Наваждение

– А Николай-то наш, какой молодец был! Такую светлую голову потеряли!.. – на глаза ее накатили слезы, она вытерла их платочком. – Как жаль, что он вас не дождался! Вот бы он обрадовался старому другу. Добрый он был. Да что я говорю, вы же сами знаете…

Она будто таявшая Снегурочка, и казалось, что двое невесть откуда свалившихся гостя – самые желанные люди на земле.

– А вы когда последний раз у него были? – спросил Вольфрам.

– Да с неделю назад, наверное, заглядывала. Только он меня даже за порог не пустил. Дерганый какой-то был и уставший. – Она вновь заплакала.

«Как бы не переборщить», – подумал Вольфрам, продолжая держать пальцы на регуляторе, но мощность убавлять пока не стал.

– Так, говорите, он практически ни с кем не общался?

Тетка кивнула.

Сквозь завалы Вольфрам добрался, наконец, до окна. Его внимание привлекла тарелка, стоявшая на полу за стопкой книг, рядом с которой почему-то оставался не занятым приличный участок пола. Возле тарелки лежала сложенная квадратом в несколько частей грязная штора. Вторая такая же штора висела на крючках, закрывая только половину окна. Вольфрам наклонился, рассматривая содержимое тарелки. Похоже, что это когда-то было молоко, скисшее и превратившееся в простоквашу.

Он дал знак шефу. Анисимов, балансируя руками и осторожно перешагивая, чтобы не расстелиться на стопках книг и рулонах бумаги, приблизился к нему.

– Он держал собаку? – повернулся Вольфрам к тетке. – Или кошку?

– Что вы? – удивилась та. – Николай никогда не держал животных. За ними ухаживать нужно, а у него времени не было.

– Да, в самом деле. Логично, – сказал Анисимов.

– Не пожалел места для собаки, – шепнул Вольфрам. – Если это была собака.

– Кстати, совсем не подходящее место для животного, не находишь? – шеф показал на форточку. – Сквозняк и всякое такое.

Вольфрам кивнул и с сожалением посмотрел на тарелку. С сожалением – потому что ему хотелось, чтобы Кулагин хоть в чем-то показал себя человеком, а не бездушным ученым, не машиной для изобретений. Зверушка, которую тот приютил в порыве жалости (не просто же так он поставил эту тарелку), наверняка сдохла, не в силах выдержать образ жизни чокнутого доцента.

– Но в день его смерти животных в доме не было?

– Не было.

В глазах тетки снова слегка вспыхнуло недоверие: кем больше интересуются – ее братом, или какими-то собаками-кошками.

– Дай мне «либерализатор», – тихонько сказал Анисимов. – Я с ней поговорю, а ты пока засними все, что нужно.

Волков передал шефу прибор. Анисимов с теткой отправились на кухню, а он, нацепив на голову резиновое кольцо с прикрепленной миниатюрной камерой, стоя возле подоконника, обвел комнату взглядом. Из этого ракурса она казалась еще теснее, а завалы – выше. Он приступил к изучению квартиры Кулагина. Старался снимать все подряд: названия книг в стопках, уже осмотренные вещи, включая эту тарелку возле шторы в виде коврика. Добрался до первых залежей тетрадей и папок. Это оказались черновики каких-то записей и чертежей, сделанные ручкой. Среди прочих бумаг он обратил внимание на листы, испещренные каракулями, словно Кулагин окончательно сошел с ума и в какой-то момент даже сам не понимал, что пишет, но потом словно спохватывался и начинал писать по-человечески – у покойного был вполне разборчивый почерк.