Беспредел и тирания. Историко-политические очерки о преступлении и наказании

17. Тирания Мария: опять двойка!

Для выполнения задачи овладения всей полнотой государственной власти Марий мог избрать один из двух путей. Во-первых, можно было попытаться свергнуть олигархию, став в качестве императора[110 - Император (лат. imperator – повелитель, хозяин, полководец) – древнеримский почётный воинский титул, наиболее распространённый в период Поздней республики. Почётный титул появился в период второй Пунической войны, первым императором стал Публий Корнелий Сципион Африканский. Как правило, солдаты называли своего полководца императором после победы в крупном сражении. Полководец-император получал право на триумф и на использование титула в своём полном имени. Никаких изменений правового статуса он не давал. Тем не менее, титул императора и триумф были максимальным возможным достижением для римских военачальников.] во главе армии. Второй вариант – ввести конституционные реформы законным путем. На первый путь его толкало его собственное прошлое, на второй – пример Гракха.

Нетрудно понять, почему он не вступил на первый путь и, пожалуй, даже не обдумывал этой возможности. Сенат был или казался таким бессильным и растерянным, таким ненавистным и презренным, что для борьбы с ним Марий не нуждался в иной опоре, кроме своей громадной популярности. В крайнем случае, Марий мог рассчитывать, даже после роспуска войска, на солдат, уволенных из армии и ожидавших наград за свою службу.

Итак, Марий, отпраздновав триумф, распустил, согласно с установленными порядками, свою армию и вступил на путь, указанный примером Гая Гракха. Путь этот заключался в том, чтобы достичь верховной власти, используя существующие государственные должности. Для этого Марий нуждался в поддержке так называемой народной партии и ее тогдашних вождей. Это было тем более важно, что победоносный полководец не обладал сам качествами и опытом, необходимыми для господства при помощи уличной толпы. «Таким образом демократическая партия после долгого периода ничтожества внезапно снова приобрела политическое значение»[111 - Там же. С. 189.].

Но что такое «демократическая партия» этого периода? Фактически, к описываемому времени это были уже просто толпы римской черни – шлак, оставшийся после выгорания народа. И ее вожди – «повелители и слуги толпы», живущие в политике лишь постольку, поскольку в состоянии удовлетворить ее крайне непритязательные запросы. Сводящиеся в целом – к требованиям «хлеба и зрелищ»!

Одним из ее вождей был Гай Сервилий Главция, которого Цицерон прозвал римским Гиперболом. «Это был грубый человек самого низкого происхождения, циничный уличный краснобай, но деятельный и даже внушавший страх своим дерзким остроумием»[112 - Там же. С. 190.].

Второй, Луций Аппулей Сатурнин, был пылким оратором, умевшим увлекать своих слушателей. В демократический лагерь он перешел из-за обиды на Сенат, устранивший его от управления хлебным ведомством и передавший эту популярную должность сынку «из хорошего семейства». Сатурнин был, несомненно, самым энергичным врагом Сената, но «вместе с тем он больше всех своих предшественников был склонен к насилиям и неразборчив в средствах. Он всегда был готов вынести борьбу на улицу и бить противника не словами, а дубинами»[113 - Там же. С. 190—191.].

Таковы были союзники, вместе с которыми Марий намеревался конституционным путем осуществить государственный переворот. Первоначально все идет неплохо. Марий избирается консулом, а его партнеры по государственному перевороту, вожди народной партии Сатурнин и Главция – соответственно, трибуном и претором. Казалось бы, ключевые государственные должности под контролем, можно начинать государственные реформы.

Сами реформы не отличались новизной. Все те же раздачи государственных земель, все тот же вывод новых гражданских колоний, да плюс к этому, по требованию популяров[114 - Популя?ры (лат. populares от populus – народ) – идейно-политическое течение в поздней Римской республике конца II – I вв. до н. э., противостоящее оптиматам и отражавшее интересы плебса.] – еще более дешевые, за символическую оплату, раздачи хлеба римскому городскому пролетариату. Последнее встретило самое энергичное сопротивление со стороны правительства, что и понятно. В Сенате доказывалось неопровержимыми цифровыми данными, что хлебный закон приведет государственную казну к банкротству.

Уже на этом этапе реформ стало понятно, что союз с уличным демагогами – а именно таковыми были лидеры популяров – весьма опасен и может поставить под удар как самого Мария, так и дело реформ в целом. С огромным скандалом, с применением насилия, но закон был все же принят. Однако, грубое давление предводительствуемых Сатурнином уличных банд оттолкнуло от Мария сословие римских капиталистов, которые ранее поддерживали реформы и на которых когда-то опирался Гай Гракх.

Таким образом, Марий лишился поддержки одной из влиятельнейших частей римского политического класса. Вдобавок к этому очень скоро происходит раскол и с «пролетарской партией». И Марий остается один. Вот как это описывает Теодор Моммзен:

«Тогда как его товарищи вносили предложения решающего характера, а солдаты его проводили их с оружием в руках, сам Марий держался совершенно пассивно. …Мало того, Марий испугался им самим вызванных демонов, и обратился в бегство. Когда его товарищи прибегали к средствам, которых честный человек не мог одобрить, но без которых нельзя было достичь поставленной цели, он вел себя, как все морально и политически неустойчивые люди: отрекаясь от участия в их преступлениях, он, в то же время, пытался воспользоваться плодами их»[115 - Теодор Моммзен. История Рима. Т. II. С. 195.].

В результате политической бездарности Мария реформаторский союз, сформированный еще Гаем Гракхом, распался, а сам кандидат в диктаторы был политически уничтожен. «Трудно представить себе положение более жалкое, чем то, в котором очутился… герой Акв и Верцелл. Положение его было тем более жалким, что все невольно сравнивали его с тем блеском, который окружал Мария еще несколько месяцев назад. При выборах должностных лиц уже никто ни в лагере аристократии, ни в лагере демократии не думал больше выставлять кандидатуру победоносного полководца. Человек, который 6 раз был консулом, уже не мог осмелиться выставить свою кандидатуру даже на должность цензора»[116 - Там же. С. 198.].

18. Поздно. Слишком поздно!

Итак, вторая после Гая Гракха попытка установления единоличного правления оказалась бесплодной – прежде всего, из-за политической бездарности самого кандидата в диктаторы. Но не только в этом дело. Вспомним еще раз замечательную реплику Моммзена по поводу обвинения Спурия Кассия в попытке присвоения царской власти.

Тогда Моммзен сказал следующее: есть что-то похожее на правду в обвинении, что он, Спурий Кассий, хотел присвоить себе царскую власть. Так как он действительно, подобно царям, попытался оградить свободных простолюдинов от своего собственного сословия. Превосходное выражение миссии царской власти! Но при всей гениальности этой формулировки, она все же обладает некоторой неточностью. Ибо вместо неясного и содержательно пустого понятия свободный простолюдин здесь должно было бы стоять понятие народа.

Деклассированные банды уличного пролетариата под предводительством Сатурнина – состоят ли они из свободных простолюдинов? Да, безусловно! Вот только им уже никакая тирания и вообще ничто на свете не поможет. Это уже шлак, пена, оставшаяся от народа. Которого за четыре столетия господства республиканской олигархии просто не стало. Физически.

Почему это столь важно для понимания провала диктатуры Мария? Да ведь это же очевидно! Да, тиран, как и царь защищает народ от своего собственного сословия. Но он и опирается на народ! А мог ли Марий опереться на римский народ? Нет, и еще раз нет! Народа уже не было.

Ведь народ – это не только некоторая совокупность индивидов. Нет, это люди, встроенные в определенный жизненный уклад. В котором они живут, трудятся, обеспечивают свое будущее и будущее своей семьи. Этот жизненные уклад формирует их интересы, которые они готовы защищать, в том числе и с оружием в руках. Этот жизненный уклад формирует их достоинство, их понимание, «что такое хорошо, и что такое плохо».

Так вот, всего этого за четыреста лет господства Республики просто не стало. Римский крестьянин, копьем и плугом создавший Республику, исчез. Исчез народ. А ведь именно народ – есть главная опора тирании. А значит, попытка Мария было обречена. Нет, он мог бы реализовать военную диктатуру, опираясь на верные ему легионы. Но он сам отказался от этого, желая легальной единоличной власти.

И он ошибся. Ибо легальную единоличную власть дает лишь народ, поддерживающий царя, тирана, диктатора и т. д., который отстаивает его, народа, интересы от олигархического беспредела.

Вспомним, с чего мы начинали рассказ о политической истории Рима! Мы говорили о реформах Сервия Туллия, шестого римского царя. О реформах, фактически создавших жизненный уклад римлян. О реформах, сделавших римского земледельца хозяином своей земли и позволивших ему возвести на этой земле великую средиземноморскую державу.

Уже тогда в самом начале римской истории мы наблюдаем все те силы, что направляли затем ее развитие. Мы видим Сенат, недовольный реформами, дававшими землю плебеям. Мы видим попытку Сената сместить царя-реформатора руками его наследника, Луция Тарквиния. Но мы видим и народ, который вступился за реформатора и вынудил непрошеного наследника бежать из Рима[117 - Он вернулся лишь много лет спустя, когда Сервий Туллий был уже глубоким стариком, и все-таки убил его, заняв трон.].

Здесь политический союз царя и народа очевиден, прозрачен и понятен. Царь проводит преобразования, совпадающие с коренными интересами народа. Царь защищает эти преобразования от противодействия олигархического класса. Народ поддерживает царя. Если нужно, то и силой. Все ясно, понятно и органично.

Но как и с кем было заключать политический союз Марию, когда НАРОДА-то уже давно нет, он окончательно «изведен» за четыреста лет господства римского олигархата. Его место заняла химера – потерявшие человеческий облик банды римской черни. Шлак, оставшийся от римского народа. Естественно, что попытка опереться на него не могла завершиться иначе, как падением.

И здесь нужно вспомнить еще одну удивительно точную ремарку Моммзена, сделанную по поводу самой первой «славной революции». Той самой, что случилась за девять лет до реформаторской попытки Спурия Кассия. Помните, римские легионы ушли тогда на «священную гору» и не возвращались до тех пор, пока им не были обещаны долговая амнистия и земельная реформа, возвращающая порядки Сервия Туллия.

Именно тогда, ожидая решения властей относительно своих требований, вооруженный римский народ создал институт народных трибунов. Властную инстанцию, теоретически способную блокировать решения любой самой высшей власти, если она идет в ущерб народу. Но вот как комментирует создание трибуната Теодор Моммзен:

«Утверждали, будто народный трибунат предохранил Рим от тирании. Если бы это и было правдой, то все-таки это не имело бы важного значения; перемена формы правления сама по себе еще не составляет несчастия для народа, а для римлян несчастием было скорее то, что монархия была введена слишком поздно, т. е. после того как физические и душевные силы нации истощились»[118 - Теодор Моммзен. История Рима. Т. I. С. 228.].

Вот оно – главное! Монархия в Риме утвердилась слишком поздно, то есть после того, как физические и душевные силы нации истощились. Установление монархического режима во времена Спурия Кассия, при живом еще римском народе, создало бы невероятной силы импульс дальнейшего развития римского мира. А вот монархический режим, фактически созданный в рамках тирании Цезаря и унаследованный затем Октавианом-Августом, пришел, увы, слишком поздно. Когда народа уже не стало. Но и попытка Мария, и даже, наверное, Гая Гракха случились уже слишком поздно для римского народа.

19. Цезарь. Рок сильнее гения!

Итак, от тирании Мария до тирании Цезаря прошло более полувека. Это были страшные десятилетия. Бесконечные войны, восстания, революции и реставрации. Но было ясно одно. Вся органическая структура римской республики погибла. «… от нее не оставалось ничего, кроме аморфной массы более или менее разнородных элементов. Риму угрожала опасность полной анархии и внешнего и внутреннего разложения государства. Политическое развитие определенно шло к деспотизму. Спор шел еще лишь о том, будет ли деспотом замкнутый круг знатных семейств, сенат, состоящий из капиталистов, или же монарх»[119 - Там же. Т. II. С. 356.].

«Даже самый разумный государственный деятель оказывался в положении врача, который находится в мучительной нерешимости, продлить ли агонию умирающего или сократить ее. Не подлежит сомнению, что для Рима было бы тем лучше, чем скорее и решительнее тот или другой деспот устранит все остатки старого свободного строя и найдет новые формы и формулы для того скромного благосостояния человеческого общества, которое совместимо с абсолютизмом»[120 - Там же. С. 357.].

Последняя из римских диктатур, диктатура Цезаря, совершенно естественно и ожидаемо перетекла после его убийства в принципат Августа. Случилось то, чего уже не могло не случиться. Империя пришла на землю гордого Рима. Вот только земля эта была уже пуста и бесплодна, ибо не было на ней народа. Наемная армия и наемная бюрократия – таковы были теперь опоры монархического режима.

Понимал ли это последний тиран Республики? Скорее всего, нет. Для него единоличное правление означало что-то вроде восстановления народной монархии Сервия Туллия, где величественный союз царя и народа кладет предел безумным и безудержным притязаниям аристократии. Ведь конечный итог этих притязаний Цезарь видел своими глазами. Гибель народа и разрушение государства.

Не мог пройти мимо этой удивительной духовной близости политических режимов и наш с вами рассказчик, Теодор Моммзен. «Но еще поразительнее, – пишет он, – …внутреннее родство монархии Сервия Туллия с монархией Цезаря; если древние цари римские при всем их полновластии были все-таки повелителями свободной общины и к тому же являлись заступниками простого народа от обид со стороны патрициата, то и Цезарь ставил себе задачей не упразднить свободу, но осуществить ее, и прежде всего сломить невыносимый гнет аристократии. Нас не должно также удивлять, что Цезарь, всего менее бывший политическим археологом, обратил свои взоры за полтысячелетие назад, для того чтобы найти образец для своего нового государства. …Цезарь так же сознательно пошел по стопам Сервия Туллия, как впоследствии это сделал Карл Великий по отношению к нему самому и как Наполеон, по крайней мере, старался опереться на пример Карла Великого»[121 - Там же. С. 388—389.].

И, тем не менее, политическому идеалу Цезаря не суждено было сбыться. Ибо для народной монархии эпохи Сервия Туллия недоставало теперь главного компонента – народа. Империя, заложенная Цезарем, могла теперь быть только военно-бюрократической. Удерживаемой лишь наемной бюрократией и наемной армией. Удерживаемой до поры, до времени. До тех пор, пока бюрократия, а затем и армия не сообразят, что в состоянии не только удерживать власть императора, но назначать ее. И наступает эпоха «солдатских императоров». Но это уже не важно. Ничто не важно после того, как исчезает народ!

Осознавая высочайшею трагедию рассказываемой им истории, Моммзен сам в своем повествовании поднимается на уровень древнегреческих трагиков: «Рок сильнее гения! – пишет он. – Цезарь хотел стать реставратором гражданского строя, а сделался вместо этого основателем ненавистной ему военной монархии, он ниспровергнул владычество аристократов и банкиров в государстве лишь для того, чтобы на его месте водворилось господство солдатчины, и привилегированное меньшинство по-прежнему угнетало и эксплуатировало нацию»[122 - Там же. С. 417.].

Вместе с тем, нельзя не отдать должное. Монархия, выросшая из тирании Цезаря и занявшая ее место, сумела на целых четыреста лет затормозить обрушение римского общества. Более того, Рим времен империи знал времена подлинного могущества и блеска.

Но, увы! Могущественная римская империя, потрясая своей мощью, охраняла уже лишь блестящий, но пустой остов. Остов, лишенный внутреннего народного содержания. Ведь римский народ был выжжен в войнах, революциях и гражданских конфликтах. А еще более – был заменен другим народом. Главным достоинством которого, с точки зрения аристократии, было наличие рабского ошейника и абсолютная зависимость от воли господина. Ведь именно так и должен выглядеть идеальный народ – не так ли?

Проблема лишь в том, что любой государственный остов, лишенный народного содержания, пуст и неустойчив, как бы блистательно и грозно ни смотрелся он со стороны. Так и римский императорский остов, оставленный без подпитки народом Рима, рухнул ровно тогда, когда в Средиземноморье пришли новые народы.

III. Кто же вы,

«лучшие люди»?

В предыдущих двух главах мы с Вами, уважаемый читатель, весьма внимательно и подробно рассмотрели, как аристократия, элита, лучшие люди, раз за разом, доводили свои общества до катастрофических системных кризисов. Увидели мы и то, как из этих кризисов с необходимостью вырастали тирании, обрушивающие на аристократическое сословие всю мощь «пролетарского гнева». Ведь именно на низшие сословия опирались в рассмотренных случаях греческие и римские тираны в своей борьбе против лучших людей.

Но можем ли мы в чем-то обвинять греческую и римскую аристократию? Можем ли мы ее в чем-то серьезно упрекнуть? Отнюдь. Ведь и те, и другие действовали, исходя из своих представлений о правильном устройстве общества. О том, как надо. О том, что в жизни естественно и правильно. Фактически, они действовали, исходя из своей природы. А это, пожалуй – самое глубокое, предельное основание для любого социального действия. По-другому никто никогда поступать и не может. Ни аристократ, ни пролетарий. Другое дело, что представления о правильном устройстве общества у аристократии и народа существенно разные. Но народ нас пока не интересует. Мы же с вами исследуем лучших людей, не так ли?

Так вот, аристократические, элитаристские представления о правильном устройстве нашего мира хороши всем. Как правило, они и интересны, и остроумны, и глубоки, и даже эстетически привлекательны. У них есть лишь один недостаток. Время от времени, с пока что не просчитанной социальными науками периодичностью, эти представления приводят аристократию под топоры тираний. На виселицы и в изгнания. В ГУЛАГи, на лесоповалы и прочие малопривлекательные места.

В чем же суть аристократических воззрений на мир? О, на эту тему написано множество великих и прекрасных книг! Некоторые из них мы чуть позже даже на секунду—другую откроем. Но лишь на чуть-чуть. Просто не хватит ни времени, ни книжной площади для того, чтобы пересказывать все их подробно.

Однако можно ли в одной фразе, в одном предложении, в одном абзаце сформулировать самую суть аристократического взгляда на мир? В принципе, да. Если коротенечко, то вся аристократическая философия, со всеми ее аристократическими потрохами, умещается в следующем утверждении:

ВСЕ ВОКРУГ ГОВНО, И ТОЛЬКО МЫ, ИЗБРАННЫЕ, Д’АРТАНЬЯНЫ!

Вдумайся, уважаемый читатель, в эту великую максиму, вчувствуйся в нее, вживись, сделай ее своею плотью и кровью – и ты сам не заметишь, как легчайшей пушинкой взлетишь к сияющим вершинам социального Олимпа. Туда, где восседают, делают свои дела, перетирают проблемы, принимают решения ЛЮДИ, то есть люди в полном и безоговорочном смысле слова. Те, кого только и можно считать собственно людьми. Ибо остальные…. Для них замечательная польская аристократия изобрела очень правильный и выразительный термин, с удовольствием взятый на вооружение наиболее честными и последовательными из современных российских элитариев.

Этот термин – быдло. Скот, который можно и нужно доить, стричь, время от времени забивать, можно – в зависимости от вкусов и пристрастий – кого-то даже холить и лелеять, демонстрировать на художественных выставках, концертах конференциях… Но это – не ЛЮДИ.