Обреченные на вымирание

– Усек, – пробубнил я, не глядя на него, и продолжил переодеваться. Мне не хотелось связываться с психом и тем более, снова получить по зубам. В углу диспетчерской, вбив себя в узкое кожаное кресло, сидел Яхо и вроде бы смотрел журнал.

– То-то же, – Шурум выдвинул челюсть. – Ты мне вот еще, что скажи, – он сделал полшага вперед и оказался совсем вплотную ко мне. Тяжелым грязным ботинком наступил на брючину комбинезона, которую я еще не успел натянуть на, и прошипел прямо в ухо:

– Где твой Рэмбо?

– Он сказал, что идет в Москву, мы с ним разошлись, – я потянул штанину.

– Смотри, это…, если брешешь. А валыну где он взял? – Шурум сошел с комбинезона.

– Что? – переспросил я.

– Пекаль, говорю, откуда у него?

– Не знаю, – пробурчал я, натягивая лямку на плечо.

Через пять минут после допроса с пристрастием я сидел в кабине самолета и разбирался с приборной панелью. Шурум стоял рядом на стремянке, и заглядывал через мое плечо. Язвительно комментировал мои «бездарные» действия, за которые мне следовало бы переломать пальцы. Из чего стало понятно – в технике он дуб дубом. В свою очередь я поинтересовался, не пытались ли они чинить самолет. С его слов выяснил – сломать ЛАшку еще не успели. Все то время, пока Шурум оскорблял и унижал меня Яхо немым стражем стоял внизу у стремянки и продолжал рассматривать журнал.

Скоро я увлекся работой и уже не замечал едких комментариев. Неожиданно крепкую затрещину опустилась мне на затылок. Потрясенный я выпрямился и уставился на Шурума.

– Ты чего, балдатень, на мои вопросы не отвечаешь, это вот? – задиристым тоном упрекнул меня Шурум. Жуть, как захотелось ему вмазать. Пусть неумело, но со всей силы и от души, прямо в эти наглые глазки, да так, чтобы со стремянки скатился. Дуэль глазами я проиграл. Отвел взгляд и пробурчал:

– Если будете мешать, то могу напортачить.

Проговорив это, я отвернулся и полез за приборную панель.

– Работай, работяга блин, через час приду, проверю, – властно распорядился Шурум, затем послышался стук подошв по ступеням, а через минуту в колонках задребезжала громовая какофония, отдаленно напоминающая мелодию.

Если не считать унижения, которым я подвергся, любимое дело увлекло меня и оживило. Хотя уже несколько лет не прикасался к самолету, знания возвращались с поразительной ясностью и быстротой. Через полчаса и вовсе думать забыл о своих соглядатаях. Даже не услышал, как смолкла музыка, очнулся от громкого пронзительного свиста. Яхо и Шурум стояли под крылом и, запрокинув головы, смотрели на кабину.

– Балдатень, это, хватит самолет курочить, спускайся. Мы в столвку двигаем.

– Спасибо, я не проголодался, поработаю еще.

– Не угадал, старперыч. Ты, это…, идешь с нами. Черта с два мы тебя одного оставим. Давай, это…, спрыгнул быро и маршируй за нами, – с тем постоянством и упорством, с которым Шурум обзывал меня, я сделал вывод, что мое имя его не интересует.

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Плелся сзади, на расстоянии пяти шагов, и все думал, почему Яхо не скинет с плеч лямки своего тесного комбинезона, как это сделал Шурум. Шов на брюках глубоко врезался между массивными ягодицами, от чего те напоминали две виноградины, а брючины задрались выше щиколоток на ладонь. Ткань на спине натянулась, будто под ней была доска. Маленький комбинезон превращал могучего Яхо в дауна – переростка. Еще эта панама – колокольчик. Возможно, его не волновало, как выглядит, знал себе цену и не напрягался. Да и перед кем наряжаться?

Завидев самолетчиков, люди спешили перейти на другую сторону улицы и отводили взгляды. Шурум шел вихляющейся походкой со спущенной мотней, с болтающимися лямками, в легких шлепанцах на босую ногу и курил. На плече в рукав футболки завернул пачку сигарет на зэковский манер. Наслаждался своим могуществом и неуязвимостью. Каждого старика, или старуху Шурум встречал наглым вызывающим взглядом. Кричал им: «Эй, пескоструй, в землю пора, харе, небо коптить, это вот. А ты, бабуся, к неврипитологу чеши, смотри, как башка трясется, того и гляди, отвалится. Эй, эй, а вы куда? Никак в столовку? Опять меня объедать, огурцы щавелевые, фабрики по производству дерьма? Совесть надо иметь, это…, чересчур долго, что-то задержались на этом свете! Да, старая, тебе говорю, это, вот. Скоро носом уже будешь асфальт царапать, а все туда же – в столовку. О, мистер коп. Скока, это…, за ночь бандитов споймал? Не слышу! Они ваших больше? Е-е-е, за нас пострадали? Зайдите к Серику в травпункт. Ага, возьмите мазь и втирайте, это вот, пока не кончится». И всю дорогу рта не закрывал, задирал каждого встречного – поперечного. Яхо не обращал внимания на выходки коллеги, плелся рядом, словно глухонемой и только щурился на солнце.

А солнце палило нещадно, казалось, за последние недели прибавило среднюю дневную еще на пару градусов. Небо – ни облачка, воздух густой, марево призрачной рекой колышется над раскаленным асфальтом. Даже неутомимые цикады умолкли.

В тот день, сидя в столовке, я впервые увидел хозяйку квартиры с палисадником под окном. Распахнулась рама, и маленькая фигурка в белой блузке выглянула на улицу. Я перестал есть, впился взглядом в женщину, силясь ее рассмотреть. На первый взгляд, она была моего возраста, темные волосы собраны в пучок на затылке, красивое загорелое лицо (оно сейчас у всех загорелое), длинная шея, узкие плечи.

Доселе спавшее томительное чувство, шевельнулось где-то в груди. Сердце затрепыхалось, кровь прилила к лицу.

– Чего, это…, варежку раззявил? – спросил Шурум. Затем повернулся и посмотрел через витринное окно на улицу по направлению моего взгляда.

– А-а, на мадаму реагируешь? Рефлексы, смотрю, это…, балдатень, у тебя в порядке. – Скривив рот, он вяло засмеялся. – Это…, забудь, она мэрова телыча и немного того, двинутая.

Женщина на несколько минут замерла в окне, щурилась, подставляя лицо солнцу, затем задернула занавески и исчезла. Меня, конечно, смутили слова Шурума, что эта незнакомка оказалась женой самого мэра, но я ни о чем таком и не думал. Мне только хотелось смотреть на нее. Бывает такое, увидишь лицо, вроде не особенно красивое, даже с каким-нибудь изъяном, а от него такая мягкость, доброта, спокойствие идет, что время останавливается, и глаз отвести не можешь.

После обеда мы вернулись в ангар. Стоя на стремянке, затягивал гайку и вспоминал чудный образ, когда неожиданно лестница подо мной задрожала. Я испугался, обеими руками вцепился в ограждения. Ключ выпал из руки и с металлическим дребезгом упал на бетонный пол.

Снизу послышался противный блеющий смешок. Шурум одной рукой держался за стремянку, смотрел на меня и мерзко щерился.

– Не расслабляйся, балдатень, легкая встряска в работе не помешает, это вот.

– Будь добр, – старался я держать голос на спокойной ноте, – подай, пожалуйста, ключ.

– Ключ? Это, конечно, – он наклонился, подобрал лежащий возле ноги накидной ключ на десять, протянул мне. Я перегнулся через перила и вытянул руку навстречу. Когда до ключа оставалась буквально сантиметр, тот вдруг кивнул и выпал из руки Шурума. Я посмотрел на авиатора: идиотская улыбка, невинные глазки.

– Быстрее, балдтень, надо брать, быстрее. У меня, это…, пальцы устали держать.

Он пнул лестницу, развернулся и зашагал в диспетчерскую. Мне пришлось в очередной раз утереться, спуститься и подобрать ключ.

Проковырялся с левым двигателем больше трех часов и не мог понять, в чем неисправность. Подспудно начал подозревать, что у меня не получится ее найти вовсе и исправить. Шурум, который с меня глаз не сводил, только этого и ждал. Казалось, он больше заинтересован в моем унижение, чем в ремонте самолета.

Во время очередной попытке запуска двигателя, он вышел из диспетчерской, встал перед кабиной, вперил в меня наглый взгляд. Мотор фырчал, чихал, выплевывал облака черного дыма и никак не желал заводиться.

– Ну, что, балдатень? Смотрю, фиговый из тебя механик. Давай сползай, это… получи зарплату, – при этих словах он красноречиво стал разминать правый кулак.

– Дайте еще время. Я разберусь, раньше ремонтировал такие, только надо понять, в чем дело.

Шурум вытянул губы в трубочку и закатил глаза, как бы раздумывая, – ладно, балдатень, – проговорил он, спустя несколько секунд, – сколько надо?

– Не знаю. Может, сегодня к вечеру справлюсь. Пока системы протестирую… Максимум два дня. Это не так просто, как кажется.

– Черт с тобой, чучело – мяучело, посмотрим, это вот…, что ты за крендель. И не дай Боже… Ну ты, понял, – при этих словах он звонко впечатал кулак в ладошку. Шурум ушел. Потом появлялся каждые полчаса, спрашивал как дела, злился, что самолет еще не в строю, пинал стремянку, оскорблял меня и уходил в диспетчерскую.

К вечеру чувствовал себя уставшим: ныли ноги, болела спина. Спустился по стремянки, прошел коридором, открыл в диспетчерскую дверь, намереваясь переодеться и идти домой. Шурум лежал грудью на столе, подложив под голову руки, и сонно сопел. Яхо спал в кресле, склонив голову вбок. Из музыкального центра лилась негромкая музыка. Я с минуту простоял у порога, не зная, что делать. Входить без разрешения не решался. Снова открыл дверь и с силой захлопнул, надеясь, разбудить авиаторов грохотом. Без толку. Я откашлялся и негромко позвал:

– Шурум.

Он словно этого ждал. Подскочил со стула, как ужаленный, пулей метнулся ко мне и сходу всадил кулак в солнечное сплетение. Взгляд у него был совсем не сонный. Он притворялся, хотел застать меня врасплох. У него это получилось.

От удара перехватило дыхание, боль спазмом сжала все внутренности. Я переломился в поясе, присел на корточки, ртом стал глотать воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Какой к чертям собачьим я тебе Шурум? Ваше величество, это вот, – проорал он, склонившись надо мной, – и никак, по-другому, понял?! Повторяй давай, балдатень, это вот…, Ваше Величество! Не слышу!! – голос звенел прямо у меня над ухом, щекой чувствовал его горячее дыхание. Страх, замешанный на боли, ледяной волной прокатился по телу. А он все орал.

– Не слышу!!!

Я попытался сказать, беззвучно захлопал губами. Мне словно перекрыли кран.

– Не слышу!!! – визжал циркуляркой Шурум.

– Ваше…, – наконец удалось выдавить мне из себя, потом было уже легче, – величество.

– Вот так, и никак, иначе, это вот.