Утро начинается с любви

Тишина

Я стал бояться тишины.

Когда иду я улицей ночной,

мне кажется —

я слышу чьи-то сны…

И тишина смыкается за мной.

Все безмятежно,

все в плену покоя.

Вокруг меня – ни одного лица.

Я в тишину вхожу,

как входят в горе,

когда ему ни края

ни конца.

Когда оно вот так неотвратимо,

как эта притаившаяся тишь.

И улица —

как старая картина,

где ничего почти не различишь.

Но я ее намеренно бужу,

стучусь в асфальт я злыми каблуками,

уснувшему беспечно этажу

кидаю в стену крик свой,

словно камень!

Чтоб кто-нибудь бы вышел на порог

или хотя бы выругался, что ли…

Я в той ночи, как будто в чистом поле,

где голос мой и страх мой одинок.

Мне в эту пору тяжко без людей,

без их улыбок, говора, приветствий…

И тишины боюсь я все сильней,

как, может быть, боятся только бедствий.

Песня о моем городе

Ты над Волгой поднялся,

мой город старинный,

нестареющий мой,

с детства милый мне дом.

Над тобою по осени —

плач журавлиный,

над тобой по весне —

застоявшийся гром.

Здесь на площади людной,

в братской могиле,

в самом центре твоем,

под тяжелой плитой

спят солдаты,

что жизнью тебя заслонили,

спят солдаты,

навеки оставшись с тобой.

Здесь столетние липы

листвою полощут…

И еще не остыв

от военной беды,

чьи-то матери

молча приходят на площадь,

и чужие невесты

приносят цветы.

Я тебя не сравню

с городами другими,

пусть красивые есть города на земле.

Только где бы я ни был —

шепчу твое имя,

и всегда,

ты всегда откликаешься мне.

Откликаешься песней

над волжскою синью,

что уносят с собою на юг

журавли…

Город мой,

ты – частица великой России,

а дороже ее

нет на свете земли.

Барство

Был концерт в нашем доме отдыха.

Целый вечер играли Дворжака.

Только речь сейчас не о нем.

Я хочу рассказать про чуткость.

И про то,

как недобрым днем

здесь сыграли на добрых чувствах.

Дочь директор встречал в тот день.

Обнял он ее возле входа,

зонт раскрыл ей

и руку подал.

Скинул плащ и сказал:

– Надень. —

И как будто со сцены клуба

бросил няне

сквозь шум и дождь:

– Отнеси чемодан, голуба…

– И вот это, – сказала дочь.

Ох, тяжел чемодан для няни.

Кто поможет ей по пути?

Папа собственным брюхом занят —

надо ж брюхо ему нести.

Ну, а дочь уже в той поре,

когда гордость неумолима.

Дочь – косая сажень в бедре —

на старуху свой груз взвалила.

Я беру чемодан у няни,

чем начальство смущаю крайне,

ставлю тот чемодан у ног —

барству этому поперек!

Огни

По ночам за окном огни, огни.

Не хотят они глаз сомкнуть.

Опоздавших, наверное, ждут они.

Иль друзей провожают в путь.

А быть может, баюкают чьи-то сны,

убегая на край земли.

Видно, очень уж людям огни нужны —

те, что рядом

и что вдали.

Я смотрю на огни сквозь окно-стекло,

через сумрак густых ветвей…

Не от тех ли огней на душе светло,

так светло на душе моей?

Георгий Иванов

Приснись мне, Георгий Владимыч.

И тайну заветную вымучь,

С которой в былое ушел.

А я поколдую над нею,

И, может быть, стану сильнее

Средь нынешних бедствий и зол.

Приснись мне, Георгий Иванов,

Под музыку хрупких стаканов,

Что где-то мы подняли врозь.

И станет понятней и ближе

Тоска твоя в синем Париже,

Где встретиться нам не пришлось.

Печальный поэт и скиталец,

Ушел ты… Но строки остались,

Да что-то притихли впотьмах.

И много времен миновало,

Пока от Девятого вала

Остались лишь пена да прах.

И снова судьба твоя дома…

Возвышенно встали три тома

На полке горючей страны.

И смерти оказана милость.

А все остальное – приснилось…

И нет ни стыда, ни вины.

В зале междугородного телефона

Здесь место встреч…

У трубок телефонных

встречаются,

уставши от разлук,

застенчивая искренность влюбленных,

и чья-то боль,

и чей-то недосуг.

Здесь место встреч:

в засвеченных кабинах

чужое счастье оживает вновь,

когда веселым голосом любимых

по проводам торопится любовь.

Я встретился вчера тут с юной парой.

Они сидели рядом у окна —

и понял я,

как любит этот парень

и что девчонка

тоже влюблена.

Счастливые,

не знавшие разлуки,

они смешно шептались невпопад.

И не боялись —

вдруг разъединят.

Чтоб встретиться – протягивали руки…

Меня еще не вызывала трубка.

А я смотрел на них —

и не спешил.

О, как мне было и легко, и трудно,

как будто я с тобой поговорил.

«В комнате моей светло и пусто…»

В комнате моей светло

и пусто.

Но порой бывает тесно в ней.

От воспоминаний,

если грустно.

От друзей,

когда еще грустней.

Дружба,

вероятно, как транзистор,

ловит на знакомой ей волне

наши беды,

радости и мысли,

если с ними мы наедине.

И друзья без умысла приходят,

как улыбка, дождик

или сон.

В доме ничего не происходит,

просто дом от всяких бед спасен.

Ничего я без друзей не значу.

Ни черта без них я не смогу.

И они не могут жить иначе.

Видно, тоже у меня в долгу.

«Израильские девочки…»

Израильские девочки

Из Брянска и Дубны…

Как тоненькие веточки

Порушенной страны.

Прошло уже полгода

Их новой жизни тут.

Легко, когда у входа

Тебя с улыбкой ждут.

А что в былом осталось, —

Им всем немного жаль:

И бабушкину старость,

И девичью печаль.

Еще осталось детство.

Деревня – дальний свет…

Но есть от грусти средство —

Твои шестнадцать лет.

Я благодарен вечеру,

Мелькнувшему, как стриж…

Российская доверчивость.

Израильский престиж.

И в этот вечер с нами

Был Пушкин допоздна…

Спасибо вам за память.

Пусть вас хранит она.

«В грустной музыке сентября…»

В грустной музыке сентября

шорох имени твоего.

Сколько лет я искал тебя

и не знал —

спросить у кого.

Где была ты все эти годы,

возле чьих тосковала рук?

Шел к тебе я через невзгоды,

мимо радостей и разлук.

Ревновал тебя к белым зимам

потому,

что была вдали.

И к поклонникам нелюбимым,

и к друзьям,

что давно ушли.

Ревновал тебя к летним зорям,

к звездам мая

и октября.

Много в жизни узнал я горя

оттого, что не знал тебя.

Иерусалим

Мы живем среди пальм и иврита,

Что хранит свои вечные ритмы.

Мы живем в легендарной стране.

Не в своей, но мне близкой до боли.

Где душа, как сирень по весне,

Красоту украшает любовью.

Мы живем среди пальм и иврита.

Эта жизнь очень нравится мне.

Забываю о старых обидах,

Что врывались когда-то извне.

Здесь же сердце мое замирает

От правдивости каждого дня.

И Святая земля это знает.

И домой не торопит меня.

Афродита

И вышла из воды весенней

на берег моего стола.

Свела стыдливые колени

и тихо руки подняла.

Я в красоту ее влюбляюсь,

хотя из камня красота…

Моя любовь над ней как аист

у опустевшего гнезда.

Но только с ней побуду рядом

за трудным письменным столом,

добрею мыслями и взглядом,

смеюсь над глупостью и злом.

Ее улыбка неземная

звучит, как исповедь моя…

И Афродита это знает

и не уходит от меня.

«Моя душа – как поле битвы…»

Моя душа – как поле битвы.

И что ни день —

здесь столько перемен.

Вот все мои сомнения разбиты,

и здравый смысл

сдается чувствам в плен.

Но здравый смысл

еще придет на поле.

И победит.

И под победный рев

его удача отзовется болью

в душе моей,

уставшей от боев.

«Заползает холод в душу…»

Заползает холод в душу.

Заморозил все слова.

Впрочем,

ты не хочешь слушать

и, наверное, права.

Ты меня забудешь скоро,

и забуду я тебя.

Этот шумный,

вечный город

разлучит нас, не скорбя.

Пережили мы с тобою

радость,

искренность

и грусть.

Ничего я не оспорю,

ни над чем не посмеюсь.

Никогда я не позволю

ни хулы, ни клеветы.

Мы прошли любовь,

как поле,

где для нас цвели цветы.

А теперь

то поле наше,

как венок былой любви.

И по радости опавшей

прошуршат слова твои.

В сотый раз

или впервые

отцвели цветы свой срок.

Никогда дурной травы я

Не вплету в живой венок.

«О юность наша…»

О юность наша!

Ты была нелегкой.

И потому мне во сто крат родней.

Ты все познала:

и бомбежек грохот,

и скорбное молчанье матерей.

Ты все постигла:

и тоску по хлебу,

и горькие воскресники войны,

когда наш город,

как печальный слепок,

смотрел на нас глазами тишины.

Нам сорок пятый выдал аттестаты,

а зрелость нашу освятил салют,

и смех отцов,

и слезоньки солдаток,

все перенесших ради тех минут.

И потому задор двадцатилетних

я принимаю,

не боясь беды,

как в мае зелень принимают ветви,

которым и цвести,

и приносить плоды.

Голгофа

Возвышалось Распятье

На том самом месте,

Где стоял Его Крест…

И подумалось мне:

«Наша горькая жизнь —

Это тоже возмездье,

Ибо лживо живем мы

На этой земле».

Я поставил свечу

Возле Гроба Господня.

Я у Господа милости

Поздней просил,

Чтоб великий народ мой

Он к радости поднял.

Чтобы всем нам хватило

Терпенья и сил.

И когда просветленно

Я вышел из Храма,

Я был полон надежд

Беды все одолеть.

И душа моя,

Словно зажившая рана,

Успокоилась

И перестала болеть.

«Небо на ночь затворило ставни…»

Небо на ночь затворило ставни.

Только в щели пробивался свет.

Он тянулся —

медленный и давний —

к нам на землю, может, тыщи лет.

Он проплыл огромные пространства

мерз в пути

и все-таки не гас.

И звезды далекой постоянство

он донес до нас.

Ну а ты живешь гораздо ближе,

на земле…

В моем родном краю.

Что ж я света твоего не вижу?

Иль не смотришь

в сторону мою?..

«Ушла женщина…»

Ушла женщина.

Взяла и ушла.

А я грущу уж который год

о той,

что здесь никогда не была

и никогда не придет.

А если придет —

то строкой письма.

Печалью,

готовой свести с ума.

Ушла женщина.

Лучше бы не уходила.

Жила бы с моей маятой.

При ней мне всегда

доставало силы

молча грустить о другой,

Что живет в тридевятом краю.

И тоже грустит о том,

что я не принес ей душу свою

и не приду к ней в дом.

Ушла женщина.

Экая жалость.

Эта ушла,

А та

в тридевятом краю

осталась.

Страна Поэзия

Памяти Алексея Ласуриа

Только ли горами да рассветами

знаменита эта сторона?

Славится Абхазия поэтами,

далеко поэзия слышна.

Я не знаю, где ее начало…

Знаю, что конца не будет ей.

Вся она – как море у причала

в ожиданье новых кораблей.

Вся она – как незнакомый город,

где я до сих пор не побывал.

Молодая – как весенний шорох,

древняя – как постоянство скал.

Я иду но городу чужому

в свете дня, в сиянье фонарей.

Улыбаюсь девушкам и женам,

вглядываюсь в лица матерей.

Улицы, что песни, предо мною.

Все в них: и покой, и непокой.

То от них пахнет июльским зноем,

то повеет свежестью морской.

Я иду через бессмертный город.

Шум стихает за моей спиной.

И меня встречают молча горы

белизной своей и крутизной.

Я страницы древние листаю…

И опять поэзия поет.

Словно снег,

мои сомненья тают

перед тайной каменных высот.

А вдали неистовствует море —

все из неба, снега и огня, —

мощным ямбом с тишиною споря,

ритмом покорившее меня.

Слова

Неповторим тот вечный миг,

когда рождаются слова.

Когда они в долинах книг

не обрели еще права.

Вдали от брани и похвал,

они творят свой суд:

то поражают наповал,

то к небу вознесут.

Но сути их я не постиг.

И мысленно молю:

«Остановись,

прекрасный миг,

вместивший жизнь мою».

Осень

Все повторяется в природе.

Опять сентябрь… Дожди шумят.

Вороны в сквере важно ходят,

Стары, как много лет назад.

Ну, хоть бы что-нибудь случилось!

Звезда б упала на балкон,

Иль оказал бы дуб мне милость

Побил бы желудем ворон.

За то, что так они похожи

На злобных недругов моих:

В них та же стать, и те же рожи,

И тот же норов – нагл и лих.

Все повторяется в природе.

Как повторяем мы себя…

И к красоте ее восходим

В печальных красках сентября.

Майское утро

На земле прошлогодние листья,

как кем-то оброненные слова.

И новые почки,

как новые мысли,

тая́т весенние дерева.

Скоро они их выскажут вслух,

в пору майского вдохновенья,

да так, что у ветра захватит дух

и небо ахнет от удивленья.

Доброе утро,

мой древний город,

Вошедший сызмальства

в мою судьбу,

где каждый башенный кран,

как молот,

тянется к серебряному серпу.

Доброе утро, родные люди!

Идущие с флагами из ворот…

Глядите:

небо на синем блюде

солнце хлеб-солью вам подает.

Доброе утро, мой шар

земной!

Пусть же на всех твоих

параллелях

небо встречает людей

тишиной,

земля – богатством,

дома – весельем…

Доброе утро, страна моя!

В майском рассвете —

в улыбках и песнях…

Вся —

от Сороти до Кремля

и до спутника в поднебесье…

Две юности

Отец, расскажи мне о прошлой войне.

Прости, что прошу тебя снова и снова.

Я знаю по ранней твоей седине,

как юность твоя начиналась сурово.

Отец, расскажи мне о друге своем.

Мы с ним уже больше не встретимся в мае.

Я помню, как пели вы с другом вдвоем

военные песни притихнувшей маме.

Отец, я их знаю давно наизусть,

те песни, что стали твоею судьбою.

И если тебе в подголоски гожусь,

давай мы споем эти песни с тобою.

Отец, раздели со мной память и грусть,

как тихие радости с нами ты делишь.

Позволь, в День Победы я рядом пройдусь,

когда ордена ты, волнуясь, наденешь.

«Людей друг у друга крадут…»

А. Пьянову

Людей друг у друга крадут

обиды,

ошибки,

разлуки.

Невзгоды,

к которым вы глухи.

И хваткий мещанский уют.

О, сколько украдено дружб,

замков не имевших на случай,

замков от людских злополучий,

от черных завистливых душ.

Всю жизнь не терпел воровства!

Но вновь за шагами твоими

крадется воровкой молва —

украсть твое доброе имя.

Крадется,

глаза злые прячет.

Познав эту горечь с лихвой,

я знаю, как женщины плачут,

утратив душевный покой.

Всю жизнь не терпел воровства!

Но было солдатам по двадцать,

когда над могилою братской

печально склонилась трава.

Нас войны у женщин крадут.

И мертвых – нас матери ждут.

Всю жизнь не терпел воровства!

Воруют ли доброе имя

иль жизнь…

Над врагами своими

мы судьями встанем отныне.

И месть наша будет права!

Ветераны

Уходят безвозвратно ветераны —

бывалые рубаки и бойцы.

Уходят в нашу память.

На экраны.

На горькие

газетные столбцы.

Мы скорбно провожаем их в дорогу.

И говорим последние слова.

Но верим мы,

не верящие в бога,

что юность их по-прежнему жива.

Она летит в космические дали.

И на земле выращивает хлеб…

На гимнастерках светятся медали

такие же,

как у идущих вслед.

Облако

На звездном небе

появилось облако,

серебряная пелена.

Горели звезды сквозь него

и около,

как на плаще седого колдуна.

А облако росло и расширялось,

прозрачнее при этом становясь.

И дочь моя восторженно старалась

установить меж ним и нами связь.

Но я не мог ей на вопрос ответить,

откуда это облако взялось.

Его развеял налетевший ветер,

как по плечам копну ее волос.

Я вслух подумал:

– Все здесь очень просто,

то самолет оставил белый след… —

А сверху хитро нам мигали звезды,

как будто знали правильный ответ.

Будь нежной

Будь нежной,

если хочешь

быть сильной,

как море,

когда грохочет

волною синей.

Будь нежной,

если хочешь

быть красивой,

как лунной ночью

январский иней.

Будь нежной,

будь нежной

к друзьям своим,

когда печалью

или надеждой

приходишь к ним.

Будь нежной,

если можешь…

Если не можешь —

будь нежной.

Всего дороже

на этой земле вешней

твоя нежность.

Сердце учителя

Николай Николаич,

отдохните немного.

Вы устали небось:

тридцать лет у доски.

Скольких вы проводили

отсюда в дорогу.

Не от тех ли разлук

побелели виски?

В нашем классе

как будто ничто не меняется:

и зимой и весной на окошках

листва.

Та же вас тишина по утрам

дожидается.

Те же взгляды ребячьи.

И те же слова.

А прошло тридцать лет.

По цветению вешнему

годы шли,

по осенним ветрам, по снегам…

Но и нынче встречает вас юность

по-прежнему.

Словно время стоит.

Только что оно вам?

Только что оно вам?

Вы же с будущим рядом…

Продолжается начатый в прошлом урок.

И ребятам опять задаете вы на дом,

словно юность свою,

строгость блоковских строк.

Вы хотите, как с нами,

понять и всмотреться

в души этих ребят, не забыв никого.

Никого вы из них не обходите сердцем.

А ведь сердце одно…

Пожалеть бы его.

Пожалеть?..

Нет, уж вы не смогли бы иначе.

Это все для людей.

Так о чем же тут речь?

Им без вашего сердца не будет удачи.

Потому не хотите вы сердце беречь.

Вопрос

Куда вы дели страну,

В которой мы честно жили?

И где, одолев войну,

Памятью дорожили.

Куда вы дели страну,

Где не были мы чужими?

Я знал ее молодой,

Когда она без боязни

Справлялась с любой бедой.

И в сердце носила праздник.

Куда вы дели страну,

За чьи упрятали двери?

Кто взял на себя вину

За страшную ту потерю?

Куда вы дели страну,

Верившую в наше братство?

В какую снесли казну

Награбленные богатства?

Я помню, как перед ней

Другие склонялись страны.

Среди врагов и друзей

Ей в славе не было равных.

Вам Бог доверил страну,

Замоленную в каждом Храме…

На всю планету одну.

А вы ту страну просрали.

Стена мещанства

Оградились каменной стеной.

Дача и стена не на зарплату.

Оградились, словно виноваты,

словно прячась за чужой спиной.

Верно, что-то я не понимаю.

Или усложняю, может быть.

Широка страна моя родная,

так чего ж заборы городить.

Ленин жил в простом открытом доме.

Ни собак, ни стражи, ни замка.

Пожимал крестьянские ладони.

Принимал гостей издалека.

Ну а здесь воздвигнута стена,

будто незаконное решенье.

Пусть стоит.

Да я боюсь,

она

не нашла бы в душах продолженья.

«На берегу Тверцы…»

В. Шумилову

На берегу Тверцы

безлюдно и печально.

А по траве замерзшей

белой вязью

зима сообщила всем печатно,

что скоро к нам

пожалует на праздник.

Все дачники поуезжали в город.

И увезли из леса детский смех.

Разбитому скворечнику за ворот

то дождь летит,

то тихий ранний снег.

Лес полон тишины

И желтых листьев.

Покинули природу

птичьи стаи:

концертный зал

остался без артистов.

Душа моя

без музыки осталась.

Частный случай

Есть у меня знакомый —

кандидат наук.

В науке он просиживает брюки.

И кроме блеска этих самых брюк,

другого блеска не достиг в науке.

Да что ему наука?

Для чего?

Она лишь как надежные ступеньки

наверх,

к благополучию его,

где положенье,

и почет,

и деньги.

И, словно пачки старых облигаций,

которые давно вне тиража,

в архиве диссертации пылятся.

За них не даст наука ни гроша.

И, к сожаленью, он не одинок.

Пока таланты расщепляют атом,

чтобы земля была цветущим садом,

мой кандидат цитаты превозмог.

И в этом деле преуспел весьма.

Как говорится, счастлив без ума.

Любовь-рябина

Помнишь, ты была тогда со мною?

Посадил я саженцы весною.

Несколько рябинок-малолеток.

А теперь не дотянусь до веток.

К ним дубки сажали мы попарно.

Вон какие вымахали парни.

И рябины – как просила песня —

навсегда теперь с дубками вместе.

А над ними ласточки кружили…

Только мы с тобою – как чужие.

И любила ты, и не любила,

горькая моя любовь-рябина.

Ну а я-то был такой влюбленный,

словно глупый тот дубок зеленый.

А сейчас – как лес после пожара…

Помню лишь, как ты дубки сажала.

А любила или не любила,

не расскажет мне о том рябина.

И дубки молчат о нашей встрече.

Только грустно опускают плечи.

«Янтарную глыбу стекла…»

Светлане Бескинской

Янтарную глыбу стекла

Нежданно веселого цвета

Художница мне принесла,

Чтоб в стужу почувствовать лето.

Чтоб в синий январский мороз

В глаза бы мне солнце смеялось.

Чтоб если грустить довелось,

То самую малую малость.

Ах, Света, мой солнечный друг!

Как все наши помыслы зыбки…

Я принял из радостных рук

Печаль твоей поздней улыбки.

И кажется мне иногда:

Стекло – это некое чудо.

И взгляд твой сквозь боль и года

Все вырваться хочет оттуда.

Диалог

– Хочу быть нежным с тобой.