Утро начинается с любви

Белое море

Еще до нас его прозвали Белым,

И верно: лилий не найти белей.

А нам тот пруд казался морем целым,

Друзьям-погодкам с улицы моей.

Однажды поднялись мы рано-рано,

Немногих свистом разбудить пришлось.

Мы выбрали себе по капитану —

И первое сраженье началось.

На берегу – с водою по соседству —

Болельщики собрались поутру,

Которых по причине малолетства

Не приняли в военную игру.

Но малыши, простив нам все обиды,

Глядят, как рядом закипает бой —

И вот уже кораблики забыты,

И мы уже воюем меж собой.

И в этот миг, когда мы шли в атаку,

Я вдруг с размаху в яму угодил.

Друзьям смешно, а я готов заплакать,

Что лишь один позорно отступил…

Поднялся, вижу: полные карманы

Воды и тины – к радости врага…

И громче всех смеялись капитаны

Над боевым крещеньем моряка.

Окончен бой. Ступив на твердь земную,

Мы обсыхали и счищали грязь,

И думал я, что порки не миную,

Из дальних странствий поздно возвратясь.

Несправедливость

Есть в среде чиновников российских

И корысть, и хамство, и апломб.

Потому живем мы в зоне риска,

Где их спесь, как вбитый в душу тромб.

Правда, есть и в их среде таланты —

Добрые и мудрые притом…

Словно позабытые Атланты,

Держат на себе они престижный дом.

А иных сложили из амбиций,

Не привив им доброту и стыд.

Люди с этим не хотят мириться,

Ошалев от хамства и обид.

Но с Россией всякое бывало…

То дефолт, то новая напасть.

Потому дороже нет товара,

Чем те кресла, где уселась власть.

Где у них несметные зарплаты.

И престиж, и льготы, и счета.

…В сорок первом шли на смерть солдаты

За Отчизну, что давно не та.

За другую Русь они сражались,

Ту, что уберечь мы не смогли.

Шли они сквозь годы, боль и ярость

Ради счастья матушки-земли.

Я навеки временам тем верен.

Верен я грядущему в былом.

И давно пора закрыть нам двери

Пред несправедливостью и злом.

Болдинская осень

В багрец и золото едва

Леса окрестные оделись,

Как уж и ветры расшумелись,

И зябко ежилась листва.

Вечерней песенной порой,

Когда на травах стыли росы,

Курчавый, быстрый, молодой,

Одетый для прогулки просто,

В лесную чащу уходил он,

Она давно его манила…

Всю жизнь смотреть – не насмотреться

На красоту лесов родных…

Он повторяет первый стих,

Что только вырвался из сердца.

Стихи текут нетерпеливо.

В них все: любовь, надежда, гнев.

Он их читает нараспев

И улыбается, счастливый.

Он, может быть, не знал тогда.

Какая в них таилась сила,

Что эти строки навсегда

Потом запомнит вся Россия.

А где-то там, за темным садом,

Закат холодный догорал.

Отсюда звонкий

Медный всадник

По всей России проскакал.

Однажды под багряной сенью

Осенних болдинских аллей

Поэт простился с сожаленьем

С Татьяной милою своей.

Молчал старинный барский дом,

И каждый вечер перед сном

Земля росой дымилась белой

И лес был сумрачен и нем.

И в небе затонула просинь,

Когда над миром прошумела

Листами пушкинских поэм

Златая болдинская осень.

Письмо

Я сегодня в дороге вспомнил

Свой далекий

Притихший дом.

Ты, быть может,

Сейчас письмо мне

Пишешь там за моим столом.

Мама,

Снова ты мне напишешь,

Чтоб в пути я себя берег.

Я как будто твой голос слышу

Из-за добрых

Нескладных строк.

Только ты не сердись напрасно,

Нету в этом большой беды,

Что я там,

Где чуть-чуть опасней,

Чем могла бы представить ты.

Я в письме рассказать не смею,

Чтобы зря не пугать тебя,

Жизнью как рисковал своею,

Всей душой нашу жизнь любя.

По примеру людей бывалых

Провожатых не брал с собой.

Не однажды

В горах обвалы

Заставали меня весной.

Но с дотошностью

Чисто русской

Я хотел все изведать сам:

Поднимался по тропкам узким

Прямо в синие небеса.

Из-под ног убегали камни,

Слушал их нараставший гул…

А весною,

В разлив недавний,

В горной речке

С конем тонул.

Но тебе обо всем об этом

Я умышленно не писал.

И свои от тебя секреты

Ненадолго в стихах скрывал.

Я хотел в этот край всмотреться,

Все изведать, понять сполна,

Чтобы правда из жизни в сердце,

А из сердца в стихи вошла.

Видел я:

Поднимались всходы,

Где ковыль выгорал дотла:

У Севана

Забрали воду,

Чтобы жадно земля цвела.

До сих пор я не верил в чудо,

Но спустившись под землю, в ГЭС,

Я поднялся потом оттуда,

Не посмев

Отрицать чудес.

Мне теперь это все знакомо,

Будто здесь и родился я.

Но пора

Подаваться к дому,

Верно, ты

Заждалась меня.

Родное

Все,

Все, как есть,

Хранится в сердце:

К реке пробившийся ручей,

Поля – смотреть – не насмотреться

С широких батькиных плечей.

И дом, где родился́ и вырос,

Где каждый шорох помню я,

И леса утренняя сырость

В притихших капельках дождя.

И сел мудреные названья —

То Ветролом, то Нелюды́,

И шумное негодованье

С плотины сброшенной воды.

Все, все запало в сердце крепко…

Я с каждым днем люблю сильней

Дом у ручья,

И дождь на ветках,

И даль распаханных полей.

Собака

Трамвай через стихший город

Вез свой обычный гам,

Дождя голубые шторы

Раздвинув по сторонам.

Луч солнца, блеснув из мрака,

На окнах его потух…

Бежала за ним собака

Во весь свой собачий дух.

Бежала, не отставая,

Как только бежать могла,

Как будто бы с тем трамваем

Связана чем была.

На сутолочных остановках,

Передохнув чуток,

Карабкалась в дверь неловко,

Путалась между ног.

Но люди спешили мимо,

И трогался вновь трамвай.

И в окна тогда заливно

Стучался собачий лай.

А люди дивились в окна,

Жалели ее к тому ж…

Бежала она,

Измокнув,

По черному морю луж.

Бежала,

А тут же рядом

Плыл человек у окна…

Усталая,

влажным взглядом

Взглянула туда она.

Взглянула в крутой загривок,

Плеча равнодушный край,

И кинулась торопливо

Вновь догонять трамвай.

На заре в лесу

Хорошо на заре в лесу:

Тишь.

Струится скупой огонь…

Ели пригоршнями росу

Держат бережно, —

Только тронь…

Мне дороже любых чудес

Их зеленая тишина.

Сосны в синем пруду небес

Хвою моют…

Лишь рябь видна.

Тишину обрывает вдруг

Быстрых крыльев веселый всплеск:

Дятел, ловко вспорхнув на сук,

Будит вежливым стуком лес.

Солнце с хмарью вступает в спор,

Где-то тонко скрипит сосна, —

Это, верно, веселый бор

Чуть потягивается со сна…

Еще июль, но холодно и грустно…

Еще июль,

Но холодно и грустно.

На ветках дождь и зябко на душе,

И у меня сейчас такое чувство,

Что будто лето кончилось уже.

Оно ушло негаданно – в июле,

Вспугнув ветрами утреннюю тишь.

И ты, любимая, не потому ли

То хмуришься,

То плачешь,

То молчишь.

И зря мечтаю вновь

Тебе в угоду

Я возвратить июльских дней тепло:

С тобой, родная, то же,

Что с погодой:

Похолоданье, видимо, пришло.

«Русские люди разобщены…»

Русские люди разобщены.

Нет иудейского дружества в нас.

Мы одиноки, как в джунглях слоны.

И осторожны в решительный час.

Стих в нас азарт справедливой борьбы,

Каждый живет лишь своею бедой.

И потому мы во власти судьбы,

А не судьба в нашей власти крутой.

Русские люди разобщены,

Но от себя не уйти никуда…

Помню, как в горькие годы войны

Всех воедино сплотила беда.

Вдаль уносятся поезда…

Днем и ночью по синим рельсам

Вдаль уносятся поезда.

Мчат платформы с тяжелым лесом,

Нефть торопится в города.

Голубые плывут вагоны,

Травы ветром с размаху гнут…

Все, что только душе угодно,

Мимо окон моих везут.

Вновь гудок вдалеке раздался.

Поезда, поезда в пути…

И хотя б один догадался

Любимую привезти.

«Я пришел к твоим окнам…»

Я пришел к твоим окнам

В ту серую ночь…

Но приходом своим

Я тебя не встревожил.

Все равно ты ничем не сумеешь помочь,

Даже если захочешь,

Ничем не поможешь.

Я теперь понимаю тебя

И скорблю,

Ты сейчас дли меня

Совершенно другая.

Я теперь, как и ты,

Нелюбим

И люблю,

Я теперь, как и ты,

От себя убегаю.

Только где ж это место

На доброй земле,

Чтоб, как ношу тяжелую,

Сбросить бы горе,

Закопать его в землю,

Запрятать во мгле,

Позабыть,

Подарить,

Утопить его в море.

Я не знаю.

Я места того не найду,

Потому не встречай меня

Окнами настежь…

И прости,

Если завтра я снова приду

Со своею бедою

К чужому несчастью.

«Я поражаюсь мастерству природы…»

Я поражаюсь мастерству природы,

великой сообразности ее:

живут деревья,

умирают годы,

и в дни весны —

весна берет свое,

И все подчинено ее законам:

шум водопадов,

и печаль берез,

и майская гроза,

и птичий гомон,

сменяющийся тишиною гнезд.

Я поражаюсь мастерству природы…

И Человек в своем далеком детстве,

когда он был беспомощен и мал,

он перед ней,

доставшейся в наследство,

и падал ниц,

и в страхе замирал.

Она его могуществу учила,

сама ключи от тайн своих дала.

Не побоялась, что людская сила

раскроет тайны те во имя зла.

Но Человек был искренним и храбрым.

Он принял дар, скрывая торжество,

как скульптор принимает мрамор,

чтоб высечь людям чудо из него.

Он все в работе…

Пролетают годы,

мир хорошеет под рукой его.

Я поражаюсь мастерству природы,

но славлю Человека мастерство.

«Стекольщик вставил стекла…»

Стекольщик вставил стекла

в новом доме —

и дом прозрел.

Он улыбнулся солнцу,

балконы поднял к небу,

как ладони,

и мне тогда почудился ребенком,

впервые увидавшим мир.

Дом был голубоглаз

и по-апрельски светел,

и тих еще —

не то от удивленья,

не то от одиночества квартир.

Под Новый год

сюда приедут люди.

Он распахнет им двери,

словно сердце.

Душа его наполнится мгновенно

неповторимой музыкой приветствий,

улыбок, смеха, детских голосов.

Но это – после,

это – в ожиданье.

А в тот момент увидел я внезапно

спускавшуюся с лестницы девчонку.

Она была стекольщиком веселым

и улыбалась так неудержимо,

как будто дому

признавалась в чем-то.

Ее глаза, наполненные солнцем,

сказали мне, как счастлива она.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это вставленные стекла

руками той сияющей девчонки,

простой, как утро,

искренней, как смех…

Наверно, это гордая покорность

огромных кранов,

возле строек вставших,

что лишь руками радостно разводят

перед уменьем человечьих рук.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это первое свиданье,

когда слова,

как будто третий лишний,

неслышно отступают в тишину…

И затаив от нежности дыханье,

любовь уводит за руки влюбленных

в мир,

созданный для сильных

и счастливых,

для всех людей

и только для двоих.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это первый крик ребенка,

что слышит мать,

уставшая от боли,

когда его, желанного,

подносят

к ее горячим радостным глазам.

И сын тогда ей видится сквозь слезы,

сквозь годы,

что должны еще промчаться…

Пусть будет счастье их благословенно!

И счастье тех,

кто носит жизнь под сердцем,

и тех, кого мы носим на руках,

прижав их нежно к бьющемуся сердцу,

боясь их равнодушья, как беды…

И счастье тех,

кому мы вечно дарим

и ранние и поздние цветы.

Да, это счастье!

И оно безмерно,

оно безбрежно в добрых проявленьях,

оно бессмертно в помыслах людских

и в их делах,

необходимых людям.

Вновь вижу я сияющие окна,

омытые дождями, ветром, солнцем,

раскрытые, как девичьи глаза.

И я б хотел,

подобно той девчонке,

свет солнца людям приносить

в дома их

своим обыкновенным ремеслом.

В антикварной лавке

Посмертная маска Поэта

Пылится меж свечек и ваз…

Как будто случилосьвсе где-то,

А вовсе не в каждом из нас.

Посмертная маска Поэта —

Бессмертная наша тоска…

Но Славу низводят в монеты

И Память идет с молотка.

Наверно, в нас вымерли чувства.

И связь наша с прошлым слаба.

Боясь провалиться в кощунство,

Я пыль Вам стираю со лба.

И маску с собой забираю.

Пусть рядом с иконой висит.

И молча за Вас умираю

От всех нанесенных обид.

«Я – русский…»

«На всех портретах…»

На всех портретах

Лермонтов печален.

Порой задумчив.

Иногда суров,

И в дни, когда

Со славою венчали,

И в сладкий миг

Предчувствия стихов.

Нигде ни разу

Он не улыбнулся.

И на портретах

Тот же строгий лик:

И у повесы —

С юнкерского курса,

И у поэта, взявшего Олимп.

Наверное, в душе

Все было слишком зыбко.

И потому невеселы штрихи…

Но сохранили нам

Его улыбку,

Надеждой озаренные

Стихи.

Совесть

Чего скрывать —

порой не замечаешь,

как ты с людьми рассеян

или груб:

то примешь дружбу,

словно чашку чая,

то молвишь слово,

будто даришь рубль.

То, чтоб своим не рисковать покоем,

от общих хлопот увильнешь хитро…

А я хотел быть радостью людскою,

как «здравствуй» —

людям отдавать добро.

А я мечтал,

любя и беспокоясь,

стать песней или родником в пути…

Когда у нас вдруг засыпает совесть —

кто б ни был ты —

приди и разбуди!

Тверской университет

Родная Тверь…

Студенческий квартал.

Я здесь три года постигал науку.

И рукописи древние читал,

И нудную латынь делил со скукой.

Мне не было тогда и двадцати.

А с виду – первый парень на деревне,

Поскольку курс был без ребят почти.

Одни девчонки…

Но зато царевны.

Вхожу в аудиторию, как встарь…

Вот здесь в углу сидел я с юной дивой…

Она смущалась, помню, —

«Перестань!»,

Когда шептал я, как она красива.

Я вновь в аудитории сижу.

Спустя полвека, с юностью чужою.

На свой язык их сленг перевожу,

Хотя я понимаю все душою.

Им тоже нет, наверно, двадцати.

Наивны и мудры, не без идиллий,

Они пройдут те самые пути,

Которые до них мы проходили.

Быть может, им чуть больше повезет.

И от невзгод очистится Россия.

И общий сад наш пышно расцвет,

Когда при нем садовники такие.

…Я ухожу из будущих времен

В свою эпоху, радуясь той встрече…

Над Тверью тот же синий небосклон.

И мир вокруг неповторим и вечен.

После грозы

Гром в небо ударил со зла —

и небо, как водится, в слезы.

Дырявая крыша березы

опять надо мной потекла.

Как тыща серебряных гривен,

тяжелые капли стучат.

Сердит неожиданный ливень,

но я ему искренне рад.

Он радугу вывел за лес.

Веселый, напористый, быстрый,

внезапно прозрачною искрой

на солнце блеснул и исчез.

От луж заблестела тропа.

И видно – на горизонте,

как травы купаются в солнце

и тянутся к солнцу хлеба.

И свежесть такая кругом,

как будто арбуз разломили.

Вдали еще сердится гром,

видать, из последних усилий.

И сердце тревожа мое,

весь день эта свежесть струится.

Быть может, на этой странице

осталось дыханье ее?

Сад камней

Гостеприимные японцы

Мне показали сад камней,

Кому я, словно щедрый спонсор,

Готов отдать был пару дней.

Мне говорили, что в саду том

Откроется вся жизнь моя…

…Я в сад явился ранним утром

И впал в причуды бытия:

Вздымались ввысь – три темных груды

Камней, свезенных напоказ.

Сидел я в ожиданье чуда,

И не сводил с пейзажа глаз.

И чудо вдруг во мне случилось,

И образ прошлого возник.

Мне Время оказало милость,

Былую жизнь вернув на миг.

Года из той поры недавней

Входили заново в меня,

И, видно, что-то знали камни,

Чего не мог предвидеть я.

Я спроецировал былое

На каждый свой грядущий час.

И показалась жизнь иною,

Хотя еще не началась.

И в новом свете я увидел

И свой исток, и свой итог…

И, словно одинокий витязь,

Встал на распутье трех дорог.

Где все могло пойти иначе…

В саду камней к исходу дня

Я знал, что жизнь переиначу…

…И камни поняли меня.

Апрель

Апрель приходит на землю днем.

Утром его еще нет.

Утром лужи забиты льдом,

на снегу еще чей-то след.

Это утром.

А днем от сле́да

не останется и следа́.

Рассмеявшаяся вода

вдруг напомнит,

что скоро лето.

О, апрель, ты, как юность, чист,

откровенен, непостоянен…

Мир своим порази сияньем,

первым ливнем над ним промчись!

«Близость познаешь на расстоянье…»

Близость познаешь на расстоянье,

чтоб, вернувшись, бережней беречь.

Я грустил о ней при расставанье

и дивился после наших встреч.

И всегда была разлука трудной.

Жил я так, теряя суткам счет,

как река, что, скована запрудой,

нетерпеньем трепетным живет.

Море

С утра бушевало море.

И грохот кругом стоял:

сошлись в первобытном споре

с грозою девятый вал.

Смотрел я на шторм влюбленно,

скрывая невольный страх.

Две капли волны зеленой

остались в моих глазах.

А море рвалось, кипело,

никак не могло остыть,

как будто земле хотело

душу свою излить.

Нависло над морем небо,

и споря с ним злей и злей,

темнело оно от гнева,

чтоб в радости быть светлей.

Еврейские жены

Еврейских жен не спутаешь с другими.

Пусть даже и не близок им иврит.

Я каждую возвел бы в ранг богини,

Сперва умерив вес и аппетит.

А как они красноречивы в споре,

Когда неправы, судя по всему.

Душа их – как разгневанное море.

И тут уже не выплыть никому.

Мой друг художник – молодой и светский, —

Разводом огорчась очередным,

Спросил в тоске: «Что делать? Посоветуй…»

И я сказал: «Езжай в Иерусалим…»

Престиж еврейских жен недосягаем.

Непредсказуем и характер их.

Когда они своих мужей ругают,

То потому, что очень верят в них.

В их избранность, надежность и удачу.

Боясь – не потерялись бы в толпе.

А неудачи – ничего не значат.

Была бы лишь уверенность в себе.

И чтоб не обмануть их ожиданий,

Мужья обречены на чудеса:

Рекорды, книги, бизнес женам дарят,

Чтоб гордостью наполнить их глаза.

Еврейским женам угодить не просто.

Избранник – он единственный из всех.

Они хотят любимых видеть в звездах.

В деяньях, обреченных на успех.

И потому ни в чем не знают меры,

Когда мужей выводят в короли…

Без женской одержимости и веры

Они бы на вершины не взошли…

Пою хвалу терпению мужскому.

Еврейским женам почесть воздаю.

Одна из них не просто мне знакома,

Она судьбу возвысила мою.

«Смотрел вчера я телик спозаранок…»

Смотрел вчера я телик спозаранок:

Менты в работе… В кадре чей-то холл,

Где залежи купюр – на пол-экрана.

И счет их миллионы превзошел.

Надеюсь я, что нашей власти шумной

Достанет состраданья и ума

Определить все найденные суммы

В больницы или в детдома.

Но неизвестно, что с деньгами станет,

Награбленными властною шпаной…

То ль вновь осядут в чьем-нибудь кармане,

То ли дождутся участи иной…

«Пришла весна, пора цвести садам…»

Пришла весна,

Пора цвести садам.

Они стоят, затопленные морем,

и солнца нет у них над головой,

а вместо неба – желтая вода.

Но ведь пришла весна —

пора цветенья:

и вспоминают яблони, волнуясь,

что в эту пору надо им цвести.

И нету никакого чуда в этом,

что прямо в море зацвели сады.

Они цветут,

и рыбы удивленно

губами обрывают лепестки,

и море цвет тот поднимает к небу,

несет на гребне пенистой волны…

Цветут сады.

И шелестят ветвями,

шумят, как в бурю,

радуясь весне.

И шум садов выносит море

к людям…

И волны, разбиваясь о каменья,