланами). Но в словах «чистая и красивая», написанных почти через сорок лет, кажется, слышно чувство: память сохранила боль от утраты. Первенца, родившегося во втором браке, он назвал Анной. Она, в свою очередь, родит дочь, тоже Анну, которой суждено стать британской королевой.

Связей с родственниками жены Эдвард не утратил, в том числе с фамилией Вильерс, к которой принадлежал покойный фаворит Якова I и Карла I герцог Бекингем. Первым сохранившимся сочинением Хайда был ответ на работу некоего Генри Уоттона «Параллель между Робертом, покойным графом Эссексом, и Джорджем, покойным герцогом Бекингемом». В нем доказывалась ложность аналогии между этими двумя деятелями. Не удивительно, что сочинение Хайда понравилось Карлу I, и он якобы пожелал, чтобы автор написал полную биографию своего фаворита. На склоне лет Кларендон был сдержан, характеризуя Бекингема. Он писал, что герцог «достиг величия, почестей и успеха никакими другими преимуществами или рекомендациями, кроме как красотой, грациозностью и привлекательностью собственной персоны». Став фаворитом Якова, Бекингем вызвал недовольство у многих, посчитавших, что он «руководствуется своими аппетитами, а не правилами справедливости», что доходы страны «идут на обогащение одного семейства». Кларендон не отказывал Бэкингэму в благородстве, искренности, щедрости и личной храбрости – никто не считал его способным на низкие поступки ради денег. Но главной бедой было отсутствие у него настоящих друзей, которые могли бы подсказать, как поступить с честью и добиться истинных интересов, дать совет или помощь [10, 90–96].

Первое появление Хайда в придворных кругах связано со скандалом вокруг семейства Вильерс. Кузину покойной жены Эдварда, соблазнил, обещав жениться, придворный Генри Джармин, занимавший при дворе особое положение благодаря полному доверию со стороны Генриетты Марии. Когда обнаружилась беременность обманутой фрейлины королевы, ее брат Уильям, лорд Грэндисон, то ли вызвал соблазнителя на дуэль, то ли заявил, что сделает это. Дело дошло до короля, и оба были отправлены в Тауэр. Под влиянием королевы Карл I стал на сторону Джармина и даже заявил Уильяму, что «его сестра виновна больше, чем кто-то думает». Он отказался принять составленную по совету Хайда петицию и холодно отказал матери несчастной жертвы соблазнения. По замечанию Хайда, ни к какой «бедной женщине не относились с меньшим расположением, и никакая женщина не заслуживала большего сочувствия». Хайд осторожно намекал, что позиция короля вызвала раздоры в придворной среде и едва ли не стала толчком к будущей гражданской войне. Причина, по которой королева встала на сторону Джармина, не была тайной. Есть свидетельства, что он был ее любовником, а после гибели Карла I они якобы обвенчались. Более того, некоторые историки допускают, что этот человек мог быть настоящим отцом кого-то из принцев, если не всех королевских детей. Иногда обращают внимание на внешнее сходство Джармина и Карла II, заметное на портретах. Если любвеобильность передается по наследству, то второй Карл больше напоминает Джармина, чем примерного семьянина Карла I.

В первой половине 1630-х гг. любимым местом для интеллектуальных занятий становится для Хайда Грейт Тью, поместье, принадлежавшее Люшиусу Кэри, лорду Фолкленду, ставшему ближайшим другом, человеку, оказавшему на него влияние, сопоставимое только с отцом. Они познакомились, вероятно, в 1630 году и крепко дружили до его гибели в битве при Ньюбери в 1643 году. Хайд до конца жизни помнил о нем, включив его портрет и в «Историю мятежа», и в автобиографию. Эти описания считаются шедеврами писательского мастерства Кларендона. Говорят, что историк XIX века Джеймс Макинтош плакал над ними. Действительно, слова Кларендона звучат трогательно: «Он имел удивительные знания и способности, был неповторимо очарователен и восхитителен в общении, в обилии обладал чертами гуманности и человечности, вел такую простую и цельную жизнь, что будь он единственной потерей в той проклятой гнусной войне, она все равно осталась бы самой позорной и омерзительной для будущих поколений» [10, 50]. В Фолкленде Хайд восхищался его отношением к людям, умением находить в окружающих лучшие черты и ценить их, благородство и воображение, способность поддержать нуждающихся, упорство в достижении целей. Когда Фолкленд поставил задачу выучить древнегреческий, он дал зарок не выезжать в Лондон, который любил больше всего, и через короткое время он овладел этим языком в совершенстве. Он счастливо избегал страстей и предрассудков, «посещающих вульгарные умы», и не имел иных амбиций, кроме как в расширении знаний и сохранении репутации человека, ценящего достойных людей. Внешне Фолкленд не был особо привлекательным: небольшого роста, не обладавший величественной походкой, с голосом, не дававшим повода предполагать, что «с его языка будет звучать музыка». Но «этот низкий ростом, маленький человек обладал такой храбростью, таким бесстрашием», как никакой самый гармонично сложенный мужчина.

Грейт Тью, кружок интеллектуалов, где собирались блестящие мыслители, философы и богословы. Дом Фолкленда был всегда для них открыт; в их распоряжении была прекрасная библиотека. По занятному сравнению Олларда, это было нечто среднее между ренессансным двором Федериго II в Урбино,[6 - Речь идет о правителе итальянского города Урбино Родериго де Монтефельтро (1444–1482), известном не только войнами, но и покровительством искусствам и наукам.] Институтом перспективных исследований в Принстоне и оксфордским колледжем Всех Святых [74, 31]. Кларендон писал об атмосфере Грейт Тью: «Его дом, расположенный в десяти или двенадцати милях от университета (Оксфорда – А. С.), сам был словно университетом благодаря обществу тех, кто в нем собирался. Доктор Шелдон, доктор Морли, доктор Хэммонд, доктор Ирлс, мистер Чиллингворт и все наиболее значительные люди с разных факультетов, не считая приезжавших из Лондона – все находили приют, словно в колледжах. Хозяин сам не знал, кто приезжает или уезжает, кто присутствует в доме до тех пор, пока не выходил к обеду или ужину, во время которого собирались все. Других обязательных церемоний или ограничений не существовало; никто не заставлял людей приезжать и никто не вынуждал их оставаться. Приезжали, чтобы поучиться в прекрасных условиях, имея в распоряжении любые книги из библиотеки, которые могли пожелать, в компании людей, которых хотели видеть и не смогли бы найти ни в каком другом месте» [10, 65].

Фолкленд принадлежал к высокому аристократическому кругу. Его отец, Генри Кэри, выходец из древнего девонширского рода, занимал важные государственные должности; в 1620-х гг. был лордом-наместником Ирландии. Поэтому Люшиус обучался в Дублине, в Тринити-колледже, затем после отставки отца перебрался в Англию. Старший Фолкленд хотел, чтобы сын стал государственным деятелем, но все пошло иначе. Перешла в католичество мать Люшиуса Элизабет, дочь сэра Лоуренса Тэнфилда, занимавшего одно время должность лорда Казначейства. Тот был так разъярен поступком дочери, что лишил ее наследства, завещав два поместья, Бурфорд и Грейт Тью, внуку. Но и отношения Люшиуса с отцом расстроились после женитьбы на Летиции, дочери сэра Ричарда Морисона из Лейстершира. Генри Кэри был так недоволен, что разорвал отношения с сыном, хотя Люшиус предлагал оформить на него наследство деда. Как видим, взросление Фолкленда проходило не в такой спокойной атмосфере, как у Хайда. Люшиус решил покинуть Англию и отправился на военную службу в Голландию. Однако его застало известие о смерти отца, и он возвратился на родину. Поместье Бурфорд было продано, чтобы расплатиться с отцовскими долгами, а Грейт Тью стало местом, где собирались друзья. В политическом отношении кружок Фолкленда был «либеральнее» правительственной партии: его участники враждебно относились к политике Страффорда и архиепископа Лода (хотя некоторые были с ним связаны). Такие взгляды разделяли Хайд и Фолкленд, когда в 1640 году вошли сначала в Короткий, затем в Долгий парламент. Кларендон ценил их близость в политических симпатиях и антипатиях. Фолкленд поддержал обвинения в адрес Страффорда, но воспротивился принятию «Великой ремонстрации» и отошел от оппозиции. Оба перешли на сторону короля, когда конфликт приобрел форму открытого противостояния. Первого января 1642 года, за несколько дней до попытки короля арестовать лидеров оппозиции (о чем Фолкленд не знал), он получил предложение принять должность государственного секретаря и, по совету Хайда, согласился. Фолкленд, имевший военный опыт (под командованием графа Эссекса, будущего парламентского главнокомандующего, участвовал добровольцем в войне с Шотландией в 1639 году), принимал участие в первых сражениях гражданской войны, в том числе при Эджгилле в октябре 1642 года. Как свидетельствовал Кларендон, его друг с болью переживал происходившее в стране и буквально взывал к миру. Отчаяние делало Фолкленда бесстрашным в битвах. При Ньюбери ему было 33 года.

Друзья Хайда по Грейт Тью, связанные с Оксфордом, были в основном людьми духовного звания. Вплоть до второго изгнания Кларендон сохранял дружеские отношения с Гилбертом Шелдоном, видным деятелем англиканской церкви. В годы гражданской войны Шелдон твердо стоял на стороне короля, являясь его духовником, за что был смещен парламентариями с поста ректора оксфордского колледжа Всех Святых и даже арестован. После Реставрации при поддержке Хайда он стал епископом Лондона, а через три года занял высший в иерархии англиканской церкви пост архиепископа Кентерберийского. В то же время они были не согласны по целому ряду вопросов религиозной политики. От Кларендона, отправившегося в изгнание, Шелдон «унаследовал» почетный пост канцлера Оксфордского университета, но всего на два года. В дальнейшем его влияние ослабло.

К кружку относился Уильям Чиллингворт, математик и поэт, клирик, близкий к Лоду. Чиллингворт колебался в религиозных взглядах: одно время он сблизился с иезуитами, но затем вернулся в лоно англиканства и написал труд «Религия протестантов», в котором защищал эту веру. Он полагал, что авторитет зиждется на Библии, каждый верующий вправе интерпретировать ее, основываясь на собственном религиозном сознании. Этот труд был написан Чиллингвортом в Грейт Тью и, вероятно, отражал господствовавшие в кружке религиозные убеждения. В годы гражданской войны, сражаясь за короля, Чиллингворт проявил талант военного инженера, создав метательную машину, использовавшуюся при осаде Глостера. Он был захвачен в плен парламентариями и скончался в заключении.

Священники Джордж Морли и Джон Ирлс оставались надежными союзниками Хайда на протяжении всей его карьеры. Морли критически относился к арминианскому курсу Лода. Однажды на вопрос «Что принадлежит арминианам?» он ответил: «Все богатые епископства и деканства в Англии». Эта фраза получила известность и вызвала неудовольствие архиепископа. Во время войны Морли служил Карлу I как духовник, а также участвовал в переговорах с парламентариями. После казни короля Морли покинул Англию, вернулся только вместе с Карлом II, который доверил ему вести службу во время своей коронации. В 1660 году он стал епископом Вустера, в 1662 году епископом Винчестера. Джон Ирл (или Ирлс) во времена Грейт Тью был духовником графа Пемброка. Как и Морли, он сделал блестящую церковную карьеру, став в 1641 году духовником принца Уэльского, епископом Вустерским в 1662 и епископом Солсберийским в 1663 году. Кларендон ценил Ирла не только как выдающегося проповедника, великолепного знатока древнегреческого, латыни и английского, но и человека, обладающего литературным даром. В 1628 году было издано его сочинение «Микрокосмография, или мир в статьях и характерах», выдержавшее только при жизни автора десять изданий. В нем Ирл иронично и ярко создал образы представителей разных социальных групп и профессий. По словам Кларендона, он обладал «великим благочестием и набожностью, был красноречивым и сильным проповедником и таким очаровательным и приятным собеседником, что не было человека, кто бы не хотел разделить общения с ним. Никто не был более небрежным в одежде и привычках и более благоразумен и совершенен в поведении и беседе» [10, 38].

В памяти Кларендона Джон Хейлс, профессор греческого языка в Оксфорде и Итоне, остался как выдающийся интеллектуал, книгочей, равного которому не было (за исключением разве что Фолкленда). Скромный в повседневной жизни и щедрый в помощи бедным, он собрал уникальную библиотеку и пользовался уважением архиепископа Лода, хотя не был его сторонником. Хейлс был критиком римской католической церкви, считая ее тиранической по причине непримиримости к другим ветвям христианства. Он часто говорил, что немедленно вышел бы из англиканской церкви, если бы она требовала осуждать других христиан. Поэт Сидней Годолфин, один из молодых членов кружка Грейт Тью, был миниатюрен. Фолкленд, сам маленького роста, шутил, что чувствует себя в его присутствии совершенным человеком. То, что Кларендон через много лет вспоминал эти дружеские шутки, показывает, сколь дорога была для него память о тех годах. Годолфин был склонен к меланхолии, предпочитая одиночество и отдых с книгой. Некоторые принимали это за лень. Будучи хрупким по телосложению, Сидней считал опасным даже маленький дождь, откладывал в таких случаях запланированную поездку или возвращался домой, ощутив на лице дуновение ветра. Несмотря на внешнюю слабость, Годолфин был человеком принципов. В Долгом парламенте он осмелился до конца оставаться на стороне Страффорда. Он, боявшийся непогоды, одним из первых вступил в королевское войско, когда началась гражданская война, делил все тяготы походов и проявлял исключительную храбрость. В 1643 году во время атаки на врага возле местечка Чагфорд в Девоншире он первым выдвинулся вперед и получил пулю из мушкета. Успев произнести «О, Боже, я ранен», замертво пал с коня – так Кларендон описал смерть своего товарища. (Говорят, что в коридорах гостиницы «Три короны» в Чагфорде появлялся призрак Годолфина в полном обмундировании).

Человеком другого рода был поэт Эдмунд Уоллер. Присущая его поэзии лиричность находилась в дисгармонии с его натурой. Он был богат и хотел стать богаче, считая выгодный брак одним из способов достижения этого. В Долгом парламенте он начинал как сторонник Пима, затем присоединился к группе Фолкленда-Хайда. В 1643 году он участвовал в заговоре против парламента, был арестован, но спас жизнь, откупившись и выдав своих товарищей («кого сам сбил с пути и спровоцировал»). Позднее он сочинял стихи и в честь Кромвеля, и в честь Карла II. В годы Реставрации он претендовал на пост ректора Итона, но Кларендон его не поддержал. В 1667 г. Уоллер был одним из гонителей канцлера в парламенте. Характеристика, данная им Кларендоном, полна иронии. Он стал поэтом в том возрасте, в котором большинство обычно оставляет это занятие. Его «вынянчили» в парламентах, в которых он сидел с детства. Когда парламент возобновил деятельность, он с достоинством выступал, выдвигая аргументы, к которым толкал его характер и меланхолическая комплекция. После революции благодаря «редкому дару» его принимали в тех компаниях, где его характер вызывал отвращение; и его терпели там, где ненавидели [10, 48–49].

Об этих товарищах молодости вспоминал Кларендон. По некоторым подсчетам было 23 человека, являвшихся завсегдатаями Грейт Тью, из них 12 – это священнослужители, восемь – «люди пера», трое – политики и юристы (к этой категории относится и Хайд). Кроме них, примерно 15 человек были тесно связаны с кружком, составляя, в основном, круг лондонских знакомцев. Среди них Томас Гоббс, автор «Левиафана», ставший интеллектуальным противником Хайда. Существует предположение, что Гоббс посещал Грейт Тью в 1634 году. C кем Хайд точно встречался в Грей Тью и одно время дружил, хотя и не упомянул в автобиографии, это священник и теолог Хью Кресси, преподававший в одном из оксфордских колледжей. В 1646 году после посещения Рима он перешел в католицизм, более того, стал монахом-бенедектинцем, обличавшим англиканство. Промолчать о нем было лучшим решением. Впрочем, с критикой одного из его сочинений Кларендон выступит в годы второй эмиграции.

Счастье интеллектуального общения, которое Хайд ощущал в Грейт Тью, дополнилось личным покоем, которое он обрел во втором браке. В июле 1634 года он обвенчался с Френсис, дочерью сэра Томаса Эйлсбери, судьи, хорошо знавшего будущего зятя. Эйлсбери был близок ко двору, ему принадлежал дом на краю Виндзорского парка, что само по себе было свидетельством монаршего расположения. Во второй половине 1630-х гг., перед самыми неурядицами, его прочили в члены Тайного совета. Некоторые современники и биографы Хайда видели в этом браке деловой расчет. На первый взгляд, автобиография подтверждает это мнение. В ней автор скуп на слова о жене. Долгая счастливая семейная жизнь нашла отражение в нескольких строчках: «С ней у него было много детей обоих полов; с ней он жил очень комфортно в самые некомфортные времена». Он упоминал, что прожил с ней 35 или 36 лет, тогда как Френсис умерла после 33 лет брака. Оллард отмечал: если бы не сохранилось писем Хайда, написанных жене в эмиграции, в 1650–1651 гг., мнение о тусклой семейной жизни могло казаться незыблемым. Но письма сохранились: «От каждого твоего письма мое сердце оживает, и несколько дней я чувствую облегчение». «Как назвать это, если не языком любви?», – заметил Оллард [74, 46]. На венчании родители Эдварда не присутствовали, но молодые почти сразу направились в Уилтшир. Они посетили Пертон и Солсбери, застав отца Хайда еще живым. 29 сентября того же года он неожиданно скончался. Хотя Генри Хайд умер в почтенном возрасте почти 70 лет, его смерть была для сына ударом: «Не только лучший отец, но лучший друг и напарник, который у него был или мог быть» [10, 16]. Вступив во владение Пертоном, Хайд, жизнь и карьера которого была связана со столицей, нашел для имения подходящего управляющего.

Непосредственным следствием заключенного брака стало знакомство с Лодом. Поводом для встречи было дело группы купцов, недовольных монополией одного владельца причала. Полагая, что тот дал взятку, они наняли Хайда для составления жалобы. История дошла до Лода, который входил в состав Казначейства, и он попросил Эйлсбери прислать в его резиденцию Ламберт зятя, чтобы разобраться. Несмотря на возрастные и социальные различия, религиозные и политические взгляды, между Лодом и Хайдом возникло взаимопонимание. Архиепископ любезно встретил гостя во время утренней прогулки в саду. Зная, что тот только вернулся из поместья, поинтересовался, что нового в деревне, довольны ли люди. Хайд ответил откровенно: о Лоде в Уилтшире говорят без должного почтения, причина в том, что два уважаемых в графстве джентльмена, обратившиеся в его совет, натолкнулись на грубость как со стороны его людей, так и его самого. Лод не обиделся, а разъяснил, что был неверно понят, и говорил с Хайдом мягко и тактично. Впоследствии Лод не раз принимал Хайда дружелюбно, прислушиваясь к его мнению. Из общения с архиепископом Кларендон сделал тот же вывод, что и по Бекингему: присутствие друга, который готов смело и откровенно обсудить важные вопросы, могло предотвратить или исправить многие ошибки. Намекая на невысокое происхождение Лода (тот был сыном простого торговца тканями), Хайд писал: «Несчастье таких людей в том, что у них не было друзей более высокого положения, чем они сами; после быстрого и, как правило, неожиданного, восхождения снизу-вверх у них появляются не друзья, а слуги, желающие иметь что-то для себя» [10, 115]. По этим словам можно судить о социальных воззрениях Хайда, полагавшего: благородное происхождение и достойное воспитание являются основой честного и высоко морального поведения.

Отношение Хайда к Лоду было двойственным. Он писал об архиепископе как о человеке образованном, благочестивом и добродетельном, но с недостатками, присущими многим. Разумеется, Кларендон считал абсурдными обвинения, выдвинутые против него Долгим парламентом, которые привели к казни в начале 1645 года. Прежде всего, это касалось главного обвинения в склонности к католичеству: «Никто не был более значительным и способным врагом папизма; никто не был более преданным и непоколебимым сыном англиканской церкви». Лод выдвинулся благодаря протекции Бекингема, заняв епископские должности. Влиятельному герцогу могли импонировать религиозные взгляды Лода, известного критикой кальвинистских идей и распространяющегося в стране пуританизма. Яков I относился к Лоду с недоверием, считая, что тот может спровоцировать церковный конфликт. Однако Карл I ему полностью доверял, и в 1632 году после смерти архиепископа Эббота излишне поспешно (по мнению Кларендона) доверил высший пост в англиканской церкви. Ошибкой Лода была «излишняя нетерпимость» к тем, кто, сохраняя верность церкви Англии, испытывал интерес к некоторым доктринам кальвинизма. Среди них были «люди чести и высоких качеств», близкие ко двору и представлявшие страну; их вызывали на Высокую комиссию, подвергали наказаниям и унижению, на них налагали в высшей мере сомнительные штрафы. Стыд, который они испытали, невозможно забыть; эти люди ждали реванша. Лод возбудил ненависть у ряда близких ко двору лиц, чей материальный интерес состоял в огораживаниях, которым он пытался противодействовать. Участие в делах Казначейства тоже порождало недовольных. Архиепископ был несдержан в высказываниях и всегда уверен в своей правоте.

Знакомство с Лодом не означало, что Хайда приняли при дворе. Поскольку период правления без парламента характеризовался острой фракционной борьбой, в которой архиепископ не был самой влиятельной фигурой, он мог быть заинтересован, чтобы ввести Эдварда Хайда в сферу своего влияния. Когда говорят, что Лод и Томас Уэнтворт были главными проводниками «политики напролом», подчас не учитывают, что они отнюдь не были верными союзниками, хотя отношения между ними были, в основном, гладкими, и даже имели тенденцию к сближению. Лод находился во враждебных отношениях с канцлером Ричардом Уэстоном, ставшем в 1633 году, незадолго до смерти, графом Портлендом. Уэстон разработал и провел административно-финансовые меры, обеспечившие наполнение казны и улучшение экономического положения в стране после 1629 года. Не исключено, что Лод потому и «ухватился» за жалобу, переданную ему Хайдом, чтобы ослабить позиции своего недруга и его окружения. По словам Кларендона, Уэстон «оказался полезным и ценным министром для короля, финансами которого на протяжении последних лет управляли плохо. Его трудолюбие позволило быстро поправить их; никто не знал лучшего способа управления хозяйством, чем он» [10, 87]. Однако, стремясь стать единственным советником Карла I, как раньше Бекингем, он не довольствовался властью, которую имел, а потому приобрел много соперников (в их числе Лода и Уэнтворта), «способных доставлять ему неприятности в делах, но не настолько, чтобы удовлетворить собственные амбиции, и король оставил поводья в его руках». У него был властный характер, и он мог легко обидеть людей, однако, «имея, к несчастью, женский темперамент, он всегда ужасно боялся и опасался их» [10, 89]. Об Уэстоне нелицеприятно отзывалась Генриетта Мария, ему передавали ее слова, как правило, «все заканчивалось поиском тех, кто сообщал самые секретные сведения». Хайд считал его человеком «низкого» характера.

Другим влиятельным противником Лода при дворе был глава палаты опеки Френсис Коттингтон, который считался лидером происпанской партии (Уэнтворт в насмешку называл его дон Франциско), а в 1636 году открыто перешел в католичество. После смерти Уэстона и Лод, и Коттингтон пытались поставить Казначейство под свой контроль, но Карл I, после Бекингема не желавший, чтобы кто-то из советников занял его место, и стремившийся, чтобы обращались к нему, а не к посредникам, подключил обоих к управлению финансами, что неизбежно усиливало трения между ними. Уэнтворт, став во главе совета по делам Севера, а затем Лордом-правителем Ирландии, нуждался в поддержке при дворе. Сохраняя нормальные, но фактически официальные отношения с Лодом, он поддерживал с Коттингтоном вполне дружеские связи. У них было общее увлечение – соколиная охота. Не в одном случае Лод демонстрировал недовольство тем, что Уэнтворт действовал в интересах Коттингтона [77]. Кларендон описывал Коттингтона как человека с легким характером, исключительно приятного в обращении, с замечательным чувством юмора. У него был вкус к удовольствиям, он интересовался ведением хозяйства, парками, искусством, а также животными и птицами. По словам Кларендона, он не был глубоко образован, но благодаря знанию испанского (на котором он говорил, как на родном языке), французского и итальянского языков имел представления в разных областях. Хайд не преминул отметить: хотя годовой доход Коттингтона не превосходил четырех тысяч фунтов, ему принадлежали четыре прекрасных дома и три парка. В 1641 году, во время процесса Страффорда, он не испугался дать в палате лордов показания в пользу последнего. Во время гражданской войны находился в лагере кавалеров. Судьба крепко связала Хайда с ним в годы изгнания.

В недавнем исследовании С. В. Бурова политическая борьба при дворе Карла I рассмотрена в контексте соперничества двух фракций: происпанской и профранцузской. Во главе первой находился Уэстон, а после его смерти Коттингтон. Во главе второй – королева Генриетта Мария. Более успешной была группировка, ориентировавшаяся на Испанию, что объясняется двумя факторами: во-первых, Карл I не мог позволить себе дорогостоящие военные операции; во-вторых, «молодая женщина, оказавшаяся в чужой стране, Генриетта Мария не была готова к решению политических вопросов» [122, 273]. Представляется, что мозаика противоречий при дворе была сложной и не во всем определялась вопросами внешней политики.

Хайд, получивший урок политического образования в Грейт Тью, не был апологетом политики Карла, одиннадцать лет правившего без парламента. Это видно не только в оценках, которые он давал политическим деятелям того времени, но и в прямом осуждении «политики напролом». Виновником «грубого и оскорбительного» роспуска первых двух парламентов Кларендон считал Бекингема; ответственность за роспуск парламента в 1629 году возлагал, в основном, на лорда Уэстона. Хайд осуждал «несправедливые проекты всякого рода», в том числе восстановление устарелых законов, расширение полномочий Звездной палаты для подавления оппозиции, введение корабельных денег. Вину за это он возлагал на советников Карла I. У него нет сомнения, что неправильные действия властей нанесли огромный вред. Более того, у Кларендона есть описания эпизодов, в которых сам король выглядит нелицеприятно, хотя прямого осуждения автор, конечно, не допускал.

Например, он рассказывал, что Карл, будучи страстным охотником, вознамерился создать огромный парк для охоты на оленей между Хэмптон-Кортом и Ричмондом, для чего выкупить дворянские маноры и фермы, принадлежавшие арендаторам, в том числе его собственным. Он был готов заплатить по высокой цене, но многие землевладельцы, из тех, у кого были удобные дома и прекрасные сады, отказались. Пошли разговоры, что ради получения удовольствия король сгоняет людей с земли. Поскольку речь шла о землях рядом со столицей, история наделала много шума. Кроме общественного ропота, аргументом против проекта была цена, которую пришлось бы заплатить. Некоторые советники, в том числе Коттингтон и Лод, пытались отговорить монарха, но безрезультатно. Более того, в беседе с Коттингтоном он разгневался и заявил, что решение принял, и стена вокруг его владений будет построена. После этого Коттингтон изменил точку зрения и даже вступил в спор с Лодом, сказав, что парк необходим для поддержания здоровья монарха: «Кто препятствует созданию условий для отдыха, необходимого для сохранения его здоровья, совершают величайшее преступление» [7, 132–136]. Рассказ Кларендона дает основание считать Карла человеком упрямым и недальновидным, а также судить об отношениях между советниками.

Признавая, что власть допустила прискорбные ошибки, Кларендон, однако, полагал, что сами по себе они не были причиной гражданской войны. Он обнаруживал противоречие, объяснить которого не мог: «По справедливости надо сказать, что в то время давления и чрезвычайных мер наше королевство, как и другие владения Его Величества, наслаждались таким величайшим спокойствием и полным благополучием, как никакой другой народ ни в какие времена, к удивлению и зависти всего христианского мира» [10, 78]. Он даже называл те годы более счастливыми, чем царствования Елизаветы и Якова. Престолонаследие было обеспечено. Страна была избавлена от войн и заговоров, богатела, протестантская вера укреплялась. Король был милостив к подданным и благочестив, он давал «величайший пример трезвости, чистоты и прощения». В тексте, написанном во время последней эмиграции, он детализировал: «Англия наслаждалась высшей мерой счастья, когда-либо известного. Короны Франции и Испании донимали друг друга, предпринимали вторжения и захваты; внутри этих стран шли гражданские войны, в первом случае в результате восстаний собственных фракций, во втором из-за отделения Португалии; они грабили друг друга, чтобы затем затушить огонь на своей территории. Вся Германия погрузилась в поток собственной крови и была разрушена; за ее счет и на ее руинах бедная шведская корона выросла в великую державу; Дания и Польша участвовали в том же разрушительном предприятии. Голландия и Соединенные Провинции были истощены долгой и дорогой войной и начали больше опасаться своего союзника Франции, чем врага Испанию» [10, 82]. На фоне Тридцатилетней войны Англия могла казаться островом благополучия.

Прав ли историк А.Н.Савин, полагавший, что Хайд, будучи в растерянности, не сумел раскрыть причин революции: «Этот человек, находившийся в чрезвычайно благоприятной обстановке, чтобы видеть все нити революционного процесса, ровно ничего не понимает в нем. Кларендон заверяет, что двенадцать лет правления без парламента были самым счастливым временем английской истории. Жилось будто бы лучше, чем при Елизавете и Якове. Отчего же пришла беда? Кларендон теряется в догадках; он старается найти какие-нибудь причины. Но сам же Кларендон чувствует недостаточность подобных разъяснений и готов объяснить революцию психической заразой, непонятным образом обуявшей английское общество. У народа точно помутился разум, все точно взбесились, раздували ничтожные нарушения отдельных законов и не замечали, что здание конституции стоит незыблемо» [137, 12–14]. Думается, что позиция Хайда была двойственной не потому, что он был плохим наблюдателем или пребывал в растерянности. Он не считал, что «политика напролом» сделала революцию неизбежной, а полагал, что история имеет много вариантов: в зависимости от поступков людей ход событий может повернуться в ту или иную сторону. По крайней мере, вплоть до роспуска Короткого парламента, возможно, позднее, страна могла избежать гражданской войны. Такая логика была неприемлема для историков-позитивистов конца XIX – начала ХХ вв., считавших Английскую революцию закономерной и имевшей долговременные причины. Этой концепции придерживался кумир Савина историк С. Гардинер.

Вторая половина 30-х гг. была счастливым временем для Хайда. В марте 1637 году родилась дочь Анна, в июне 1638 года старший сын Генри. Их назвали в память первый жены и отца Эдварда. Общение с друзьями даровало интеллектуальное удовольствие. Профессиональная деятельность обеспечивала высокие доходы и помогала в обретении новых связей. Он мог рассчитывать на успешную и спокойную карьеру. Казалось, ничто не предвещало бури. В 1638 году для Шотландии был разработан Единый молитвенник. Прошло несколько месяцев – и спокойствию в стране пришел конец.

Глава вторая

«Ярость, неистовство, гнев»: 1638–1642

Этими словами Кларендон описал чувство стремительно приближавшейся гражданской войны, атмосферу, царившую в Коротком и Долгом парламентах.

Когда Хайд ступил на политическую стезю? В 1640 году, после одиннадцати лет личного правления Карла I, было объявлено о созыве парламента. Для состоятельного землевладельца из Уилтшира, ставшего успешным юристом, обладавшим связями в придворных кругах, решение стать депутатом казалось логичным продолжением семейных традиций и способом выразить конституционно-политические идеи, сформировавшиеся в Грейт Тью.

Решение о созыве парламента было принято королем по совету Томаса Уэнтворта в чрезвычайных обстоятельствах. Политическому спокойствию на острове пришел конец, когда в 1639 году началась война с Шотландией. Поводом для нее стало введение единого молитвенника (Книги канонов), что сильно задело религиозные чувства шотландских пресвитериан и привело к восстанию, которое иногда называют «шотландской революцией». Внимание, уделенное Хайдом этому событию в «Истории мятежа», дает основание полагать: автор считал его первоначальным толчком к революции. Прямая критика религиозной политики Карла I была для него невозможна ни во второй половине 1640-х гг., ни во время второй эмиграции. Тем более выразительно высказывание из первоначального текста: «Был ли молитвенник составлен с осторожностью и осмотрительностью? Был ли благоразумно дан выбор народу? Мог ли в тех обстоятельствах народ принять его? Были ли епископы того и другого королевства более нетерпеливыми и неумелыми, чем было допустимо в тех обстоятельствах? Были ли главные министры государства, служившие королю, которым он доверял, истинными друзьями церкви, достаточно ли они озаботились, когда беспорядки были в зародыше? Я полагаю, что нет, но оставляю за каждым право судить самому, основываясь на книгах того времени, дошедших до наших дней. Я уверен, что общее неприятие молитвенника было таково, что вся (шотландская) нация объединилась против него в Ковенант» [7, I, 98–99]. В то же время, Хайда, верного сторонника англиканской церкви, нельзя считать оппонентом этого решения. Он, скорее, считал, что оно было несвоевременным, запоздавшим. «Как считали и считают многие мудрые люди», если бы молитвенник вводили в 1633 году, такого сопротивления не последовало бы [7, I, 111]. Не стоит сбрасывать со счетов, что Кларендон испытывал долю неприязни к шотландцам – это заметно на страницах его сочинения. Показательна его ремарка по поводу Джеймса Стюарта, графа Тракуара, лорда-казначея Шотландии, «мудрого человека, в моем понимании самого мудрого, который только известен в той нации» [7, I, 101]. Примечательно замечание Хайда о «многочисленном, гордом и нуждающемся» дворянстве Шотландии («о простом народе, являющемся естественным рабом других, речь не идет», – уточнял он). По мнению Хайда, шотландское дворянство оказалось «в странном и униженном подчинении своему невежественному и надменному духовенству» [7, I, 215]. В этих словах видна ксенофобия автора, нелюбовь к священникам-пресвитерианам и презрительное отношение к народу. Кларендону было комфортнее искать корни мятежа в Шотландии, а не в Англии.

Недовольство в Эдинбурге не было, однако, спонтанной реакцией на молитвенник; оно зрело в течение нескольких лет. В отличие от отца, выросшего в Шотландии, проведшего в ней большую часть жизни, понимавшего характер народа и хорошо представлявшего, как будет встречен там любой его указ, Карл I плохо знал королевство, в котором в течение веков правили его предки. Его увезли из Эдинбурга, когда ему не было четырех лет, в следующий раз он приехал в Шотландию только на собственную коронацию в 1633 году. Историк Ч. Карлтон заметил: «Карл никогда не любил и не понимал шотландцев, но в то же время думал, что понимает их. Это было видно задолго до введения единого молитвенника» [31, 195]. Он доверял только тем шотландцам, которые придерживались англиканской веры. Наиболее влиятельным из них был Джеймс, маркиз Хамильтон, друг короля, который до рождения у последнего детей сам мог претендовать на шотландский трон.[7 - Хамильтона нельзя считать влиятельным советником – Карл мало прислуживался к его осторожным советам по политике в Шотландии. Он был вместе с королем во время провалившейся попытки арестовать пять оппозиционных парламентариев в январе 1642 г. В 1643 г. Карл I даровал ему титул герцога. После первой гражданской войны пытался участвовать в урегулировании отношений между Карлом и ковенанторами. В 1648 году потерпел поражение от Кромвеля при Престоне, хотя имел превосходящие силы. После этого сражения был пленен и после суда казнен путем отрубания головы.]

Шотландия была гораздо беднее Англии: ее государственный доход был ниже, чем английский, в тридцать с лишним раз. В крупнейшем городе страны Эдинбурге проживало около тридцати тысяч человек. Если в долинной части страны происходило развитие торговли и промышленности, то в горной Шотландии занимались скотоводством, а из земледельческих культур выращивали в основном овес. Там господствовала клановая система, сохранившаяся до времени поражения якобитского восстания 1745 года. Вожди кланов были в своих владениях куда более влиятельны, чем государство и королевские чиновники. Условия жизни подталкивали многих шотландцев, как жителей долин, так и горцев, наниматься на военную службу. Больше всего шотландцев служило во Франции и Нидерландах, немалое число воевало в Германии в войске шведского короля Густава-Адольфа, а некоторые добрались даже до далекой Московии. Самым знаменитым из «московских шотландцев» был Патрик Гордон, прослуживший в России почти сорок лет. На склоне жизни он стал наставником царя Петра в его «потешных» военных затеях и сумел доказать свою преданность. Говорят, когда в 1699 году Гордон тяжело заболел, царь навещал его ежедневно, и по преданию, сам закрыл глаза умершего, на похоронах бросил в могилу горсть земли, произнеся: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое пространство». Во время Тридцатилетней войны на континенте сражались шотландцы, сыгравшие затем важную роль в войнах времен революции. Шотландский главнокомандующий в годы революции Александр Лесли обучился военному искусству, воюя за Густава-Адольфа, на службе которому заслужил звание полевого маршала. Один современник язвительно сказал, что он «обучился ремеслу убивать за границей и вернулся убивать, во имя Бога, дома» [30, 20]. Благодаря связям он обеспечил доставку в Шотландию оружия и боеприпасов. Другой шотландец Александр Хамильтон на службе шведскому королю изготовлял легкие железные пушки взамен бронзовых и построил пушечный завод в Эдинбурге. Превосходство шотландцев в артиллерии повлияло на ход войны с англичанами.

В середине XVI века учение Жана Кальвина прочно утвердилось в Шотландии, и на его основе возникла шотландская пресвитерианская церковь. Возможно, что одна из причин успешной радикальной реформации в этой стране крылась в позиции баронов, использовавших новые религиозные идеи в противовес короне. Шотландская пресвитерианская церковь приняла форму национальной организации. Над местными церковными общинами (кирками) стояли коллегии священников (пресвитеров), над ними – выборные синоды. С конца XVI века ежегодно проводилась верховная ассамблея, в которой заседал не только клир, но и миряне. В таких условиях кальвинистское духовенство превратилось в политическую силу. Пресвитерианская церковь стала мотором сопротивления намерению установить единообразный порядок богослужения, рассматривая это как грубое догматическое заблуждение.

Шотландский парламент отличался от парламента Англии: он состоял из одной палаты, в которую входили графы, бароны, лэрды (меньшие по статусу королевские вассалы), представители от городов и прелаты. На самом деле влиянием обладал не весь парламент, а так называемый Комитет «лордов статей». Искусно лавируя между клиром и знатью, Яков в свое время добился того, чтобы этот комитет стал исполнителем монаршей воли. В нем важная роль отводилась королевским епископам (институт епископства был восстановлен в шотландской церкви в 1572 году). При Карле утвердился новый порядок назначения членов Комитета, что вело к его полной зависимости от короны, и в то же время к утрате авторитета в обществе. Учитывая, что в состав шотландского Тайного совета Карл включил лиц, близких к Лоду, отрыв короны от общественных настроений принял болезненные формы. Хайд признавал: «Епископы вправду мало привлекали эту нацию и имели над ней мало власти. Они не могли регулировать положение дел в собственных соборах, очень редко решались появляться в епископском одеянии, не смели противиться верховному собранию в вопросах юрисдикции. Таким образом, в [шотландской] церкви епископат был не больше чем названием» [7, I, 116]. Он также объяснял недовольство тем, что шотландцы «с ревностью» воспринимали, как долго король не появлялся в их стране, и видели в этом признак, что Шотландия «превратилась в провинцию Англии и подчинена ее законам и правительству» [7, I, 113].

Может быть, Хайд и другие «мудрые люди» правы, что введение единого молитвенника в 1633 году было возможно. В 1637 году точно было поздно. По словам А.Н. Савина, «шотландская революция открывается тем самым днем, из которого Карл и Лод думали устроить торжество абсолютизма и англиканизма» [137, 211]. Воскресным утром 23 июля 1637 года в Эдинбурге началось восстание, поводом для которого послужило богослужение по новым правилам в соборе Святого Джайлса. Говорят, что первыми недовольство выразили находившиеся в соборе женщины-служанки. Быстро собравшаяся толпа напала на епископов; успешный бунт привел к падению королевской власти в Шотландии, восстановить которую Карл I так и не сумел. Движение распространилось по всей стране, в начале 1638 года приняв форму Ковенанта. Слово «ковенант» означает «соглашение»; так издавна назывались объединения шотландских дворян. Яков VI использовал эту форму организации против политических противников. Подписание Ковенанта было событием большого эмоционального звучания. Сначала текст подписывали пэры, дворяне, священники, потом люди простого звания. Подписывали не только в Эдинбурге, но и в разных частях страны. Многие плакали в состоянии возбуждения. Иногда подпись ставили кровью. Карлтон писал: «В своей страсти к единообразию, гармонии и порядку Карл был детерминирован, чтобы его подданные по обе стороны от границы молились по одинаковым правилам. Будучи неспособен к компромиссу, он быстро убедил себя, что бунт Св. Джайлса и последующие протесты были не просто скандалом по поводу литургии, но смертельной угрозой самой монархии. Поэтому он решил силой, какой бы ни была цена, засунуть молитвенник шотландцам в глотку» [31, 189]. Уже став вдовой, Генриетта Мария недаром назвала единый молитвенник «роковой книгой». Хотя сторонники (и противники) Карла позднее утверждали, что он оказался жертвой дурных советников, известно: король упрямо настаивал на молитвеннике вопреки мнению ряда приближенных, таких как граф Тракуар, говоривший ему, что для утверждения молитвенника в стране пришлось бы держать сорок тысяч солдат. В июне 1638 года король Карл заявлял Хамильтону: «Пока правит Ковенант, я значу не больше, чем герцог Венеции, и готов скорее умереть, чем терпеть такое положение». Через несколько дней он вновь писал Хамильтону, что «лучше умрет, чем уступит дерзким и отвратительным требованиям» [31, 206]. В ноябре 1638 года в Эдинбурге собралась Верховная ассамблея. Король был вынужден согласиться ввести молитвенник «законным путем» и фактически отменить суд Высокой комиссии в Шотландии, рассматривавший религиозные проступки, но он требовал возвращения изгнанных епископов. Поскольку это было неприемлемо для ковенанторов, королевский комиссар герцог Хамильтон объявил о роспуске ассамблеи, которая, однако, отказалась подчиниться. Война казалась неизбежной. Однако Хамильтон продолжал противиться неизбежному, убеждая короля, что «ненавидит ее [эту страну] немногим меньше, чем ад». Он стал еще менее склонен воевать, когда его мать поклялась лично застрелить его, если он посмеет высадиться на родной земле с английским войском. Это была леди Анна из рода Каннингемов, ярая противница Карла I. В 1639 году, при Бервике, она станет во главе смешанного (с участием женщин!) кавалерийского отряда, готового к сражению, а ей было уже около шестидесяти. Сын знал: его мать не будет бросать слов на ветер.

О войне, получившей название «первой епископской», нельзя сказать: вспыхнула, она медленно выросла из нараставших противоречий. Правда, войной события первой половины 1639 года можно назвать с долей натяжки. Нехватка средств и недостаток решительности привели к тому, что задуманный «поход на Эдинбург» не состоялся. Король располагал трехтысячной армией во главе с Хамильтоном, на другом берегу реки Твид располагалась шотландская армия под командованием Лесли, который также не решался приступить к активным действиям. По предложению Лесли 11 июня возле Бервика начались переговоры, закончившиеся 17 июня подписанием мира. Король соглашался на созыв шотландского парламента, обе стороны заявили о демобилизации. В «Истории мятежа» Хайд высказал мысль, что заключение этого соглашение было ошибкой короля: «Не могу с уверенностью сказать, были ли шотландцы тогда или позднее в силах противостоять [16-тысячной королевской армии], но так говорили некоторые лица, знавшие об этом» [7, I, 100]. Эйфория по поводу того, что Бервикский договор предотвратил гражданскую войну, длилась недолго. Обе стороны очень скоро сочли, что зря упустили возможность на поле битвы добиться определенности. По замечанию историка Ч. Карлтона. первая епископская война, как и вторая, проходившая в 1640 году, были в военном отношении малозначительны: обе стороны избегали сражений, в столкновения ввязывались с большой неохотой. Смысл этих войн был политическим: первая привела к созыву Короткого парламента; вторая – Долгого.

В это трудное для короны время Карлу показалось, что помочь ему сможет только один человек – его лорд-наместник в Ирландии Томас Уэнтворт, которого многие считали едва ли не главным виновником «политики напролом». В июле 1639 года Уэнтворту был отдан приказ прибыть ко двору. Если ключом к шотландской революции было слово «молитвенник», то ключом к английской революции стало имя Уэнтворта, хотя к этому времени жизнь лорда-наместника явно катилась вниз. Он страдал глазами и горлом, временами был так слаб, что не мог ездить верхом и даже ходить. Теплый прием, оказанный королем, показал Уэнтворту: от него ждут чуда. Само награждение его титулом графа Страффорда, званием пэра, чего он долго и безуспешно добивался, отражало возлагавшиеся на него надежды. Вероятно, он посоветовал королю созвать парламент, чтобы добиться субсидий на войну. Он убедил Карла, что сумеет управлять парламентом так же успешно, как делал это в Дублине. 5 декабря, после многих недель совещаний король объявил Тайному совету о своем решении созвать парламент в апреле 1640 года. Не все министры разделяли уверенность Уэнтворта, что парламентом будет легко манипулировать. Потребовалось убеждать их, что можно «вручить свои жизни и судьбы в руки монарха». В последующие недели Страффорд успел вернуться в Дублин, чтобы провести заседание ирландского парламента и добиться субсидий на создание армии (тысяча кавалеристов и шесть тысяч пехоты) для отправки в Шотландию. Он вернулся в Англию в тот самый день 13 апреля, когда в Лондоне открылись заседания парламента, который сначала назвали «мертворожденным», но в историю он вошел как Короткий парламент, ибо просуществовал менее трех недель. В нем началась политическая деятельность Эдварда Хайда.

Созыв парламента страна встретила с энтузиазмом и надеждой. Король ожидал, что легко получит требуемые субсидии. В его распоряжении имелось неопровержимое, как он считал, доказательство измены – подписанное группой шотландских лордов письмо французскому королю с просьбой о защите. Форма обращения к Людовику XIII доказывала, как подтверждали королевские юристы, что авторы письма именно его считали своим сувереном. К большому удивлению Карла палата общин проигнорировала эти обвинения и сразу приступила к обсуждению жалоб, связанных с одиннадцатилетним личным правлением. С первого дня заседаний безусловным лидером оппозиции стал Джон Пим. В свои 56 лет он был старше большинства коммонеров, впервые заседал в парламенте в 1614 году, в 1621 году недолгое время находился в заключении, был среди тех, кто требовал импичмента Бекингема, а в 1628 году был горячим сторонником «Петиции о праве». В период правления Карла без парламента он держался в тени, проживал в поместье в графстве Сомерсет, в силу характера воздерживаясь от открытых протестов. Он иногда появлялся в Лондоне, участвуя в делах Компании острова Провиденс, созданной группой пуритан. Его жена умерла еще в 1620 году после шести лет супружества, и в отличие от большинства своих современников, терявших супругу, того же Хайда, Пим до конца жизни оставался вдовцом. Возможно, это помогло ему забыть о страхе и сомнении, целиком погрузившись в оппозиционную политику. По мнению Кларендона, он был склонен к частной жизни, не был от природы особенно одаренным человеком, но выдвинулся благодаря трудолюбию и исключительному рвению в вопросах веры. Вокруг него объединились те, кто был известен ненавистью к арминианству и нелюбовью к англиканской церкви. Кларендон возлагал на Пима вину за мятеж: «Никто не отвечает за несчастья этого королевства больше, чем он. Никто больше его не приложил к этому руку или голову. Я думаю, что даже при его жизни несчастья выросли сверх той меры, которую он замышлял» [10, 246]. По этому поводу Ч. Карлтон заметил: большую, чем Пим, ответственность за гражданскую войну нес только Карл I – этого Кларендон никогда бы не признал. Как утверждали биографы Пима, и в Коротком, и в Долгом парламенте он сделал больше всех, чтобы убедить депутатов: свободы парламента и свободнорожденных англичан в опасности, страна находится под угрозой объединенных сил папизма и деспотизма. И его услышали не только депутаты, но и улица. Это был «великий человек»; невозможно представить «героя, менее романтического»; он «не казался человеком действия», его речи были сухи. Тем не менее, именно он «разрушил английскую политическую систему и привел страну к гражданской войне. Хотя он не дожил, чтобы это увидеть, но он отправил короля на эшафот и сделал парламент беспомощным перед мечом военного авантюриста» [105, preface]. Пим умер в декабре 1643 года и был захоронен в Вестминстерском аббатстве. После реставрации 1660 года его тело было эксгумировано, расчленено и вторично захоронено в общей могиле.

Отрицательная характеристика, которую Хайд дал Пиму, не должна вводить в заблуждение. И в Коротком, и в Долгом парламенте, во всяком случае, до казни Страффорда, они были политическими союзниками – факт, который Кларендон хотел бы замолчать. Можно согласиться с Ч. Фиртом: часть труда Хайда, отражающая время его парламентской деятельности, в наименьшей степени заслуживает доверия. Сравнение двух текстов Хайда, первоначального и написанного в последней эмиграции, показывает, что они местами различаются. В частности, в последнем случае автор подробнее описывал ход дебатов в палате. 17 апреля состоялось двухчасовое выступление Пима, в котором он буквально обрушился на меры, проведенные в рамках «политики напролом», особенно на корабельные деньги. По словам Кларендона, речь Пима, «человека хорошей репутации, заседавшего в ассамблеях дольше, чем кто-либо из живших тогда людей, расколола лед» [7, I, 174]. Оппозиционеры создавали свой пантеон героев – жертв произвола, главным стал умерший в Тауэре Томас Элиот. Поскольку палата общин в течение недели так и не приступила к выделению субсидий, 24 апреля король обратился за субсидиями напрямую к палате лордов. Вероятно, даже не речь Пима, поддержанная радикально настроенными депутатами, а нарушение процедуры, воспринимавшееся как покушение на конституционные права нижней палаты, привело к обострению ситуации: «Без сомнения, основополагающая привилегия палаты общин состояла в том, что рассмотрение вопроса о сборах начиналось в ней, и это правило никогда не нарушалось и в самые худшие времена» [7, I, 176]. Это вызвало общее негодование коммонеров. Было объявлено о создании Комитета, которому следовало доложить палате, существовали ли такого рода прецеденты. Депутатов не удовлетворило послание короля парламенту, в котором говорилось, что «существовавшие различия между палатами замедляют решение срочных государственных дел в то время, когда вражеская армия готова завоевать страну». Государственный секретарь Г. Вейн-старший объявил, что корона готова отказаться от сбора корабельных денег, если будут выделены двенадцать субсидий. Хайд указал на еще одну причину, по которой депутаты не торопились выделять средства: «Хотя в парламенте не было никакой группы, действовавшей в пользу шотландцев, и по правде, не было и никакой склонности к ним, предоставление субсидии для создания армии против шотландцев выглядело как вступление в войну, а этого требовали от людей, которым не было сообщено конкретно состояние дел» [7, I, 104]. Дебаты в парламенте продолжились 2–3 мая, когда, если судить по Кларендону, выявились две позиции. Одну из них, явно враждебную двору, сформулировал Джон Гемпден, известный протестами по поводу корабельных денег. Он предлагал проголосовать, согласна ли палата с утверждением, содержавшимся в послании короля, то есть не в плоскости выделения субсидий, а в русле критики короны. Другая позиция содержалась в выступлении самого Хайда, предлагавшего палате голосовать по вопросу о предоставлении субсидий королю, правда, в меньшем объеме, чем требовало правительство. Хайд впоследствии утверждал: его компромиссное предложение имело все шансы на успех при голосовании, однако секретарь Вейн отверг его, заявив, что король примет только такое решение палаты, которое основано на его требованиях.

Трудно сказать, как бы проходило обсуждение, но 5 мая Карл I распустил Короткий парламент, не пожелав лично придти в палату, «столь неприятную ему, как эта». Кларендон возлагал вину на Вейна, ложным образом представившего положение дел монарху: «То, что произошло в следующем парламенте меньше, чем через год, заставляет поверить, что сэр Генри Вейн имел злой умысел породить смятение; известно, что он испытывал непримиримую ненависть к графу Страффорду, к уничтожению которого готовился» [7, I, 182]. Карл I назначил Вейна государственным секретарем вопреки явному нежеланию Страффорда. Зато Хамильтон и Генриетта Мария оказали ему протекцию. В дальнейшем Вейн перешел на сторону круглоголовых, что объясняет негативное мнение Кларендона: тот создал «искаженное представление о характере и настрое парламента», и сам же был единственной причиной, по которой парламент тянул с выделением субсидий. Вейн якобы действовал в парламенте вопреки королевским инструкциям: «То ли эта неслыханная дерзость в одном и другом месте [при дворе и в парламенте] проистекала из его осведомленности и единения с той группой, которая от этого выиграла (его сын тогда был в сердечной близости с ними) [речь идет от парламентских радикалах – А. С.], то ли он не чувствовал себя в безопасности и яростно искал, как поступить; то ли ядовитая злоба к Страффорду вынудили его способствовать роспуску [парламента]; то ли все это смешалось, и последнее было естественной причиной первого или наоборот, я не могу сказать с уверенностью. Но что видно и должно быть отмечено – роспуск того парламента был основой и причиной всех несчастий, которые затем последовали» [7, I, 105]. К мысли о том, что роспуск Короткого парламента был изначальной точкой конфликта, Хайд возвращался не раз: «Мы должны заключить, что злой гений королевства вызвал этот роспуск, ставший главной непосредственной причиной (парламент мог стать лучшим лекарством) всего, что с тех пор не клеилось» [7, I, 102–103].

В итоговом тексте, составленном во второй эмиграции, Кларендон формулировал это утверждение менее категорично (возможно, сказывался непростой опыт взаимодействия с парламентом в годы его канцлерства). Он писал, что общество восприняло роспуск с недоумением. Многие предполагали: собрать в новом парламенте таких «трезвых и беспристрастных» людей не получится; в нем возобладают те, кто «преследует дурные цели». Напротив, противники двора проявляли удивительное спокойствие и даже не могли скрыть радости. Хайд вспоминал, что буквально через час после известия о роспуске он встретился с Оливером Сен Джоном, человеком обычно мрачным и редко улыбавшимся. На этот раз его лицо отражало радость. Увидев, что Хайд расстроен, он спросил о причинах. «То, что беспокоит меня, беспокоит и большинство добрых людей. Во времена смятения только такой мудрый парламент мог найти средство для лечения беспорядков, но был так несвоевременно распущен», – прозвучал ответ. Тогда Сен Джон сказал: «Ну и хорошо. Чтобы стало лучше, сначала должно быть хуже; и этот парламент никогда бы не сделал того, что необходимо сделать, то есть того, что он и его друзья считают необходимым сделать» [7, I, 183]. По оценке Кларендона Сен Джон был гордым и необщительным человеком; он вел беседы только с немногими, как правило, с теми, кто обладал, как и он сам, мрачным характером или разделял его взгляды. В свое время он предстал перед судом Звездной палаты, и хотя был быстро отпущен, не простил этого ни двору, ни церкви [7, I, 171]. В 1641 году Карл назначит его генеральным солиситором, фактически включив в правительство, но тот продолжит антироялистскую политику, в частности, активно действуя против Страффорда. Уже в Коротком парламенте сформировалась группа «политических пуритан», парламентских радикалов, к которой относились Джон Пим, Джон Гемпден, Оливер Сен Джон, Артур Хезельриг, лорд Брук, виконт Сэй-энд-Сэл, лорды Бедфорд и Эссекс. Они составляли парламентское меньшинство, но считали себя «избранными», богом предназначенными очистить страну от антихриста. Им удалось, хотя бы временно, повести за собой других парламентариев, не только пресвитериан, но и приверженцев англиканской церкви, таких как Хайд и его патрон Фолкленд. Хотя пресвитерианское требование уничтожения епископата было для них чрезмерным, недовольство склонностью лодианской церкви к роскоши они разделяли. Они также разделяли идею создания такого правительства, которое основывается на доверии парламента.

Роспуск Короткого парламента оказался роковой ошибкой Карла, ибо разрушил надежды на умиротворение. И Страффорд, и Хайд сразу осознали, что это путь к политической катастрофе. Как писал историк С. Шама, «король все еще слепо считал, что проблема была в Эдинбурге, а не в Вестминстере, и пока он не разгромит ковенанторов, и как можно скорее, зараза кальвинизма и их предполагаемые представления о договорной монархии, как чума, распространятся на юг, в Англию. Фактически он был прав (Пим, как и Сэй, находился в предательской переписке с лидерами Ковенанта). Но он избрал худшее из возможных решений: воевать с шотландцами, не имея представления о том, есть ли у него армия (за год до этого показавшая свою ненадежность), чтобы за ним следовать. В подсознании у Карла, очевидно, был чрезвычайный план Уэнтворта использовать ирландцев. В русле этой идеи летом он назначил того главнокомандующим, ранее, в январе, сделав его графом Страффордом, честь, обернувшаяся чашей яда» [91, 106]. Карл I, прислушиваясь только к мнению королевы Генриетты-Марии, не принял во внимания, что «ирландская стратегия» вызовет всплеск антикатолической пропаганды, породит антиправительственные настроения, и не только в Лондоне.

Распустив парламент, Карл принялся энергично искать, как финансировать войну. За деньги английские корабли были направлены конвоировать испанский флот, следующий в Нидерланды. Он требовал ускорить взыскание корабельных денег и хотел получить заем в Сити. Правительство скупило у Ост-Индской компании в кредит годовой завоз перца, чтобы распродать со скидкой и получить наличные. Однако эти усилия не могли быть эффективными: положение в стране все более обострялось, беспорядки охватывали города и графства. Толпа штурмовала Ламберт, дворец архиепископа. Армия оказалась в состоянии, близком к распаду. Солдаты, не получавшие жалованья, занялись мародерством, что в ряде мест привело к столкновениям с горожанами и насилию по отношению к офицерам, католикам и ирландцам. Беспорядки распространялись, толпы нападали на тюрьмы, имели место расправы с теми, кого, справедливо или нет, считали виновными в огораживаниях. Авторитет должностных лиц, обеспечивавших порядок на местах, мировых судей и констеблей, стремительно падал. Двор был раздираем борьбой группировок. По словам Хайда, раздоры при дворе «усилились или стали заметнее, чем раньше, еще в 1639 году. Теперь придворные вовсе не стремились исполнять долг перед монархом, а заботились только о собственных интересах».

Во главе армии был поставлен лорд Конвей; по ироничному замечанию Хайда, его главными достоинствами было умение ладить со всеми придворными фракциями и любовь к чтению. 24 августа произошло сражение при Ньюборне, в котором шотландцы под командованием Лесли одержали победу, быстро продвинулись и заняли Ньюкастл. Хайд назвал и поражение при Ньюборне, и оставление Ньюкастла «позорными» событиями. Шотландцы установили полный контроль над севером Англии, где находились главные угольные копи, снабжавшие Лондон. Король был затруднен в действиях «из-за неурядиц, из-за врага, гордого и высокомерного в своем успехе, из-за армии, коррумпированной или в лучшем случае деморализованной, из-за страны, бунтовавшей или сочувствовавшей бунтарям, из-за двора, зараженного всем этим» [7, I, 192]. Кларендон считал ошибкой не только созыв совета пэров, не собиравшегося в течение столетий, но и вступление в переговоры с шотландцами в Рипоне, что привело к заключению перемирия в конце октября на унизительных для Карла условиях. За каждый день оккупации, вплоть до заключения мира, ковенанторы получали штраф в размере 850 фунтов. В оценке переговоров с шотландцами Хайд, кажется, был согласен с Страффордом, считавшим: следовало изгнать врага с английской территории. Описывая ситуацию в Долгом парламенте во время процесса Страффорда, Кларендон последовательно изображал себя едва ли не как главного противника шотландского влияния. Он рассказал о своей прогулке с одним из шотландских графов, с которым находился в дружеских отношениях. Тот дал ему знать: увидев их вместе, то ли четверо, то ли пятеро членов палаты не преминули попенять ему за это, причем один из них сказал, что «он прогуливается с величайшим врагом шотландской нации, который только есть в парламенте, и надо остерегаться общаться с ним» [7, I, 253–254].

24 сентября, в день собрания пэров, Карл I объявил о созыве парламента, который должен был приступить к работе в Вестминстере 4 ноября. Он получил впоследствии название Долгого парламента и стал самым знаменитым во всей британской истории. Сорокадневный срок до открытия сессии был по конституционной традиции минимально возможным: король явно торопился. Хайд как юрист утверждал в «Истории мятежа»: решение созвать парламент не было своевременным, противопоставляя Короткому парламенту: «Это как суд Божий; есть нечто странное в том, что все последние годы усилия и ученость направлялись на то, чтобы доказать: в случае необходимости экстраординарный путь получения доходов является законным, даже при ее отсутствии. Теперь, когда такая необходимость стала очевидной, деньги решили получить обычным путем, через парламент, куда более необычный и противный [правительству], чем предыдущий. Невозможно отрицать: в ситуации flagrante bello [пока идет война – лат.], когда враг фактически захватил часть королевства, необходимость в субсидиях была видна и ощутима. В таком случае индивидуальную собственность можно использовать на общественные нужды для обеспечения безопасности, а затем аккуратно вернуть» [7, I, 210–211]. Если в тот момент Карл I недвусмысленно объявил, что будет править без парламента, пока враг находится на английской территории, и обещал: как только он будет изгнан, парламент будет немедленно собран, и все дела будут переданы на его рассмотрение, то получил бы поддержку. Шотландцы отступили бы, в том числе под угрозой появления в их стране ирландской армии.

Ошибкой короля считал созыв Долгого парламента К. Рассел. Он указывал на то, что сразу после Ньюборна Карл намеревался продолжить войну, но в его окружении усилилась группа, видевшая выход в заключении мира. Ведущую роль в ней играл, по-видимому, Вейн-старший. Тем не менее, окончательное решение принял сам Карл, о чем он сообщил на совете пэров 24 сентября. Кларендон прав, предполагая, что король руководствовался надеждой на понимание своей позиции в парламенте. В этом и состояла принципиальная ошибка Карла I: «По какой-то причине он не мог представить, что парламент, столкнувшись с армией завоевателей-мятежников, может отреагировать иначе, чем острым желанием изгнать ее… Его веру в то, что он получит поддержку парламента для войны, можно назвать, чтобы не сказать грубо, бегством от реальности» [88, 134]. По мнению этого историка, парламентарии разделились по шотландским делам на две группы, но обе, хотя и по разным причинам, не могли поддержать короля. Одни исходили из представления о том, что в конфликте правы были шотландцы, а не король. Другие, на кого Карл и рассчитывал, полагали, что король потерпел поражение в своей политике и должен изменить ее. Лишь позднее, весной 1641 года, для них станет очевидно, что шотландцы покушаются на английское устройство.

Парламент не оставил королю иллюзий на сотрудничество. Если верить Хайду, то вожди оппозиции добились того, что Сити не избрал в состав палаты главного судью Лондона Томаса Гардинера, которого роялисты прочили спикером нижней палаты. Вместо него спикером был избран судья корпорации Линкольн Инн Уильям Ленталл. Одобрение его кандидатуры королем Хайд также считал ошибкой: «Он был человеком робкого характера, без какого-либо опыта в делах королевства, кроме того, что было рутинной в его профессии работой, основной смысл которой он видел в том, чтобы обогатиться. Одним словом, во всех отношениях он был неподходящей фигурой для этой деятельности; он не знал, ни как подать себя с достоинством, ни как сдерживать чрезмерные амбиции и желания других. Его слабость в той же мере вела к росту бедствий, что и злоба главных интриганов» [7, I, 221]. «Печальную и грустную» символику Хайд увидел в том, что на открытие парламента в Вестминстер король прибыл не верхом, в сопровождении свиты, как требовала традиция, а частным образом, в лодке по реке, будто возвращаясь в парламент, продолживший работу после перерыва.