Жизнь продолжается!

И радостью правит кружение,
и грустью, и злостью, и ленью, —
спотыкается о сомнение. Ой!
Настроенье танцует с луной.

Здесь собираются мёртвые поэты

Ольге Туркиной

Автору сна об обществе мёртвых поэтов

Мы вернулись с поэтического вечера. Ты говорила о каком-то крутом стихотворении, о смерти. Поворачивала его ко мне разными боками, пока я не потерялся в ощущениях, и стихотворение не стало пузырем.

И слова твои обращались пузырями и кружили по комнате. Но всё медленней шевелились твои губы, и плавнее, и неторопливее отлетали пузыри. Последний пузырь угодил в мою голову и лопнул сном.

И снова интерьер арт-кафе. Черные стены, гасящие блики бедного освещения. Столы и стулья темного дерева. Я рассматривал знакомые и незнакомые лица поэтов, а люди эти с заинтересованностью следили за читающим со сцены. Человек читал разводы пузыря смерти. Все читающие, подталкиваемые аплодисментами, выходили трансформировать со сцены узоры пузыря.

Каждый в зависимости от темперамента, чувственности, красочностью словесных фигур изображал увиденное.

Все это создавало тень понимания о самом предмете.

Скука давила. Повесилась на моих ресницах, веки сомкнулись.

Я слышал это много раз.

Скука спрыгнула от понимания того, что помещение изменилось. Лучи стали тьмой, тень стала светом. На самый неосвещенный угол было больно смотреть. Там стояла ёлочка, забытая с Нового года, иголки ее были солнечными лучиками. Черные стены светились, там, где на них не падал свет. Сцена была невнятной, и поэт почти терялся в этом тумане мрака. Слова были яркими и красочными и по-иному воспроизводили структуру того же пузыря.

Смыслы были наполнены стремлением к жизни.

Один из поэтов был похож на кабанчика, он был розов лыс, широк с небольшим пятачком. От румянца его пеклись румяные стихи.

Другой, худой с плетьми руками, головой похожей на виноградину вещал что-то фруктовое.

У третьего, в огромных рыжих бакенбардах искрили огненные строки.

– Теперь ты!

Я понял что «ты» относится ко мне.

– Читай! Читай! Читай! – подхватил зал.

Я шагнул во тьму.

Я не считал себя поэтом, но в чёрной пелене я четко увидел ткань того, что нужно читать.

Точка стиха повисла в пустоте.

– Ты не мертвый? – раздалось в тишине.

– Вроде нет, – ответил я.

– Здесь собираются мёртвые поэты, – это заявление поставило в тупик и заставило по-другому посмотреть на сегодняшний вечер.

– То есть… – я собирался мыслями и ничего глупее спросить не смог. – То есть вы умерли?

– Да, – прошелся по залу шелест.

– И я могу на ваших заседаниях встретить Дельвига, Сологуба, Лохвицкую?

– Нет, не можешь. Их читают. Ты не встретишь здесь хоть сколько-нибудь популярного поэта. И не встретишь еще по одной причине: ты – живой.

Эта «й» повисла такой звенящей тишиной, что я понял – мне нужно идти.

Медленно-медленно, словно воздух вокруг обрел необыкновенную плотность, я двинулся к выходу. Пространство, которое можно было преодолеть в несколько шагов, развернулось многокилометровой дорогой.

Я думал о том, что у меня есть все шансы оказаться в обществе мертвых поэтов. И о том, что есть еще время… Время, чтобы там не очутиться.

Я распахнул дверь и вышел. Меня сразу обступили поэты живые.

– Ну как там?

– Как там?

– Как там?

Я ошарашено бормотал о том, что все вы исследуете смерть, и ваши представления о ней размыты, вам не дано ее познать. А ОНИ…

Они исследуют жизнь.

Я понял, что нахожусь внутри того пузыря, который только что лопнул в моей голове, я осторожно снял его с себя и отдал тебе.

Не дрогнула ни единая ресничка, лишь губы твои приоткрылись.

Я смотрю на твоё любимое лицо и жду твоего пробуждения, жду, пока ты мне расскажешь о своём сне.

Пароли от любви не сменишь…

Пароли от любви не сменишь,
и если взломаны сердца, —
в гробницу рёбер лягут тени
и тишина…

Цветок лица пока маячит,
смеётся, говорит, хохмит,
но в листьях глаз блаженства мячик
убит.

Бью кодом пальца во вчера,
забрать потерянный рассвет,