Басурманка

– Да страшно. Если кто сбежит из сидельцев – меня же вместо него и посадят. Но я свой гот оттарабанил, и подался на Москву. Уж как меня уговаривали остаться – всем миром. И денег поболее сулили, и батюшку приводили – нашего, местного, чтобы он меня вразумил. Только я ни в какую! Ночью убег, так пешком до Москвы и дошел.

Хитрому жалко было отдавать это дело о переодетом татарине заречному губному сотнику – ведь понятно, что тот ничего не разберет. Кого волнует смерть неизвестного татарина? Скоро об этом деле забудут, мертвеца отдадут для похорон единоверцам-басурманам, а сам Мануйла будет в это время охотиться на татей где-нибудь под Тверью или Можайском.

Поболтав с Яшкой, перекинувшись парой слов с друзьями и знакомцами и поняв, что не нужен больше никому, Мануйла отправился домой, где и провел вечер за обычными домашними заданиями – чаркой наливки и игрой в зернь с конюхом на семечки. Он старался не думать об Агафье, но она постоянно возвращалась в мысли сыщика. Игра не шла, и скоро Мануйла пошел спать.

Ближе к ночи в ворота постучал нарочный от головы Разбойного со строгим приказанием срочно прибыть к нему на двор в Китай-городе. Мануйла переоделся из домашнего платья в обычный кафтан, накинул серую однорядку, приказал оседлать кобылу и поехал за нарочным. На темных улицах уже стояли рогатки, и у костров грелась ночная стража. Ближе к Кремлю улицы перегораживали решетками и сторожа ругались, когда приходилось отмыкать большие висячие замки, пропускать проезжих по специальной грамоте и снова запирать за ними.

Мануйлу встретил Лука – доверенный челядин Шапкина. Был Лука высоким, с красивым лицом. Лука славился тем, что все время улыбался – и улыбками своими мог как расположить человека, так и нагнать на него страху. Говорили, что Шапкин дает ему самые опасные и темные поручения. Что в молодости Лука для него зарезал нескольких человек и тем завоевал безграничное доверие хозяина.

Лука улыбнулся Мануйле в полрта и кивнул, приглашая за собой. Боярин Григорий Шапкин, начальник Разбойного, принял сыщика в особой большой комнате, куда ему каждый вечер привозили все отчеты. Дубовый стол без скатерти был завален сегодняшними свитками. Два грубо кованых подсвечника с толстыми восковыми свечами по краям освещали стол, икону на стене в дорогом парамшинском окладе и самого приказного голову. Шапкин был небольшого роста, очень толстый, с редкой черной бородой. Подчиненные за глаза для краткости звали его Шапкой, но при этом уважали и боялись. Боярин сердито сопел и шмыгал заложенным носом.

– Садись, – указал он Мануйле на лавку, покрытую подушкой и синим полавочником, высморкался в большой алый платок и отпил из серебряного кубка. Судя по запаху, это был горячий настой мяты с душицей.

– Ну, – продолжил он, когда Мануйла сел, – и кто тебя подучил сунуть свой нос в мертвецкую?

Лука ухмыльнулся и сел на лавку в углу.

– Никто, – ответил оторопевший Мануйла, – Нил Сорока позвал на татарку мертвую посмотреть.

– Сорока! Добра не помнит! Не сидится ему при мертвецах! – сердито выкрикнул Шапкин, скомкав платок и бросив его на стол, – А ты за ним как мальчик бегаешь?

Мануйла страдальчески закатил глаза. Пламя свечей заметалось от крика головы Разбойного приказа.

– Значит так, – сказал, Шапкин, сипло, – я сегодня Мстиславскому докладывал про наши дела. И он распорядился, чтобы мы сыск по мертвой татарке губным не отдавали. А чтобы я своего лучшего сыщика взял и на это дело поставил. А кто у меня лучший сыщик? Если не считать, конечно, Сороку? А лучший сыщик у меня – это Мануйла Хитрой.

Лука в своем темном углу покивал головой.

Шапкин схватил кубок, но закашлялся и отдернул руку. Успокоившись, снова взялся за кубок и отпил.

– Ну и хорошо, – искренне ответил Мануйла, – губные только все бы испортили и никого не нашли.

– Хорошо? – просипел Шапка, – а знаешь, что Мстиславский впервые сунулся в дела нашего приказа! Впер-вы-е! И дело это опасное. Очень опасное.

– Кому опасное? – удивился снова Мануйла.

– Тебе, дурья ты башка!

Шапкин еще раз, хлюпая носом и прикладываясь к кубку, перечитал донесение, составленное со слов Хитрова. Потом отложил его и прихлопнул своей толстой ладонью с обгрызенными ногтями.

– Значит так, – сказал он, – каждый вечер мне лично будешь докладывать вот в этой комнате. А я уже буду сам голову ломать, что нам делать и чего не делать. Ничего без моего приказу не предпринимай. Никого без моего ведома не хватай. Никому об этом деле без моего разрешения не рассказывай.

– Ну, можно мне хоть двух человек взять-то, – сказал Мануйла.

– Возьми своих, обычных – Семку и Злобу, – приказал Шапкин и махнул рукой, показывая, что отпускает сыщика. Мануйла поклонился, перекрестился на икону и вышел в сопровождении молчаливого Луки.

Шапкин глотнул из кубка, скривился и мощно высморкал нос в платок. Он далеко не все сказал Мануйле – например, промолчал о том, что делом переодетого басурманина интересовался не только Мстиславский.

Глава 5. Помощники

На следующее утро Хитрой вызвал своих двух помощников. Первого звали Злобой Истоминым – это был парень огромный как медведь. Вырос он среди псарей еще в Ваганькове. Высокий, басовитый, с первого взгляда он казался совершенным кровопийцей – могучим как бык и тупым как пень. Он мог долго и без всякого выражения смотреть человеку в глаза то сжимая в кулаки, то разжимая свои толстые пальцы. Но это была просто манера общения – если человек Злобе нравился, то уже через минуту на его лице появлялась широкая улыбка, и за мрачной физиономией громилы проглядывал милый и бесхитростный человек. Мануйла иногда брал его с собой в далекие поездки, когда надо было проезжать через опасные места. У Злобы почти и не было никакого оружия – только собственные кулаки, да кистень, торчащий за поясом. Зато вот уж гирька этого кистеня была с небольшую дыньку.

Впрочем, менял он иногда кистень и на рогатину – особенно если старые дружки-псари звали его на медвежьи бои или на Поле. Жалование, выбитое Мануйлой Злобе в приказе, было небольшим. И когда Истомин не был нужен Хитрому, он подрабатывал профессиональным бойцом.

Зимой на льду Москвы-реки ходили стенка на стенку бойцы из разных московских приходов и улиц. Строили снежные крепости и штурмовали, не щадя ни своих, ни чужих. Это все были забавы молодецкие, с кровью, выбитыми зубами и сломанными руками. А то, бывало, и отпевали после таких забав наиболее рьяных или неосторожных участников. И в любые праздники – весной, летом или осенью устраивались так любимые москвичами медвежьи травли. Уж больно похожи они были на римские поганые гладиаторские забавы. Пожалуй, и на местные корриды – хотя, не с таким размахом.

К травле начинали готовиться дня за два. Сначала рыли круговой ров, оставляя только площадку саженей пять в поперечнике. Потом по внешней стороне рва устанавливали частокол с наклоном внутрь – чтобы медведь, перемахни он ров, наткнулся бы на острые колья…

Профессиональных бойцов на Москве было немного. Жили они, как правило, вокруг Ваганькова, нанимали их псарями в Кремль. Царские псари на охоте, конечно, занимались своим прямым делом – пускали по следу гончих, кутали в шубы борзых, пока не наступал миг выпускать их из саней. А между охотами псари несли службу в Кремле – водили на поводках волкодавов, охраняя покой царя и царицы. Именно псарям отдал Иван Васильевич старшего Шуйского в юности, когда решил, что настало время брать власть в свои молодые руки. Когда надоело слушать намеки на то, что отцом его был не Василий Иванович всея Руси царь, а Овчина Телепнев – любовник матери, Елены Глинской, литваковской красавицы, наделавшей дел на Москве.

Да, долго царские псари чувствовали себя хозяевами в городе. Хотя стенкой им ходить запрещалось, равно, как и участвовать в остальных городских кулачных забавах, но каждый праздник вспыхивала вдруг где-нибудь в Занеглименье драка с участием этих ваганьковских плечистых мужиков с пудовыми кулаками. Но настал тот несчастливый для Ваганьково день, когда царю его верные псари больше стали не надобны. Однажды зачитали им указ перебираться со всей псарней в сторону Дорогомилова, а слободские их дома сломали, огородили все пространство временным забором и начали строить тот самый Опричный дворец -, аккурат через реку от Кремля, напротив Боровицкой башни. А псари теперь оказались слишком далеко от Кремля. И хотя их новая слобода тоже называлась теперь Ваганьково, но больше не гремела она на всю Москву.

Бились они и на судебных поединках. На Божьем суде. Много ли Божьего было в том Божьем суде, в Поле? И знал ли вообще Господь, как часто его именем побеждали не те, кто был прав, а у кого хватало денег на лучшего бойца? Если в суде обе стороны настаивали на своей невинности и целовали на этом крест, то дело решали Полем. На бой выходили либо сами ответчики, либо нанятые ими бойцы. Так что жители нового Ваганькова скоро снова оказались востребованы, благо надзор за ними был уже не такой строгий, как при Василии Ивановиче.

Ходили нововаганьковские бойцы и на медвежью травлю – чтобы поддержать свою личную славу и показать себя возможным нанимателям. Ходили с одной рогатиной и бились до смерти с косматыми мишками.

Медведей было еще много и в подмосковных лесах. Но особо ценились космачи из-под Ярославля, из дремучих северных чащоб.

Но поломал однажды мишка Злобу Истомина. Долго тот лежал у одной знакомой вдовы из Крапивной слободы. Была такая у него женщина – пышная, тихая, ласковая. Он бы к ней посватался, но пока еще добра своего не нажил, а идти нахлебником к хозяйке не хотел. Хотя та и давала понять, что не против – тем более, что можно будет мужа к делу пристроить – таскать тяжелые ящики с землей, в которой и растили тамошние обитатели молодую крапиву круглый год – на свежие щи, да еще и голову помыть от выпадения волос. В общем, выходила вдова Злобу, но слово с него взяла – на медвежью травлю больше не ходить, а найти себе место поприличнее. Злоба пообещал, однако иногда, втайне, подряжался и на Поле, и на медвежью забаву – не только потому, что сила в нем гуляла молодая, да дружки звали наперебой, а еще и потому, что к простой обыденной работе душа у него не лежала. А деньги были нужны. Не с голоду же подыхать в Москве! Вот, однажды, на судебном поединке и познакомился он с Мануйлой, который присматривал себе помощника – с большими кулаками и страшноватого на вид, поскольку сам был слишком мягок, чтобы пугать подследственных. Да и приемы у него, как я говорил, были совсем другие. Вдова, узнав, что Злоба пристроился в приказ, была счастлива.

Второй помощник Мануйла был личностью не менее яркой. Только в другой области. Это был известный на всю Москву бабник и плут Сёмка Литвин. Его дед приехал на Москву еще с Глинскими, в свите знаменитого Михайлы Глинского, дяди царицы Елены. Сёмка уродился красавчиком – соболиные брови вразлет, щечки румяные. Он одевался как лях, а волос не стриг, как полагается всякому русскому человеку, отчего они выбивались из-под щегольской алой шапочки русыми кудрями. Усы Семка подвивал, а подбородок брил. Несколько лет назад Хитрой спас Литвина от смерти, когда того загнал на сосну какой-то яузский мельник, заставший Сёмку со своей женой в бане. Мельник уже собирался лезть на дерево с топором, рубить голого Литвина, но тут на счастье последнего мимо проезжал Хитрой с людьми из Разбойного. Они повалили беснующегося мельника на землю и держали его так от греха подальше, пока Сёмка не слез и не убежал, прикрывая срам одними только дрожащими ладонями. На следующий день Литвин разыскал Мануйлу и отблагодарил кувшином рейнского, который они вдвоем распили на дворе Мануйлы под тонко нарезанную ветчину с ядреным хренком, да добавили еще немного крепкого меда, да потом немного приняли водочки, а затем для веселья выпили самую малость пива. А на следующее утро Мануйла неожиданно для себя обнаружил имя Сёмки, вписанное коряво в списки Разбойного приказа в качестве его помощника. Когда они успели там побывать, с кем говорили и как этого кого-то убедили – никто не помнил. И для самого Литвина это тоже стало неожиданностью. Однако скоро оказалось, что Литвин очень полезен в деле, поскольку он умел быстро разговорить любую бабу.

Утром Мануйла послал за ними сынишку своего конюха. Не прошло и получаса, как оба примчались к Хитрому.

– Никак, Мануйла Ондреевич, дельце намечается, – спросил Сёмка, – а то мы уж засиделись. Всех баб перещупали, все пиво выпили, начали баб по второму разу щупать, так скучно по второму-то!

Злоба только поклонился и ткнул товарища локтем в бок, чтобы перестал болтать за двоих.

Мануйла усадил их за стол во дворе и крикнул яблочного квасу.

– Завтра поедете в Татарку. Обойдете дворы – не пропала ли у кого молодая девка. Или мужик молодой.

– Девка или мужик? – уточнил Злоба.

Мануйла поморщился и рассказал им про переодетого татаркой татарина. Литвин покрутил свой ус, почесал мизинцем затылок через шапочку и крякнул.

– Не мое, конечно, дело, Мануйла Ондреевич, – сказал он как бы смущенно, – Но может тебе все же жениться? А то уж больно у тебя странные дела пошли. Мужик бабой переодетый – это скорее немцы на такое способны. А татары…

– Говорят, Девлетка с Крыма на Москву войной собирается, – сказал Злоба серьезно, – может лазутчика прислал? А его тут по-тихому Годуновские, Дмитрия Ивановича ребята и ухайдакали?

Мануйла отпил из кружки и вытер усы.

– Нет, – сказал он, поставив кружку на доски стола, – Не похоже. Меня ночью Шапка вызывал и сказал, что от Мстиславского пришло указание – это дело расследовать нашим приказом. Если бы лазутчик – его бы Годуновские во дворец забрали. Так что начнем с малого – вдруг это какой блаженный татарин сбежал и его сейчас по всем Татаркам ищут.

– Блаженный татарин? – удивился Злоба, – А разве татары блаженными бывают?

– То другая блажь, не божественная, – сказал Литвин, – Вот когда баба под тобой стонать и вертеться начинает – так прямо как блаженная. Но тут до святости, друг ты мой, далеко!

– Ну, приблизительно, – сказал Мануйла и вдруг снова подумал об Агафье.