Поводырь: Поводырь. Орден для поводыря. Столица для поводыря. Без поводыря (сборник)

Куперштох пришел-таки немного раньше назначенного времени. Так чтобы мало ли что. Правый карман его… ну не знаю, как эта одежда называется… вроде длиннополого сюртука, заметно оттопыривался. Рентгена у меня нет, но я и так знал, что там. Конечно – деньги! Зачем бы еще честный иудей понадобился гражданскому губернатору?

Приятно было его разочаровать. Впрочем, он в долгу не остался. Просто убил меня наповал, открыв страшную тайну – зачем подавал прошение на открытие винокурни, если знал – обязательно откажут. Думаете – на авось? А вдруг гои все-таки разрешат и нескладный, угловатый такой весь, еврей сможет поправить свое финансовое положение? А вот и нет.

Оказывается, в Каинск постоянно, пусть и не по доброй воле, приезжали на жительство иудеи из европейской части России. Естественно, мошна у них не занимала много места. Местная община, конечно, помогала единоверцам, пока не был открыт исключительно тонкий способ образования первоначального капитала. На вновь прибывшего покупалось разрешение винной торговли. Небольшая рюмочная у тракта за год легко зарабатывала хозяину на открытие «красивой» торговли или ремесленной мастерской. Забегаловка передавалась следующему страждущему, и цикл повторялся.

Так вот именно тут и пряталась основная проблема. Сибирские виноторговцы вовсе не стремились продавать евреям водку. Ибо все годами наработанные схемы и каналы оптовой торговли разбивались о безусловный торговый талант этого гонимого племени. Там, где русские продавали сто ведер хлебного вина по рублю оптом, какой-нибудь Изя выторговывал то же количество в розницу по три.

Последнее же время, когда успехи русского воинства в продвижении границы все дальше на юг, открыли новые рынки сбыта, каинским евреям и вовсе хоть плачь. Нет для них жизненно необходимой жидкости и все тут. Вот и собрали гигантскую по местным меркам взятку – аж десять тысяч серебром. Уговорили Мойшу Цехевского стать Алехиным и подали прошение. Борткевич деньги взял, но положительного решения все еще не было. Чиновник отговаривался тем, что будто бы отправил бумаги в Томск. Это я знал, что окружной начальник их попросту кинул, а деньги присвоил. Они же продолжали ждать…

– Господи милостивый, зачем же так сложно-то? – возопил я. – Что ж вы, богоизбранное племя все в лоб, как турок какой, кидаетесь! Наш государь-император, в бесконечной мудрости своей, запретил иудейскому народу производить спиртное. Но ведь владеть и производить – это разные вещи!

Лейбо Яковлевич меня не понял. Закатил свои большие, влажные, грустные – словно со святых ликов – глаза и принялся спорить. Пришлось объяснять, что закон не препятствуют евреям владеть долями в любом производстве. Потому что доля – это имущество, а Империя чтит право своих подданных владеть имуществом. Производить ведь и другие могут… Вон, те же Ерофеевы, например. И продавать водку вкладчикам в совместное предприятие точно не откажут. Получится, что и волки сыты, и овцы съедены.

Но в оплату за дельный совет, и даже, если нужно за посредничество в этой сделке потребовал от еврейской общины содействия. Не денег. Нафиг мне их деньги не нужны. Связи! Они ведь со всей Россией в сношениях, да и в Европе о них не забывают. Этот вот самый Куперштох, судя по хныкинской справке, аж в Лейпциг на ярмарку меха отправляет. Подозрение есть, что белка там соболя изображает. Да только мне-то что с этого? Желают европейские господа сибирских мехов – получите.

Люди! Специалисты! В разных областях. Механики, судостроители, агрономы, железнодорожники. Причем – только те, кто в Сибирь навсегда, на постоянное место жительства, переехать согласен. Мне даже «с доставкой на дом» не надо. Сам могу. А вот найти, договориться – тут помощь ох как нужна. Нет у меня сети агентов по всему миру. А у этого мосластого Куперштоха есть.

– Я не еврей, – заявил я, отправляя Лейбо Яковлевича на совет к лучшим представителям не маленькой иудейской общины. – Я русский немец и евреем никогда не стану. А вот врагом или другом евреям на моей земле могу стать. Передайте, любезный, это своим… единоверцам. Мы можем враждовать или быть полезными друг другу. Именно об этом сейчас идет речь…

Скромно одетый богатей покосился на валяющийся без дела на столе пистоль – наверняка уже наслышан о моих подвигах – и заторопился. Думаю, никогда еще ни один «новоиерусалимский» иври не приносил в кеhила такой многообещающей вести.

Минут десять после того, как за Куперштохом закрылась дверь, выдумывал способ казни для Борткевича. Фантазия разыгралась не на шутку. Гера орал «хватит, хватит» и бился в истерике от хохота. Я вообще заметил – чувство юмора у нас с ним нивелируется. Он теперь легко понимает мои шутки, я его. И подсказывать он стал до того, как спрошу. Иногда, кажется – сам знал, сам помнил – настолько естественным стал чужой шепот в голове.

Причем ему, похоже, к моей памяти доступ открылся. Копается там, роется. Порой за объяснениями обращается. Как-то он спросил – я ответил. Про уран и атомную бомбу. Он часа три молчал. Пока не заявил, что ему жаль этот мир в будущем. Жить с занесенным над головой мечом… Рожать детей и знать, что все висит на волоске… Вялотекущий кошмар! Потом еще добавил, будто теперь понимает, почему ему иногда кажется, что у меня мозги набекрень…

В конце концов, наш с Герой военно-полевой суд постановил: окружного начальника обобрать и сдать судье. Если, конечно, с Нестеровским получится договориться. Я же не хочу оставлять за собой пепел и тлен. А если ничью сторону в этом затянувшемся противостоянии не выбрать, тут такое начнется! Атомную бомбу на Каинск тратить не понадобится.

Взялся за газеты, до которых утром руки не дошли. «Томские ведомости» – других не завезли еще. Причем странно как-то. Три номера – пятый, от 31 января, шестой от 7 февраля и восьмой, от 21 февраля. Словно кто-то специально подборку сделал. Хотя… седьмой номер вроде вчера просматривал… Тем более странно!

Пятый просмотрел по диагонали. Пока не открыл тетрадку с последней, неофициальной частью. Грешным делом, искал обычные для этой вкладки сведения о происшествиях в губернии, а нашел статью Николая Ядринцова «О Сибирском университете». Вдохнул глубоко, да так и не выдохнул, пока не прочел до конца.

И тому было целых три причины. Первая – конечно же меркантильная. Создание высшего учебного заведения в Томске враз и навсегда покрыло бы все мои потребности в специалистах. Достаточно было бы оказывать «пасторскую» поддержку, направлять в нужную сторону исследовательскую работу, а на выходе получать нужные технологии и людей, умеющих их применить. Плюс – бесконечный, болезненный энтузиазм новорожденных сибирских студентов…

Однако насколько мне было известно, в той, оставленной мною в будущем, истории так необходимый региону университет появился только в конце восьмидесятых. Причем на этот же период пришлось и время наивысшего расцвета губернской столицы. Потом случилось непоправимое – Транссиб промахнулся мимо Томска. Триста лет героических усилий по облагораживанию, развитию города были принесены в жертву спорной экономической целесообразности.

Я никогда не задумывался, насколько связаны были между собой факты открытия вуза и расцвет купеческого Томска. В любом случае, даже не принимая во внимание мои личные потребности, университет – это статус. Первый за Уралом университет – это суперстатус. Это заявка на звание Столицы Сибири. Добавим сюда железку, и получим полное и безусловное превосходство нежно мною любимого города над любым другим – от Казани до Ново-Архангельска на Аляске. Теперь представьте мое удивление, когда сейчас, в последние дни зимы 1864 года, будем считать за двадцать лет до, я обнаружил этот материал. Чем не вторая причина?

Третья скрывалась в личности автора статьи. Немного найдется коренных томичей, кому имя Николая Ядринцова ничего бы не говорило. Честно говоря, еще в школе историей этого человека вместе с другом евойным, господином Потаниным начинались и заканчивались уроки «патриотизма» или «краеведение». Основная причина их известности вовсе не в просветительской, исследовательской или публицистической деятельности, хотя и на этой ниве товарищи исправно трудились. Нет. Просто их суету в каком-то бессмертном творении высоко оценил Ленин. И, по мнению вождя, были они славными борцами за светлое будущее пролетариата и жертвами царской охранки.

В памяти откопались сведения о «областниках» – то есть заговорщиках, желающих отделения Сибири от Российской Империи. Так вот, тот самый Гриша Потанин, друг Коли Ядринцова, «краеведами» и назывался как их идеолог и лидер. И я ни секунды не сомневался – раз «всплыл» один, значит, где-то неподалеку припрятан и второй. А теперь вопрос, господа знатоки! Мне такие люди нужны?

Сложный, действительно сложный вопрос. С одной стороны – деятельные, любящие свой край и радеющие за его жителей господа лишними не будут. С другой – Третье отделение Кабинета Его Императорского величества и весь жандармский корпус в придачу. Не ошибусь, если скажу, что господам жандармам мое близкое знакомство с заговорщиками покажется весьма подозрительным. Да чего уж там. Прицепят «паровозом», и стану я такой же жертвой охранки с высокой оценкой от товарища Ленина. Только вот об университете и о чугунке, с этаким-то аттестатом, можно будет забыть. Неравноценный обмен, не находите?

Информации не хватало. Планы в отношении политического сыска требовалось менять уже сейчас. Придется сотрудничать с жандармами плотнее, чем собирался. И ждать явления деятелей областнического движения. А там… Или найти им применение, чтоб всякую дурь о сепаратизме из головы вымыло, или занятие им найдут более суровые господа.

В шестом номере «Ведомостей» привлекли внимание статья от Сибирского Телеграфа. О нем самом. Хвастались, что провода дотянули аж до Иркутска. Как я понимаю, это значит, что дальше на восток страна обходится голубями. Жуть. Показательно с точки зрения эффективности управления. Ни Кузнецк, ни Барнаул с Бийском не упоминались вообще. Глушь и медведи по улицам бродють… Как администрировать губернию, большая часть которой не обеспечена надежной связью? Интересненько!

Восьмой номер добил. Снова статья об университете! На этот раз – перепечатка из «Санкт-Петербургских ведомостей». Автор не указан, но он, несомненно, одного поля ягода с Ядринцовым. В материале «Еще о Сибирском университете» рассматривался финансовый аспект проблемы. Выводы вполне ожидаемы. Если что-то очень хочется – любые сведения можно изогнуть в нужную сторону. Но тут неведомый корреспондент выразил надежду, что обязательно найдутся желающие проспонсировать… В общем-то верно. Я и сам дал бы… Тысчонку.

Кстати о деньгах! Чуть не забыл! Кликнул Артемку. Велел отнести записку окружному начальнику Каинского общего окружного управления, коллежскому асессору Борткевичу, Фортунату Дементьевичу. И пригласить ко мне пристава гражданских и уголовных дел, губернского секретаря Пестянова Иринея Михайловича. Именно в таком порядке.

Написал вот что: «Говорил с Куперштохом. Вам требуется объясниться».

Для Варежки же у меня было задание. Очень меня заинтересовал добродетель, подсунувший подборку газет со статьями об университете. Телеграфные новости – явно примитивная попытка пустить пыль в глаза, а в случайности я давно уже не верю…

Между Каинском и Колыванью триста восемь верст. Двенадцать станций. Десять ночевок. Достаточно, чтоб вспомнить насыщенные событиями дни в Сибирском Иерусалиме. И совершенно удручающе мало, чтоб наговориться с попутчиками. Бедному старому Гинтару теперь не до сна. Какой уж тут сон, когда в дормезе постоянно кто-то с кем-то беседует. Нет-нет и смех слышится. В том числе – женский. Да и сам прибалт изменился. Совсем немного, на мой взгляд, и кардинально, по мнению Герочки. Все такой же угрюмый и колкий, но хотя бы в разговор стал встревать. Причем по-русски. Еще бы! На старости лет сделаться распорядителем, по местным меркам, весьма внушительного состояния…

Государственный банк Российской Империи при обмене серебряных монет на ассигнации использует курс один к трем с половиной. Обратно, бумажки на монеты, вообще не меняются, оттого и не официальный курс здорово от официального отличается. Гинтар считает, что один к четырем – вполне справедливо. Я не спорю, мне все равно. Я ни туда, ни обратно менять не намерен.

Самая крупная купюра – билет Казначейства России в пятьсот рублей. Этакая мифологическая бумажка. Все знают, что она есть, только никто ее в глаза не видел. Лежат у кого-то в надежном сейфе пачки таких банкнот, а по стране бродят ассигнации номиналом поменьше. Сотенки. Они же – «государственные» – с надписью «Государственный кредитный билет». Эти вполне распространены. У прибалта в волшебном саквояже таких много.

Много, но далеко не такой ворох, как тот, что притащил в холщовом мешке Борткевич. Вот вроде умным человеком кажется. А разволновался, как юнец. Прибежал, в мыле весь, в ноги бросился. Прощения просил. Избавить его от соблазна великого просил и мешок свой мне в руки совал. Всего-то четыре пачки денег, если правильно собрать да уложить. А в рассыпную – полмешка.

Действительно соблазн. Такой соблазн пережил – пнуть это существо, как пса шелудивого, и в нежные руки судьи передать. Сдержался. Участь его другая ждала. Такая, что, быть может, моему ногоприкладству рад был бы.

– Возьмите, батюшка ваше превосходительство! Возьмите, Христа ради прошу!

Было бы дело только в несчастных обобранных и кинутых евреях – взял бы. Мне бы пригодились. Но я не только за Куперштоха на начальника обижен был. Скорее за стиль и метод его работы. За «нельзя». За подавление и непущщание любой инициативы. За интриганство и лесть. За самые обычные явление среди туземной чиновничьей братии, которые я намерен был выжигать каленым железом.

– Нет. Не возьму. Что ж это ты мне взятку, что ли, суешь, собака?

– Возьмите, милостивец. Возьмите, господин губернатор. Чтож мне теперь, их в мусор выбросить, что ли? Или первому встречному…

А вот идея с первым встречным мне понравилась. Не знаю, от ума большого он это сказал или по дурости брякнул, но у меня даже «встречный» готов был. И далеко ходить не надо… Борткевич, как осознал, что я слугу своего имею в виду, прямо как был – на коленях – к Гинтару переполз. Руку целовал. Старик и размяк. Согласился снять с бедолаги обузу. Они еще полчаса ее пересчитывали да за ветхие или надорванные бумажки лаялись. Потом тесемками пачки перевязывали…

В этот день как-то так получалось, что почти все посетители с деньгами являлись. Только коллежский асессор ушел, только Артемка на стол пыхтящий самовар приволок, нарисовались Веня Ерофеев с фингалом под глазом и братом Ваней. И не поймешь ведь – то ли на запах сдобных «жаворонков», то ли деньги к деньгам…

Благодарить стали. Вдвоем. Поддакивали друг другу и друг друга дополняли. Да складно так, словно всю ночь репетировали. Оказалось – нет. Как до дому от меня дошли, отец перво-наперво мудрость передавать стал. Воспитывать. Чтоб не лез с прожектами своими поперед и родителя дурнем да тугодумом перед генералом не выставлял. Потом помолились всей семьей. Повечеряли. Тогда уже за расчеты сели. Впятером. Четыре у Петра Ефимовича сына, оказывается. И все четверо окружное училище закончили. Образованные. Глава семьи только цифирь складывать да автограф свой в книгах выводить и умеет, а о детях позаботился. Умеет старик вперед смотреть. Все бы так!

Спорили до хрипоты. За ночь кипу дорогущей бумаги извели. О костяшки счетные все пальцы пооббили. Женское население усадьбы так перепугали, что те ножи и топоры прятать кинулись. К утру итоги вывели.

Долго смотрел седовласый Ерофеев на чистовой расчет. Потом встал, низко Венедикту поклонился да за науку отцовскую простить попросил. И еще сказал, что негоже человека государева, что милость великую им явил, прибытком будущим весь род до правнуков обеспечил, без подарка оставлять. Хотел уже старшего сына ко мне отправлять, да тут делегация от евреев заявилась. Пришлось снова молиться и за тот же стол садиться. Умеет, конечно, племя иудейское торг вести – не отнять. Но и Ерофеевы не пальцем деланы. К обеду стряпчего позвали – договор писать и прошения на фабрики с мануфактурами.

– Если не секрет, Венедикт Петрович, скажи – сколько Куперштох в вашу винокурню вложить должен? – полюбопытствовал я.

– И в винокурню, и в свеколку с сахаром, ваше превосходительство! Сто пятьдесят тысяч ассигнациями…

Хмыкнул. Думаю, не на много ошибусь, если скажу, что в ерофеевских расчетах итог ближе к миллиону получился. Понятно – не сразу. Понятно, что путь еще не малый впереди и работы непочатый край, но теперь им хотя бы понятно, за что бороться.

– Прими, благодетель, не откажи! – взмолился розовый от смущения Иван. – От всей семьи нашей, батюшка вот передать велел.

И, главное, снова «билетики». Может, и не полная пачка, но уж половина – точно. Вкусная такая, замечательная половинка. Только брать нельзя. Против правды это. Я и делать ничего не делал. Идею со свеклой подсказал – так крестьяне, что ее выращивать согласятся, прибыль вчетверо больше, чем от пшеницы, получат. А значит, покупать смогут больше. И детей учиться отправят. И с углем для паровой машины так же. И с фермой. Выходит – это дело не мое личное, а государственное.

И не брать – нельзя. От души ведь дают. Не вымогал и нож к горлу не приставлял…

– Слушайте меня внимательно, купцы Ерофеевы. И другим передайте! Я, Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника губернии, поборов с торговых да промышленных людей не брал и брать не стану…

Лица братьев скисли. Легко догадаться – что именно им скажет батюшка, если они деньги обратно домой принесут. Но торопиться нельзя. Тон такой выбрал, пафосный. Поспешишь – решат, что крутится новый губернатор аки ерш на сковородке. Словами громкими прикрывает стяжательство.