Утро начинается с любви

Память

Он хоть не стар,

но сед.

Не от годов – от бед.

Он видел,

как убивали наших

в предрассветном дыму,

как без вести пропавших

ждали в каждом дому.

Как голосили вдовы

по мужикам.

И горя хлебнувши вдоволь,

невесты шли по рукам.

Когда-нибудь он об этом

сыну расскажет,

заросшие красным цветом

окопы ему покажет,

воронки – от бомб упавших,

затопленные по весне.

Пусть сын, войны не знавший,

знает все о войне.

«Война прошла через сердце мое…»

Война прошла через сердце мое.

И мне не забыть ее.

Сколько б ни минуло лет,

я буду помнить ее…

Я буду помнить ее

не по майским вспышкам ракет,

не по первым залпам салюта,

что долго в глазах не гас, —

я помню кричащие те минуты,

когда небо стреляло в нас…

Мы шли,

оглядываясь без конца.

А город горел,

грохотал, как гроза.

И пламя его —

жгло нам сердца,

и дым его —

ел глаза.

И не в силах ту боль осилить,

мы падали по пути…

Прижавшись к горячему телу России,

просили ее – защити!

Мы были тогда ровесники Родине:

наше детство осталось в городе…

А город глядел глазами страшными,

звал назад – одиночеством улиц…

Мы сто раз бы к нему вернулись,

если б не старшие.

Мы тащились с бабками, матерями

посреди налетевшей на нас зимы…

Люди смелость в пути теряли,

как вещи теряли мы.

И, нас обнимая,

плакали матери,

и молчали старухи,

как будто бы спятили…

О, куда бы от горя деться…

И хмуро безмолвствовали пацаны,

потерявшие детство.

…Это было в начале войны.

«Во мне есть капля итальянской крови…»

Во мне есть капля итальянской крови.

Прапрадед поделился ей со мной.

Ее хватило, чтобы выгнуть брови

И волосы взбить темною волной.

Все остальное я набрал в России —

И прямоту, острее, чем тесак.

И опыт жизни, чтоб не быть разиней,

И мудрость лет, чтоб не попасть впросак.

А главное, что мне дала Россия, —

Так это милосердие свое.

О чем меня бы люди ни просили, —

В ответах я равняюсь на нее.

Так и живу – ни шагу без России.

И по-другому не дано мне жить.

И потому всегда хватает силы,

Как Цезарю – прийти и победить.

Цветы

Иду цветами, пью их аромат…

Они цветут так жарко, нестерпимо

и на меня растерянно глядят,

глядят глазами женщины любимой.

О, этот синий молчаливый взгляд!

Я перед ним ни в чем не виноват…

Иду цветами, пью их аромат.

Здесь все знакомо – как и год назад.

Здесь для меня, наверно, сохранили

цветы ни с чьей не схожую красу:

и эту нежность полудетских линий,

и этих слез прохладную росу.

В дыханье их я чувствую невольно

ее дыханье, хмель ее волос.

И снова мне и радостно и больно,

как будто все сначала началось…

Но зябко на меня цветы глядят,

уже за что-то осудить готовы,

ее печаль – единственный их довод…

Цветы мои, а в чем я виноват?

Вы знали все, и все видали вы:

у ваших ног я целовал ей плечи…

И, не подняв в смущенье головы,

краснели вы совсем по-человечьи.

И каждый день был от любви медов,

и думал я, что ей предела нету.

Но отцвела любовь весенним цветом

и не дождалась даже холодов…

Она ушла по синему разливу,

Босые ноги окунув в закат.

Я ждал ее и звал нетерпеливо.

Она ушла, чтоб не прийти назад.

Цветы мои, так в чем я виноват?

Яблоня

Я помню – в тот день было много уроков.

Пришел я домой – уже стало темно.

И яблоня наша, под ливнем измокнув,

с надеждой ко мне заглянула в окно.

Как будто бы в дом попросилась несмело.

И сжалось мальчишечье сердце мое:

почудилось мне, что она заболела, —

так сильно трясло и ломало ее.

На землю озябшие листья летели…

И глядя на грустный ее листопад,

я слезы тогда удержал еле-еле,

как будто пред нею был в чем виноват.

И с этого дня, побеждая ненастье,

я с яблоней честно делился теплом:

окно по ночам я распахивал настежь,

отца не спросив и от мамы тайком.

До осени поздней удерживал лето,

и яблоня грелась ночами —

Зато,

довольный, я спать забирался одетым,

а сверху еще накрывался пальто.

…С годами окрепла она, возмужала

и стала настолько высокой уже,

что если согреть ее, – надо, пожалуй,

окно открывать на втором этаже.

Ей видно – внезапно нахлынувший ветер

топорщит у яблонь зеленый наряд…

И радостно ей, что они – ее дети

и что от нее начинается сад.

В лесу

Лес, измотанный ветрами,

еле сдерживает стон.

Он холодными кострами

подожжен со всех сторон.

Сер от холода, – как заяц,

по камням бежит ручей.

Травы ежатся, пытаясь

скинуть изморось с плечей.

Я люблю в такую пору

приходить в осенний лес,

слушать сосен синий шорох

и берез прощальный плеск.

Я люблю у добрых веток

листья грустно ворошить.

Слушать шепот их при этом —

Жить, жить, жить.

Но не знает лес, что снова

цвесть ему, листвой звеня.

Золотым прощальным словом

он напутствует меня.

Я прощаюсь с лесом старым,

ухожу тропой крутой,

не спаленный тем пожаром,

не смущенный грустью той.

«Возле окон, плющом увитых…»

Возле окон, плющом увитых,

больше не о чем говорить…

Нужно было ее увидеть

еще раз…

Чтоб совсем забыть.

Горькой правдой всю душу вытомив,

я на ложь не оставил сил.

Видно, я ее просто выдумал

и придуманную любил.

И сейчас представляю четко,

сколько было в любви той зла…

И уйдет из стихов девчонка,

как из сердца уже ушла.

«Что случилось?

Ну, что случилось?» —

взглядом спрашивает опять…

Побежденная,

мне на милость

хочет гордость без боя сдать.

Все понять и всему поверить

у любви моей на краю…

Я стою у раскрытой двери,

как у сердца ее стою.

Мне войти бы туда,

проститься

иль прощения попросить…

Как хотела она забыться!

Как хотелось мне все забыть!

«Я родился на Волге…»

Я родился на Волге,

где в погожие дни

нас баюкали волны

и будили они.

Я вставал на рассвете,

лодку брал – и айда.

Только Волга да ветер,

может, знали – куда…

Выходил, где хотелось,

шел созвездьями трав,

падал в мяту и вереск,

солнце на руки брал.

Слушал утренний гомон

и вечернюю тишь.

Лес глядел в тыщи окон

из-под зелени крыш.

Я любил его очень

за приветливый нрав,

за бессонницу сосен,

за безмолвие трав.

Я мечтал, что весною

он к нам в город придет,

ароматом напоит,

пыль с панелей сотрет.

И забудет мой город

про бензин и про дым…

И березовый шорох

лес развесит над ним.

Чтобы не было грустно

птицам, снам и любви…

Лес пришел…

Потому что

очень дружит с людьми.

Семейный вальс

Ольге Михайловне и Александру Коганам

Мама танцует с любимым сыном.

Оба красивы… И танец красив.

А над их дуэтом счастливым

Тихо плещется нежный мотив.

Саша с мамой несутся по кругу,

Не опуская восторженных глаз…

Он, словно рыцарь, целует ей руку,

Едва завершился их радостный вальс.

А я смотрю на них и любуюсь…

И вспомнился вдруг мне

Мой первый вальс:

Мне шестнадцать… Военная юность.

И в гостях у нас весь наш класс.

Девятое мая… Праздник Победы…

Праздник, что души нам освятил.

И в первый раз спиртное отведав,

Волнуясь, я маму на вальс пригласил.

Мы танцевали Победу с мамой.

А мама еще так молода…

Был тот день для нас самый-самый,

День, озаривший былые года.

…Мама танцует с любимым сыном.

Оба красивы… И танец красив.

И над их дуэтом счастливым

Тихо плещется нежный мотив.

«Однажды я возьму рюкзак на плечи…»

Однажды я возьму рюкзак на плечи

и побреду – без цели и дорог —

в тот мир, где сосны вновь меня излечат

от всяких напридуманных хвороб.

В тот мир, где ввечеру роса дымится

и птичьи песни прячутся в листве,

где маки, как нежданные зарницы,

утрами загораются в траве.

Где прямо в сердце падает роса мне

с тяжелых сосен, радостных берез…

Где овцами лежат крутые камни

и пруд зеленой тишиной зарос.

И знаю я – природа мне поможет

здесь разобраться в тайнах бытия:

и в том, что сердце вновь мое тревожит,

и в том, к чему стал безразличен я.

Поможет заглянуть в себя поглубже,

все оценить, проверить и понять…

И силы даст, чтоб быть правдивей в дружбе

и непреклонней в ненависти стать.

«Как я любил тебя, Россия…»

Как я любил тебя, Россия,

как верил я тебе,

когда

любовь и веру погасила

в иных сердцах

твоя беда.

Когда врагами называли

твоих сынов, моих друзей,

когда казалось, что едва ли

на свете есть любовь трудней.

Порою не хватало сил

подняться над тоской и плачем.

Я знал, что можно жить иначе,

но я всегда тобою жил.

Я верил —

в этом всплеске зла

ты не виновна, мать-Россия…

И вера эта нас спасла.

И за нее тебе спасибо…

Тютчев

По любви, а не по случаю

Я приехал в гости к Тютчеву

В заповедные места.

Как при нем – здесь Остуг здравствует.

Как в стихах – все так же царствует

Над Десною красота.

Смотрит он на нас из прошлого…

Боже мой, как мало прожито!

Ну, каких-то двести лет.

Из надежды и страдания

Родилась та строчка ранняя.

И грустит над ней поэт.

Как поклонник спиритизма,

Постигаю чьи-то жизни.

По чужой судьбе иду.

И опять перед глазами

Те же тени в белом зале

Исчезают на лету.

Человек с уставшим взором

Смотрит в лица без укора.

Как на звезды в вышине.

Потому что все он знает.

И печаль его земная

Каждый день жива во мне.

С той поры нам всем неймется —

Как же слово отзовется?

Только он предугадал.

Потому что был провидцем.

Потому что мог влюбиться,

Жизнь поставив под удар.

«Когда ко мне приходит юность…»

Когда ко мне приходит юность,

чтоб встреча та была легка,

предпочитаю с нею юмор

взамен учебного пайка.

И, мельком вспомнив Песталоцци,

на миг приму серьезный вид.

А юность весело смеется,

и шумно спорит, и острит.

И ей легко на самом деле

со мною говорить про жизнь

и поносить пристрастье к деньгам,

пока они не завелись.

И пироги с капустой лопать,

и слушать искренность мою,

не зная, что житейский опыт

я им вовсю передаю.

И просто радоваться встрече,

тому, что встреча так добра…

И никаких противоречий

всю ночь, до самого утра.

«В березовой роще стряслась беда…»

В березовой роще стряслась беда:

галчонок выпорхнул из гнезда.

А был еще он и слаб и мал,

ему для полетов не вышел срок.

Он черным камнем в траву упал

и как ни бился – взлететь не мог.

Не пропадать же галчонку здесь!

Пришлось мне с ним на березу лезть.

Я кладу летуна обратно

осторожной рукой.

Возвращаю галчатам брата,

возвращаю гнезду покой.

Мать приносит галчонку пищу.

Стих над рощею птичий грай…

– Подрасти-ка сперва, дружище,

подрасти, а потом порхай.

Мандельштам

Господь одарил Мандельштама

Талантом влиять на слова,

Чтоб добрые млели от шарма,

А злые теряли права.

Он ставил слова эти рядом.

Местами менял, колдовал.

А код, что в метафорах спрятан,

Ему целый мир открывал.

Но он обжигался при этом

Невидимым тайным огнем.

И чувствовал тень от предмета,

И музыку, жившую в нем.

Господь одарил Мандельштама

Талантом предчувствовать речь,

Где даже нежданная драма

Старалась надежду сберечь.

Но все нам начертано свыше:

Нельзя было в ужасах тех

Остаться поэтом и выжить,

Быть честным и верить в успех.

И рушился мир Мандельштама

Сквозь боль и растерянный взгляд…

А строки, как метки от шрама,

С тех пор в наших душах болят.

Отцы, не оставляйте сыновей!

Отцы, не оставляйте сыновей,

Не унижайте их подарком к дате…

Все можно изменить в судьбе своей,

Но только сыновей не покидайте.

Пока малы – за них в ответе мать —

От первых слез и до вечерней сказки.

Но как потом им будет не хватать

Мужской поддержки

И отцовской ласки.

Им непременно надо подражать

Своим отцам… На то они и дети.

Родную руку молча подержать.

Уйти с отцом рыбачить на рассвете.

Обида вас настигнет иль любовь, —

Не уходите… Вы им всех дороже.

Ведь в жилах сыновей отцова кровь.

И заменить ее уже никто не сможет.

«Я давно в эту тишь влюблен…»

Я давно в эту тишь влюблен,

в эту добрую красоту…

Лес – зеленый мой перезвон, —

где еще я такой найду.

Прямодушен ты, без затей.

Если вдруг заплутал грибник,

ты его добротой своей

к солнцу выведешь напрямик.

Если буря застанет вдруг

на пути грибника того, —

сколько дружеских мягких рук

от дождя сберегут его.

Как тогда хорошо прильнуть

головой к твоему плечу…

Лес мой, лес…

Я хоть чем-нибудь

на тебя походить хочу.

«Зимний пир – такой в лесу обычай…»

Зимний пир – такой в лесу обычай —

собирает много птичьих стай.

И плывет по лесу гомон птичий,

словно за столом звенит хрусталь.

Собирая корм, синицы скачут.

На снегу расселись снегири,

будто это расстелили скатерть,

вышитую пламенем зари.

Через сук салфетку перекинув,

над гостями клонится дубок.

Набросали птицы под осину

кучу вилок – отпечатки ног.

Щедрый вечер им на третье подал

с медом рог…

Ты только посмотри:

раскраснелись, словно от работы,

сытые смешные снегири.

И в густую хвою песни спрятав,

засыпают птицы на суках…

А внизу стоят, как поварята,

пни в огромных белых колпаках.

«Каждый день хожу я на свидань…»

Каждый день хожу я на свиданья

со своей печалью и судьбой.

Каждый день встречаюсь с поездами,

что спешат, быть может, за тобой.

Поезда не часто здесь бывают,

и не долго их горят огни.

Постоят минуту, повздыхают,

будто мне сочувствуют они.

И опять уносятся куда-то,

рельсами, как струнами, звеня…

Опускает руку виновато

семафор, похожий на меня.

Ну а где-то в городе далеком,

где гудки их слышны по утрам,

может, кто-то все стоит у окон

и грустит по этим поездам.

Возвращение

В старую Ригу вхожу на рассвете.

Тихо бреду сквозь былые века…

Я в восхищенье тогда не заметил,

Как родилась о ней эта строка.

Старая Рига – далекая юность:

Поднялся к небу готический лик.

Мне вдруг почудилось —

Юность вернулась

В сердце мое,

Но всего лишь на миг.

Все эти годы

Я жил в ностальгии:

Улицы вдаль,

Даугава, мосты.

Мы не стареем.

Мы просто другие.

Но не покинул нас

Зов красоты.

Старая Рига – счастливая память.

Ты никуда от меня не ушла…

Домский собор

Перед вечностью замер,

Как перед ним замирает душа.

Жаль, что теперь

Ты в другом государстве,

Старая Рига – сестра по любви.

Я говорю тебе с нежностью:

«Здравствуй!..»

И преклоняю все годы свои.

Борис Пастернак

Поэта я увидел в первый раз

Случайно в поликлинике Литфонда…

…Его друзья уже вернулись с фронта,

А время мне напомнило фугас

Замедленного действия, который

Потом взорвал стихами шумный город.

И этот взрыв нежданно сблизил нас.

Поэт стоял на сцене и молчал.

Он только что прочел стихи о мире.

Зал грохотал, как волны о причал.

Он улыбался, дожидаясь штиля.

Продолжив чтенье, вдруг на миг умолк,

Волшебную строку забыв угрюмо.

И зал ему подсказывал, как мог, —

Кто шепотом, кто радостно и шумно.

Потом напишут – он стихи забыл

Нарочно, чтобы убедиться,

Что юный зал его боготворил,

К кому он обращал свои страницы.

Но он-то знал, что не порвется связь

Меж ним и залом… Остальное – небыль.

И мысль его над залом вознеслась,

Чтоб возвратиться откровеньем Неба.

Спустя года он вспомнит вечер тот

И все слова в тиши исповедальной.

И вновь в его душе строка замрет,

Как и тогда – призывно и печально.

«На булавке бьется стрекоза…»

На булавке бьется стрекоза,

неподвижно выпучив глаза.

Крыльями прозрачно шелестит.

Кажется, рывок – и полетит.

Но булавка крепко, как копье,

пригвоздила на стену ее.

И, раскинув крылья, стрекоза

погасила круглые глаза.

Вытянулась в темную струну

и вернула дому тишину.

Так она в порыве и замрет,

будто приготовилась в полет.

Потерянный вечер

Включил сегодня я ток-шоу снова.

Хотел послушать умный разговор.

Господь сказал – «Вначале было Слово…»

Но Он не знал, что Слово это – ор,

Когда никто не слушает друг друга,

Что удивляет мудрую страну.

Одним ток-шоу – вариант досуга.

Другие любят личную войну.

Ну а ведущий сохраняет верность

Натуре избалованной своей…

И покидает зал интеллигентность,

Когда перебивает он гостей.

И снова в гаме затерялись речи…

У передач таких один акцент:

Забить своим многоголосьем вечер.

И я его меняю на концерт.

Рыжий

Я по утрам встречаю его —

доброго рыжего пса.

Он ждет появления моего,

жадно глядит в глаза.

И я делюсь с этим милым псом

всем, чем мой стол богат:

кусочком сала, хлеба куском…

А он, как всегда, им рад.

И так я дружу с ним который год,

не ведая ничего:

чей он, откуда, и где живет,

и как величать его.

А пес красив и здоров, как волк,

пожаром пылает шерсть…

Однажды его я домой привел,

сказал – поселяйся здесь.

Я другу железную цепь купил,

ошейник достал ему…

Но, видно, простор ему больше мил —

дурашному псу тому.

Не соблазнившись чужим теплом,

удрал той же ночью пес.

А утром ждал меня за углом:

мол, что-нибудь мне принес?

Пес к жизни бродячей своей привык.

И с детства он с нею прост:

летом носится, свесив язык,

зимою – поджавши хвост.

И так случается иногда —

без сна он проводит ночь:

спать ему не дают холода,

ветра его гонят прочь.

Но пес судьбы своей не сменил.

И рад, видно, той судьбе.

Значит, у рыжего много сил

остаться верным себе.

Чужие

Меня сюда случайно пригласили…

Закрылась дверь,

и показалось мне,

что где-то очень далеко Россия,

а я с чужой страной наедине.

Здесь все не наше —

и глаза

танцы.

Чужое все —

от песен до тряпья.

Здесь даже имена под иностранцев,

а русское —

лишь черный хлеб

да я.

Меня сюда позвали по ошибке,

решив подать,

как сладкое,

к вину.

И ждали,

что под сытые улыбки

стихи я декламировать начну.

А я не стану!

Нету настроенья.

Мне так здесь скучно —

я вам доложу.

Я поднимаюсь…

Сетую на время

и радостно в Россию выхожу.

Бой продолжается

Это все далеко,

но близко…

Где-то матери ждут солдат.

обелиски

прямо в душу мою глядят.

Смотрят в сердце глазами павших,

словно бой еще не затих.

Мы и впрямь уже стали старше,

старше юных отцов своих.

Ну а бой еще продолжается,

и не видно ему конца.

Фронт проходит через сердца,

через души сынов сражающихся.

И напрасно враги надеются,

что у нас набекрень умы.

Батьки были у нас гвардейцами.

Их фамилии носим мы!

«Мой друг Полад – талантлив и красив…»

Поладу Бюль-Бюль оглы

Мой друг Полад – талантлив и красив.

Мы оба с ним из бывшего Союза.

Однажды свой блистательный мотив

Соединил он и с моею Музой.

Мы открывали этот мир в себе,

Как открывают книгу первоклашки.

Но рухнул он в далеком декабре

И поделил всех на чужих и наших.

Искусство, к счастью, поделить нельзя.

Не исчезает прошлое в грядущем.

И не уходят в никуда друзья,

Когда они навеки в наших душах.

Сердце

Сегодня ночью оживили сердце.

Вернули миру чью-то доброту,

надежды и улыбки,

без которых

мы были бы, наверное, бедней.

Сегодня ночью совершили чудо

простые всемогущие врачи.

Под чуткими, искусными руками

забилось снова сердце…

Поначалу

так робко, неуверенно,

как будто

ребенок делал первые шаги.

И сестры, словно матери, следили

за этим удивительным комочком,

не замечая даже,

что сердца их

стучали так же робко

и тревожно,

как билось это сердце на столе.

Уже под утро маску снял хирург.

И вместе с ней

он снял свои тревоги,

сомненья,

озабоченность с лица.

Так человеку возвратили сердце.

И стали мы богаче и сильнее

на целый мир

спасенных чувств и мыслей,

что в этом сердце

снова будут жить…

Отчий край

Я люблю тебя…

Так люблю

за бессонницу яблонь вешних,

не подвластных вовек рублю

спекулянтов заезжих.

Я люблю тебя за дымы

над кострами по воскресеньям,

за неистовый снег зимы

и бунтарство воды весенней.

За неброскую красоту

потесненных людьми пейзажей.

За душевную чистоту

тех, кто строит дома

и пашет.

За леса твои и моря,

за успехи твои и беды.

И в любви той

вся жизнь моя,

что еще вполовину спета.

Игра

В присутствии дамы четыре поэта

Себя мушкетерами ей объявили.

Глаза ее всех четверых вдохновили.

И тут же была она в тостах воспета.

В любви объясняются ей мушкетеры,

А дама о чем-то грустит, улыбаясь…

И мудрый Атос, как подраненный аист,

В улыбке ее не находит опоры.

Шампанское кровь и беседу нагрело.

Как шпаги, блистают веселые взгляды.

И этой игре они искренне рады,

Где ревность без боли, а шутки без гнева.

О, как восхитительны эти поэты!

Она улыбается, глядя им в лица.

И все это было не с кем-то, не где-то,

А все это с нею сумело случиться.

Не видно в игре никакого изъяна,

Хотя отклонились они от сюжета…

И нет ни Констанции, ни д’Артаньяна,