Сумерки

Сумерки
Андрей Бурцев

Любовь к выпивке постепенно ведет к невозможности прожить без нее и дня. Алкоголизм – это болезнь, в которой виноваты мы сами. Неустанно, день за днем, деградирует личность алкоголика, рушатся моральные и нравственные принципы, без которых человек не может оставаться человеком. Это прописные истины, известные всем, и всем уже давно надоевшие, в повести не декларируются, а показаны изнутри, глазами самого алкоголика, который понимает, как падает в бездонную черную пропасть, но не делает ничего, чтобы остаться хотя бы на краю, чтобы не уничтожить в себе человеческое до самого конца. Потому что он не привык бороться, хотя бы и сам с собой. Потому что он привык плыть по течению, махнув на все рукой, в твердой уверенности, что завтра все само по себе как-нибудь да устроится. Не устроится, не обойдется – так показано в этом произведении и так чаще всего случается в жизни. Остается лишь задать извечный вопрос: Что же вы делаете, люди?

Андрей Бурцев

Сумерки

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

1

Тамара еще из кухни поняла, что Витька пьяный, постояла возле раковины, где кучкой лежала намоченная, но не почищенная картошка, подошла к окну, заранее открыла форточку, вытерла мокрые руки о переброшенное через плечо полотенце и пошла в коридор. Но тут в проеме кухонной двери возник Витька, раскинув руки, повис на косяках, угловато выпятив плечи и чем-то похожий на болтающегося в паутине дохлого паука.

– Ты же не пьешь. – Тамара отвернулась и прошла к окну, стала смотреть на глинистый двор, на черные ноздреватые кучи таящего снега. – Ты два месяца же не пьешь… Ты мне обещал не пить и не пьешь, и я, дура, думала, что уже и не будешь…

– Я не пью, – сказал за ее спиной Витька. – Ну, выпил, подумаешь… Тут такое дело было, случай как раз… – Он прокашлялся. – День рождения, понимаешь.

– А почему ты так рано? – повернулась Тамара.

Витька стоял, по-прежнему держась за косяки и раскачиваясь. Он был в одном тапочке и расстегнутой куртке, из левого кармана которой торчала запечатанная бутылка, белея жестяной пробочкой.

– Скажешь… – Витька криво усмехнулся. – Говорю же – день рождения. У заведующей нашей, ну, она и собрала в подсобке небольшой сабантуйчик. Продавщицы там, Клавка, Зойка, Татьяна, сама Инна Константинна, конечно, и я. Да экспедитор еще сидел с нами. С базы, ты его видала, Олег, черный такой, с усами… Может, я сяду?

Витька оторвался от косяков, сделал несколько шагов по кухне и, зацепившись за угол стола, опустился на табуретку. Звякнула о плиту бутылка. Витька судорожно схватился за карман, достал ее и водрузил на стол.

– Тома, – раздался из комнаты скрипучий голос бабки Мани, – никак, Витя пришел?

– Я, баб, я! – крикнул Витька и приподнялся, схватившись за край газовой плиты, но тут же опустился снова. – А пацанята где?

– Димка в школе, а Валерка во дворе гоняет. – Тамара отходила, уже не глядела так пристально, глаза ее постепенно светлели.

– Угу. Давай-ка на стол, Томка. Раздавим с тобой бутылочку в честь дня Инны Константинны… а?

– Картошку еще варить надо. – Тамара, вспомнив об ужине, торопливо подошла к раковине. – Я же не знала, что ты так рано…

Кожура текла из-под ножа, тонкие пальцы ловко вертели шишковатую картофелину. Послышалось шарканье, шлепки по стене, и в кухню осторожно зашла бабка Маня. Она почти ничего не видела и потому, идя, похлопывала по стене и по всему, что попадалось под руку. Была она вся маленькая, сморщенная, горбатая и трясущаяся. От бесцветных глазок, сидящих в глубоких впадинах, протянулись, извиваясь в морщинах, блестящие полоски. Витька тяжело встал и, потянувшись, помог ей устроиться на стуле между столом и холодильником.

– Лежала бы ты. – Он снова сел, прислонившись спиной к плите. – Чего встала-то?

– Да скучно лежать-тось все времечко, – проскрипела бабка, водя по пустому столу трясущимися пальцами. Толкнула, не видя, бутылку, но Витька успел подхватить ее и отставил подальше.

– Радио бы себе завела, – буркнул Витька.

– Ась? – отозвалась бабка Маня, повернув к нему бурое от старости лицо.

Витька смотрел в спину Тамаре – линялый ситцевый халатик, засученный выше локтей, длинная, узкая прореха на левой лопатке. Короткая, почти мальчишеская стрижка и мальчишеская же фигурка с острыми плечами – ничего женственного. А ведь когда-то, полных одиннадцать лет назад, было Витьке двадцать два, а Томочке восемнадцать, и были у нее густые каштановые волосы, и круглые коленки под колыхающемся при ходьбе подолом, и Витька мечтал о той минуте, о том пришедшем вскоре мгновении, когда этого подола не будет. Это было еще в те времена, когда водка стоила фантастически дешево – пять рублей двенадцать копеек…

– Как робилось, внучек? – проскрипела бабка Маня. – Кормилец ты наш.

Бабка была старая, дореволюционная, и говорила по-старинке, хотя знала многие новомодные словечки.

– А чего? – отмахнулся Витька, все еще глядя на Тамару.

– Как всегда. Порядок.

– И хорошо, и хорошо, – то ли покивала, то ли потрясла головой бабка. – Порядок он должен быть завсегда, и на работе, и в семье, а то без порядка…

Дальнейшее Витька пропустил, как давно научился пропускать бабки Манины слова мимо ушей, потому что бабка, если заведется, может говорить часами без остановки и все ж ничего не скажет не то что толкового, даже и просто осмысленного.

Тамара выгребла картошку в кастрюлю, вымыла, залила водой и пронесла на плиту мимо Витьки, скользнув ему по колену подолом. И ничего не случилось – ни волнения, ни нежности, ни желания обнять – ничего. Как не ощущалось давным-давно, целых семь-восемь лет.

Тамара поставила картошку на огонь и долго шарила в кухонном шкафу, гремя кастрюлями. Напротив скрипела, тряся головой, бабка Маня, и почему-то все это напоминало сегодняшний сабантуйчик, когда справляли день рождения.

2

На этот раз Витька все же обманул жену, не на все сто, правда, а так, наполовину. День рождения был, но не у какой Инны Константиновны, и вообще к магазину отношения не имел. День рождения был у закадычного дружка Лехи, с которым, как и с остальными, Витька два месяца назад обещал Тамаре не водиться и связь с которыми тщательно скрывал от нее. Праздновали, конечно, у Лехи на хате – жил он в частном домишке на кривой глазковской улочке, спрятавшейся за широкую каменную спину школы, вместе с матерью, которая всегда, как намечалась пьянка, куда-то уходила, да и вряд ли могла помешать эта седая, молчаливая женщина.

Рыжий, могучий Леха в майке и дырявых шароварах расхаживал по комнате, собирая на стол. На клеенке, на грубой оберточной бумаге уже была насыпана кучка соленой кильки – доперестроечный деликатес, – стояла банка горбуши в томате, лежала буханка хлеба. Леха доставал из старого рассохшегося буфета стаканы, резал отточенным сапожным ножом рассыпающийся крупными крошками хлеб, открывал тем же ножом, напрягая бицепсы, горбушу. За ним по пятам ковылял Одноногий, стучал костылями, скрипел половицами, кашлял. Леха ворчал на него, но без злости, любовно. Он давно уже привык к суете и беспокойству, которые всегда охватывали Одноногого перед выпивоном. Витька сидел у подоконника и отверткой вскрывал бутылки с водкой. Их было три. Одна большая, шершавая, импортная, с которой презрительно щурился на комнату бородатый Распутин. Две – наши, «Столичные», с неизменным видом Москвы. Они стояли между горшочками с какими-то растениями, которые никогда не цвели. Витька прикинул, сколько тысяч они могут стоить, и поразился. Откуда у вечно нищего Лехи деньги? Рука привычно проткнула отверткой последнюю жестяную крышечку, поддела и вывернула прочь. «Распутина» вскрывать не стал – там закрутка, никаких проблем.

Закончив с хлебом, Леха смел в широкую ладонь крошки и бросил их в рот. Одноногий стоял сбоку, глядел на него и, сунув костыль под мышку, поглаживал левой рукой заросшие вечной черной щетиной щеки. Он был старше всех в компании, за сорок уже, но старался не пропускать ни одного сборища, подлавливал кого-нибудь на улице, стучал костылями, спеша наперерез, с какой-то собачьей искательностью заглядывал в глаза – когда? Своих денег у него отродясь не водилось, зато, как никто другой, умел он сшибить у коммерческого киоска недостающие на бутылку сотенные и пятисотки.

– Ну что? – Леха перенес на стол бутылки и развел руками, точно устал, натянув на груди белесую от бесчисленных стирок майку. – Начнем или подождем? Колям должен еще пригрести.

– О чем разговор? – Витька осмотрел зачем-то отвертку, воткнул в землю возле захудалого растеньица и тоже подошел к столу. – Начнем, конечно. Что Колям – не догонит? Он всегда догоняет.

Сели вокруг стола посреди комнаты. Одноногий, как всегда, долго умащивался на табуретке, шебуршал, устраивал все время сползающие, прислоненные к столу костыли, шмыгал носом. Леха взял бутылку и, пробормотав: «Свернем Распутину головку», быстро отвернул пробку. Постукивая горлышком – тряслись волосатые руки, – разлил по мутным стаканам белую. Витька разломил толстый кусок хлеба, посыпал солью, понюхал.

– За меня, – сказал Леха.

Больше ничего сказано не было. В день рождения пили только за именинника – так было у них заведено, – и к чему слова, когда все свои и все давно уже переговорено.

Сомкнули стаканы. Витьке плеснуло немного на руку из стакана Одноногого. Выпили.

Витька дохнул, снова понюхал хлеб, откусил, взял кильку и, сунув хвостом в рот, с наслаждением пропустил между зубами, оставив в руке хребет и голову. Леха зацепил ложкой кусок горбуши, откинулся на спинку скрипучего стула, выдохнул:

– Хорош-ша-а…

Одноногий цедил водку глотками, не пил, а рот себе полоскал. Это была его «коронка»: хлебнет водки, пополощет ей зубы, побулькает в горле, снова пополощет зубы и только потом проглатывает. Глазки у Одноногого тут же заслезились, полез трясущейся рукой в кильку, долго копался, выбирал, потом жевал вместе с костями так, что ходили из стороны в сторону щетинистые, выпирающие скулы и что-то сипело в глотке.

Стукнула входная дверь, и в комнату вошел Колям, тощий, сутулый, по глаза заросший черной бородой, похожий на цыгана и всегда мрачный.

– Уже начали, – буркнул он и полез вешать на гвоздь ржавого цвета плащ.

Леха разлил до конца «Распутина», четвертый стакан налив с «горой».

– Главное, будь здоров, именинник, – сказал Колям, подходя к столу. – Всегда будь здоров. Это главное.

Он сел между Одноногим и Витькой и уронил костыли, которые с грохотом раскатились по полу. Одноногий выругался. Колям полез подбирать костыли, ворча, что нечего тут ноги свои расставлять так, что и к столу не подберешься, долго устанавливал их в прежнем положении.