Траектория превосходства

До того, как Марта уехала, Мехмет успел побывать у нее. Они провели великолепный вечер, и она обещала ему обязательно приехать через несколько месяцев на его выпускной концерт. Знакомые на следующий день наперебой высказывали ему свое почтение и уверяли, что никак не ожидали такого чувственного, живого выступления.

Последующие месяцы Мехмет провел в консерватории в статусе звезды. Поначалу это его удивляло и немного смущало. Но постепенно Мехмет вышел на траекторию превосходства – он был особенным, талантливым человеком, а удел остальных заключался в том, чтобы, тихо завидуя ему, на людях его восхвалять. Мехмет считал, что тем, кто восхищается его талантом как чем-то необычным, просто не хватает упорства самостоятельно достичь того же, а следовательно – они лентяи.

Чем ближе подходило время выпускного концерта, тем меньше он появлялся в брассери. Все чаще он проводил вечера в одиночестве, за роялем. Эта новая любовь, как я могу судить по имеющимся сведениям, стала очередным событием, заставившим Мехмета с остервенением заняться совершенствованием профессионального мастерства. Каждый такой поворот резко поднимал его уровень, но как будто отдалял его от прошлого, уводил в новый вираж: перед глазами возникли многочисленные пути, разветвляющиеся, как корневища, а за спиной скрывалась пройденная дорога, которая казалась такой пыльной и неровной, что о ней хотелось тотчас же забыть. И это постепенно происходило – Мехмет все больше погружался в настоящее, часть сил отнимало будущее, а прошлое последовательно исчезало.

За несколько дней до выпускного концерта мысли Мехмета уже настолько перемешались, что он перестал различать день и ночь. Покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы, неустойчивый, рассеянный взгляд, слегка взъерошенные волосы – таким он предстал перед роялем в тот самый, ожидаемый им так долго, день. И только пальцы его излучали уверенность – они ни разу не дрогнули; они выглядели, как каменный монолит, могучий, почти всемогущий…

– 4 –

И снова она одарила его присутствием. На этот раз – искрящееся золотое платье, и какой-то иной, полный почтительной внимательности, взгляд. Он мог бы сыграть так же, как год назад – этого было бы вполне достаточно. Но он стоял уже на ступень выше – теперь его целью было не просто подчинить инструмент своей воле, а виртуозно управлять его самыми малейшими вздрагиваниями, вселять в него свою душу, свои переживания, увлекать ими окружающих, обволакивая их, как невидимый вездесущий эфир. А кроме этого – порадовать ее слух чем-то новым, не повторяя ни фразы из той мелодии, что заворожила ее тогда. Мехмет должен был подтвердить, что это не мелодия сама по себе очаровала ее, но что это он – волшебник.

На этот раз все началось тихо и печально, будто лунный свет осторожно пробирался между тонкими веточками, которые, однако, были угловатыми, что вынуждало лучики света без конца прыгать из одной октавы в другую. По земле, присыпанной листьями, шуршали маленькие обитатели леса – ежи. Лес был густой, деревья стояли на каждом шагу, и ежи то и дело задевали их кору своими иголками. Когда это происходило, они затихали, но вскоре снова продолжали свое движение. Легкий дождик слегка гладил лесной покров, не нарушая при этом общего фона – мерного шуршания строя ежей.

Вдруг в середине леса образовалась полянка. На ней быстро росли грибы. Когда гриб вырастал, на его шляпке выскакивали пятнышки, образуя симметричный, разноцветный узор крапинкой. Глубокие, басистые цвета сочетались в этом узоре с цветами легкими, тоненькими, как паутинка, они причудливо переливались в голосистой мелодии, заставляя сердце вздрагивать от волнения, словно вся печаль мира выплеснулась наружу и показалась на суд зрителей, обнаженная, а потом, приглушенно вздохнув, тихо ушла куда-то в пустоту, оставив после себя лишь прозрачную бесцветную шаль – тот материал, на который наносятся краски, но который сам по себе не имеет ни цвета, ни запаха, распадаясь на мельчайшие частицы ничего не значащих атомов на исходе отпущенного ему срока.

По окончании концерта подле него тотчас же возникла Марта. Она уверяла его, что он играл даже лучше, чем Владимир Горовиц на концерте в Карнеги-холл, что, конечно, не могло быть правдой, но, тем не менее, все равно приятно грело душу. Когда Мехмет говорил мне об этом, на его лице едва ли не впервые за время наших отнюдь не мимолетных бесед проскочила слегка уловимая улыбка – печать превосходства, которая и в старости еще не до конца оставила его.

– Ребеночек, – прошептал Мехмету на ухо женский голос. На него робко и смущенно смотрела Марта. Энергия движения как будто перетекла из его пальцев в голову: мысли забегали беспорядочными токами в попытке встроить услышанное в привычную картину мира.

На это потребовалось несколько часов, и одними мыслями не обошлось. В конце концов, они пришли к совместному решению – в скором времени взять билеты в США, в один конец. Мехмет не корил себя за неосторожность и не сомневался в том, что отец ребенка – именно он, а крайне спокойно отреагировал на новость. Мне показалось, что такой поворот событий не противоречил его планам, а возможно (да простит читатель мою врожденную недоверчивость), был даже частью его хитроумной интриги.

Он никому не рассказывал до последнего момента, до того самого дня, когда он отправился в путь. Целая толпа заполонила улицы в тот день, но не затем, чтобы проводить его – это коммунисты вывели людей на протесты против войны в Индокитае. Шел 1950 год. Казалось бы, лишь полвека с небольшим отделяет сегодняшний день от того времени. Сегодня широко распространилось мнение, что после Второй мировой войны гуманизация начала стремительно охватывать население Земли, якобы осознавшее все ужасы войны. Но нет, с тех пор утекло еще очень и очень много крови, в том числе в колониальных войнах. Ужасы войны так «напугали» Францию, что она, едва избежав участи стать колонией фашистской Германии, тут же, в 1946 году, ввязалась в длительную войну в Индокитае. Овцы стали волками? Вряд ли. Не было ни овец, ни волков, но только люди, способные надевать маски.

Какую же маску примерил в тот день Мехмет? Боюсь, нельзя ответить на этот вопрос со всей достоверностью. Приятное удивление от негаданного счастья, возможно, в некоторой степени имело место, однако, в противоположность заверениям Мехмета, я уверен, что это было не единственное, и, более того, не главное чувство. Желание выделиться из общей массы, показать всем вокруг свой истинный статус и когда-нибудь в будущем, вернувшись на денек, получить почетный прием, и посмотреть на всю эту толпу тем взглядом, которым успешный менеджер смотрит на бомжа? Непреодолимая жажда покорения новых рубежей, сходная с тягой бывалого моряка к укрощению диких волн с помощью паруса и штурвала? Или просто стремление к обретению новой, спокойной родины, не отягощенной памятью об ужасах войны, и принимающей всех, из кого сочится талант?… Впрочем, это лишь мнение молодого журналиста, которое читатель, безусловно, вправе игнорировать.

Пребывание Мехмета в Париже оборвалось крайне резко. Он не стал устраивать прощальных вечеринок или романтических, запоминающихся прогулок, а просто взял и уехал. По-английски. Хотя, возможно, уместнее было бы сказать – по-американски.

США, 1950-1964 гг.

– 1 –

Переезд принес совсем не косметические, а самые настоящие глубинные изменения. Уже через два месяца Марта родила дочь, которую Мехмет хотел назвать Хотидже – в честь любви к музыке, вероятно. Жена, однако, воспротивилась этому тюркизму. В итоге, в результате лингвистического компромисса, дочку назвали Джесси, сокращенно – Дже. Последнее имя, впрочем, использовал только отец – оно позволяло забыть про американское окончание и представить, что произносится «Хотидже». Ударение на последний слог в имени-музе Мехмета облегчало эту умозрительную задачу.

Дочка росла медленно и первое время не доставляла хлопот. Возможно, потому, что ей занималась Марта, тогда как Мехмет, оказавшийся с ее помощью в высоком светском обществе, которое было для него в новинку, с головой погрузился в освоение нового пространства – конечно, в свободное от музыкальных занятий время.

Та Америка, которую он увидел, коренным образом отличалась от его представлений, сформированных в Европе. После Второй мировой в Европе вовсю бурлили политические страсти, на кону стояло восстановление нормальной жизни общества, недопущение повтора трагедии… Америку же война обеспечила огромным рынком сбыта, и на фоне европейских стран именно в тот период она вырвалась в неоспоримые лидеры. Народ Европы в конце 1940-х годов, однако, в массе своей еще не успел заметить этого. А в Америке, тем временем, шли совсем другие процессы: в отсутствии политического котла бурлил котел культурный, вместо пузырьков рождая фильмы, вместо пара – песни. По лицу Мехмета я угадывал ощущение ностальгии. И действительно, та Америка, про которую рассказывал он, разительно отличается от Америки, которую я лицезрел прошлым летом в отпуске. Один знакомый экономист сказал мне, что тогда экономика страны росла чуть ли не по 5% в год – поразительно высокие темпы для такой богатой страны, как США.

Мехмет с женой обосновался в городе Шарлотт, в штате Северная Каролина. Работа появилась сразу – благодаря Марте его стали привлекать к записи музыкального сопровождения для фильмов. Свободное время Мехмет предпочитал проводить в гостях. Представляется важным отметить как минимум два общества, в которых он часто бывал.

Первое носило условное название «Салун у Люсьен». Оно представляло собой сообщество иммигрантов, преимущественно из Европы, добившихся в США хорошего положения. В слове «салун» звучало что-то интригующе-дикое, интерьер комнаты для собраний изобиловал деревом, а хозяйка этого злачного места, француженка Люсьен, носила не по-женски грубые буро-рыжие волосы. Посетители проводили время именно так, как это делают люди, добившиеся очень многого и поэтому не имеющие ни малейшего представления, чем же им заниматься в жизни теперь, – а именно, за карточным столом, играя в покер.

Если бы кто-либо вошел без стука в комнату для собраний, он с первого взгляда бы решил, что все играющие крайне поглощены происходящим за столом. Реплики были бы сухими, немногословными. Лица говорящих не поворачивались бы в сторону ни на градус, глаза их были бы постоянно устремлены на сукно. Но если бы этот кто-то немного пообвыкся в этом обществе, он бы понял, что за внешней неподвижностью скрывается колоссальное внутреннее напряжение, необходимое, чтобы выверять каждое произносимое слово. Зато вместе все эти слова пребывали в невиданной гармонии – противоречие между высказываниями приравнивалось к крайней грубости, а желание во что бы то ни стало убедить собеседника в своей правоте – к неуважению и непониманию сути происходящего.

В комнате для собраний творилось таинство: понимание с полуслова представлялось скорее нормой, чем исключением из правил. Тем не менее, сквозь прозрачные очки современности было бы видно, как на первый план выходит антураж, люди превращаются в актеров, заучивших роль, написанную плохим сценаристом, который любит заимствовать шаблонные фразы из бульварных романов. Но Мехмет тогда еще не понимал этого. Он чувствовал себя причастным к тайному обществу – в этом была романтика, и вызов самому себе, и бунтарство, и в то же время тихое преклонение перед авторитетом, ведь в любом тайном обществе есть свои лидеры, ставить под сомнение решения которых не принято. Впрочем, «Салун у Люсьен» совсем не был авторитарным, как другие американские тайные общества, ведь в действительности он был лишь бутафорской копией, напыщенной и смешной.

Второе общество, в котором любил бывать Мехмет, состояло преимущественно из людей свободных профессий. Собирались в доме известного в штате писателя Джона У., который был человеком весьма экстравагантным. Когда он пил чай, то обязательно заваривал два чайника из разных коробочек. И наблюдатели всегда бывали очень удивлены, когда обнаруживали, что в одном чайнике настаивался черный чай, а в другом – зеленый. Обычная кружка чая Джона У. состояла из трех частей – двух видов заварки и чуть поостывшего кипятка, в равных пропорциях.

Джон имел удивительную привычку – пакостливо отзываться обо всех крупных писателях (как современниках, так и предшественниках), о которых ни заходила речь. «Ежели жарить помидоры на большом огне, очень быстро они раскисают, и от них остается лишь тонкая противная кожура, которую и можно рассматривать как квинтэссенцию его прозы», – сказал он как-то об очень известном (тогда уже покойном) писателе, вызвав подавленные смешки почти у всех присутствовавших. Эта его «рецензия» вошла в легенды, и в определенных кругах даже появилась поговорка – «смешать с помидорами», – что означало: «высказать крайне презрительное мнение, основываясь лишь на собственном вкусе».

Второе общество решительно отличалось от первого. Псевдо-таинству здесь предпочитался прямой текст, игре в покер – политические разговоры или беседы о культуре. Иногда кто-нибудь декламировал стихи, в половине случаев – собственного сочинения. Но хозяин дома стихи не любил. Он предпочитал вырисовывать яркие образы прозой.

Еще одним колоритным персонажем в этом обществе была мадам Розалинда. Она питала сверхъестественную страсть ко всему таинственному. Объяснения, которые предлагали ей другие, рационально мыслящие члены «культурного клуба» (будем теперь называть его так), она не воспринимала – на любое событие у нее в запасе имелась собственная более или менее мистическая версия. Одним из любимых развлечений мадам Розалинды было препарирование снов – она была знакома со всеми гадалками и толковательницами в радиусе ста километров от ее дома. Подопытными для нее обычно выступали члены клуба: редко мимо кого она проходила, не задав коронного вопроса: «А какой сон Вы сегодня видели?»

– 2 –

У каждого человека в жизни бывает один-два сна, которые он запоминает надолго, несмотря на то, что сон – лишь фантазия мозга, навеянная кратковременным моментом. Трудно сказать, чем отличаются эти забронзовевшие сны – у каждого опыт свой, особенный. Мехмету больше всего запоминались сны в форме притч. Наверное, потому, что притча является формой поучения, и во сне встречается нечасто – и в самом деле, какому мозгу придет охота поучать самого себя? Один из таких снов приснился Мехмету именно в ту пору – в начале долгого пути интеграции в американское общество и культуру.

И был ему сон. По острым камням шел босой человек и, обратившись к нему, сказал: «Вот стадо овец, но среди них есть козлища. Отдели их от стада, да не дадут потомства». И отделил их Мехмет так, как посчитал нужным, и прервался род их навек. Козлища превратились в репей, безжизненный и сухой, а овцы обратились плодоносящими яблонями. И не было им числа. И вкусил он от плодов овец, а от плодов козлищ не вкусил, ибо не было их. И не понял он, хороши ли плоды овец, ибо не с чем было сравнить их. Глубокая печаль охватила сердце его, и жалел он о бесплодии козлищ тех.

На следующее утро Мехмет, не пригубив и кофе, направился в «культурный клуб». Его встретил заспанный Джон У., который с порога услышал вопрос: «Где мне найти мадам Розалинду?». Вопрос поразил хозяина дома больше, чем неожиданный ранний визит – ведь мадам Розалинду избегал каждый член клуба, хоть немного знакомый с ней.

Впервые в жизни Джон У. открыл записную книжку с контактами на 59-й странице. Безразличным голосом продиктовав ее адрес, хозяин дома закрыл дверь. Большего от него и не требовалось. Не доводя дело до консервации, Мехмет отправился к мадам Розалинде – благо, район, где та жила, он знал хорошо, ведь дом мадам Розалинды находился в том же квартале, что и его собственный…

Перед домом мадам Розалинды вытянулась, как питон, липовая аллея. Каждый шаг Мехмета по направлению к нему как бы редуцировался к бесконечности: поскрипывал правый ботинок, а в кронах деревьев, наподобие вспененной морской волны, шумел ветер, дом становился на метр ближе, и снова повторялся цикл – ботинок и ветер, ботинок и ветер… Казалось, так будет вечно. Но вот уже преодолен порог, приоткрыта дверь, и мадам Розалинда ласково просит его войти, а в прихожей держится устойчивый аромат сосновой хвои. И вот, плащ Мехмета уже в руках мадам Розалинды, а он сам – за круглым столом на кухне. Хозяйка хлопочет вдалеке, тихо стуча посудой, а через две минуты они уже степенно пьют чай. И все выглядит так, будто они сидели здесь всю вечность, но чай не остыл, а запах хвои – не выветрился.

– Сон необычен, чую, – возвестила мадам Розалинда, выслушав рассказ Мехмета. – Такие сны бывают только вещими, и никак иначе. Но надо разобраться в том, какие символы нам открывает судьба. Во сне много символов, они перетекают друг в друга. Значит, все будет непросто. Может, ты даже сможешь изменить судьбу, если образ к тебе придет вовремя, – и тут она что-то тихо зашептала, все больше уходя в себя.

– Что значат эти символы? – спросил через пару минут Мехмет, видя, что мадам Розалинда перестала шептать и теперь просто стояла с закрытыми глазами и немного покачивалась.

– Что же они значат? – шепотом пропела она, открыв глаза (взгляд ее при этом остался насквозь стеклянным: она не смотрела никуда конкретно, но в то же время – всюду). – Проблемы с плодами. Но почему-то влияет на них твой выбор, не природа. Это странно, очень странно, – и мадам Розалинда снова зашептала, воскуривши ароматические свечи. – Твоя жена, а может, и ты сам – бесплодны! – как-то резко, на контрасте с тихим шепотом выкрикнула она.

– Этого не может быть, потому что…, – Мехмет возмущенно запнулся. – Потому что у нас есть дочь!

Восклицание подвисает в воздухе. Пауза. А я, скромный молодой журналист, вынужден снова вмешаться в ткань повествования. Конечно, вы, как и я, наверно думаете: «Как можно поверить какой-то гадалке в таком деликатном вопросе, да еще и в двадцатом веке?» Но вопрос стоял даже не о том, верить или не верить. Один факт, достойный упоминания, мигом развеет скептические возгласы – ДНК-тесты, используемые ныне для определения отцовства и уже такие привычные, были созданы только в 1984 году… Опытная мадам Розалинда действовала наверняка. Мехмет не мог проверить, права ли она, и в силу этого в его подсознании затаивались искорки сомнения.

Вы когда-нибудь чувствовали себя центром мироздания? Глупый вопрос… Конечно, да: вам кажется, что каждое ваше слово и поступок имеют значение, что все вокруг будут смотреть на вас с укоризной, если вы не оправдаете их ожиданий. Будто они имеют какие-либо ожидания относительно вас… Дети при ссоре родителей часто считают, что именно они – причина проблем. Вырастая, они начинают искать в себе истоки внешних явлений – от погоды («не взял зонтик, вот и дождь пошел») до настроения супруги (будто у нее нет других причин расстраиваться или веселиться, кроме них). Подсознание, совесть, внимание, разум? Что заставляет так делать? Я не знаю. Однако разум, по крайней мере, способен помочь вовремя осознать этот факт. Иногда – по прошествии многих лет.

Конечно, подобрать слова к той буре эмоций, которую Мехмет пережил в тот день, вряд ли возможно. Он слонялся по городу в случайном направлении, разрушив все преграды для движения мысли и позволив ей экспериментировать, перебирая самые разные варианты, как и положено компьютеру… Сортировка этих вариантов тоже проходила как-то машинально. Эмоции остались в подкорке, спрятались на время за неровным дыханием и жадными до острых углов глазами. Мехмет постоянно менял направление, крутил головой, зачем-то приседал, а затем резко вставал и продолжал движение. Он запыхался очень быстро, но, казалось, совсем не обращал на это внимание.

Что делать? Провести расследование? Поговорить начистоту? Сходить к еще одной гадалке? Уповать на новый вещий сон или случай, посланный провидением? Или успокоиться и сделать вид, что ничего не произошло? Пожалуй, пожалуй…

– 3 –

На другой день Мехмет, как ни в чем не бывало, присутствовал на очередном собрании «культурного клуба». Темой дня был необычный мысленный эксперимент.

– Представьте, – говорил хозяин дома, вальяжно вышагивая взад-вперед с тросточкой, – что Вы стоите перед выбором: кого взять с собой в ковчег. Кто-либо из Вас когда-нибудь чувствовал себя Ноем? – он взял со стола накладную бороду и продолжил плавное движение. – Смотрите, как это просто, – и он, надев бороду, попытался изобразить умудренного старца, но вышла лишь карикатура.

– Давай к делу, Джон! – прокричал кто-то с задних рядов. – Пригласил на эксперимент, так задавай условия, а мы поэкспериментируем.

– Да, да, мы не в театр пришли! – поддержали посыл где-то рядом.

– Хорошо, оставим библейские сюжеты в покое. Вы хотите по-настоящему жесткого эксперимента, как стейк в баре Роберто? Будет вам то, что хотите! – взяв небольшую актерскую паузу, Джон У. продолжил речь. – Представьте. Мир вокруг обречен – на город надвигается смертельный газ, который погубит каждую клеточку живого организма, даже самую бесполезную, типа волоска на носу. И есть только один мессия, способный что-то изменить, и этот мессия – вы, – он осекся, словив недовольные взгляды, напомнившие ему о светском характере вечера. – Ну хорошо, есть один невесть откуда взявшийся альтруист, у которого к тому же имеется машина с полным, как мой стакан виски, бензобаком, – приостановившись, Джон налил себе виски до краев и, высоко подняв его надо головой, продемонстрировал окружающим. – Машина с полным бензобаком, способная увезти пассажиров в абсолютно безопасное место – скажем, на ранчо к Бобби, – тут раздался задорный смех (видно, многим присутствовавшим был известен какой-то случай, связанный с этим ранчо или с самим Бобби). – И вот, перед вашей машиной выстраиваются в шеренгу кандидаты в пассажиры, и вид у них куда более озабоченный, чем у студентов в день сдачи экзамена. А у вас только два места – одного вы подобрали минутой ранее, потому что он механик, а вы ни черта не смыслите в машинах. Кого возьмете?

– А кто в шеренге стоит? И сколько их? – лениво процедила мадам Розалинда. Мехмет отвел взгляд в сторону, чтобы ее фигура не растеребила вчерашнюю мозоль в душе.

– Предположим, трое, – ответил Джон У., – но один из них бедный, второй – хромой, а третий болен легкой формой шизофрении. А места у вас – два…

– Бедный? Это как? – спросил Мехмет, поймав нить разговора. – С доходом ниже…