Постой

– Что?

– Ну, девственница.

Вельцев вздохнул.

– Конечно.

– Нет, честно! – Кресло под Ланой заскрипело. – Не веришь? В прошлом месяце зашилась. Меня узбек сватал андижанский, барыга хлопковый. Ну, пока состав с грузом ждал. Влюбился, говорит, – все. Машину даже обещал. Только, говорит, нельзя по обычаю, чтобы в первую ночь ложа не окровить. Дал, короче, сто баксов на пластику.

– А что ж ты, – Вельцев поковырял пальцем ковер, – за старое?

– Нет, зачем? – искренно удивилась Лана.

– Что – зачем? – не понял Вельцев.

Лана промолчала.

– Извини.

– В общем, не дождался Шарфик поезда. В Яузе вон, за кладбищем, вылавливали.

– Прости.

Она выдохнула дым.

– Да ладно. У каждого своя… клиника. И Шарфик гешефт хотел сюда перетащить, потому что запал на что-то. А это как из поезда прыгать за мухами. Представь? Ты бросаешь все, что у тебя есть – все-все-все, – и сходишь на первой остановке.

– Ну? – приподнялся на локте Вельцев.

– Ну и – все, приехали… – Лана раздавила окурок в блюдце, спустила ноги с кресла, сходила в прихожую и вернулась с фотографией, которую бросила рядом с ним на кровать.

На мятом глянцевом обрезке Вельцев увидел улыбчивого типа со сросшимися бровями. Снимок был сделан со вспышкой, с близкого расстояния, почти в упор. Лицо вышло нерезким, пересвеченным, зато позади вверху оказался во всех деталях запечатлен человечек под люстрой. C обратной стороны снимка тщательно, как монограмма, фломастером была выведена прописная «Ш». Вельцев отложил фотографию, сел и провел кулаком по лбу.

– Ты что? – спросила Лана.

Медленно, не соображая еще, что делает, он достал бумажник, раскрыл его и взглянул в слоистые недра.

– Ты что? – повторила Лана.

Вельцев спрятал бумажник и снова уставился в пол. Фотография напомнила ему о чем-то упущенном из виду, кольнула под ложечку, – но и только, так что в следующее мгновенье он даже не мог сказать, что именно дало знать о себе – вещь, воспоминание или предчувствие.

Лана подобрала снимок, подула на него и засунула между стеклами серванта, сдвинув бумажную иконку.

– Чаю будешь? – спросила она, встав на пороге комнаты. – Или, может…

Вельцев опять прилег.

– Ты без меня пока там. Свет выключи. Мне надо… немного…

– …перекантоваться, – договорила Лана, хлопнула по выключателю ладошкой и закрылась в кухне.

Закурив, Вельцев снова растянулся на ковре. Сигарету он держал в откинутой руке на весу, чтобы пепел падал на пол, другой вхолостую ворочал кремнем зажигалки. Из кухни вскоре послышался приглушенный смешливый голос – Лана говорила по телефону. Вельцев попробовал вспомнить неумело накрашенное лицо девушки, однако вместо лица ему почему-то вспомнилась коленка.

* * *

Пару лет назад он набрел в интернете на статью, в которой доказывалось, что расположенность мужчины к убийству и к женщине имеет источником один и тот же невроз – какой именно, Вельцев не понял, хотя прочел статью дважды. Ученому автору он был признателен не за его темные разглагольствования, а за то, что связь между склонностью к убийству и влечением к женщине получала, можно сказать, официальное признание. После своего первого заказа, промаявшись сутки без сна, он исповедовался в Рождественском монастыре. Для душевного спасения это не возымело последствий, зато материальных результатов было хоть отбавляй. По дороге из монастыря он перевернулся на машине, заснув за рулем. Его первой женой стала студентка мединститута, которая в тот день вышла на первую стажировку в Склифе. Тогда, не столько в травматологии, сколько в общежитии, она возвратила его к жизни. Наутро он будто проснулся в новом мире, а еще неделю погодя – с легким сердцем и даже, что ли, с чувством бескорыстного благодеяния – застрелил досаждавшего ей тульского ухажера-пропойцу. С Оксаной они прожили душа в душу два с половиной года, и то, что Вельцев приносил домой под видом получки инспектора по кадрам в ЧОПе, он безо всякой задней мысли называл их совместным доходом. Секс (не со всякой женщиной, конечно, а с той, которую считал своей) для него был средством отпущения грехов почище исповеди. Будучи со своей женщиной, он возобновлялся телом и совестью, каждое такое объятье виделось ему рождением новой, прекрасной жизни – сто крат лучше его собственной и тысячу крат лучше тех, которые он отнимал. Он верил, что переродится в детях, совершенно искупится ими, пока Оксану не стал беспокоить телефонными звонками Господь Бог. Звонил Бог всегда в отсутствие Вельцева, говорил много, на вопросы не отвечал и, прежде чем отключиться, начинал тяжело хрипеть в трубку. «Ужас, – признавалась жена. – Слышу хорошо, а не разобрать ничего». За полгода, миновавших между первым звонком и памятной ночью, когда Господь решил заговорить устами Оксаны и ее с судорожными припадками отвезли в 4-е отделение Канатчиковой дачи, она смогла вполне усвоить только два божественных откровения: «Все будет джага-джага» и «Мальчики кровавые в глазах». Второй брак, супружество Вельцева с Дашей, которая не любила его, вышел, как ни странно, более продолжительным, длился без малого четыре года, но распался в одночасье, разлетелся кровавыми брызгами вчера под утро, когда по анонимному видеозвонку Вельцев расстрелял предательницу, ее любовника (и своего «работодателя») Митяя, обоих митяевских горилл, Репу и Джека, и расположившуюся позади их стола случайную парочку за ширмой. Недоброе он почуял еще осенью, вернувшись из командировки в Питер. Даша, прежде своенравная, вспыльчивая, вдруг смягчилась, стала покладистой и обходительной. Перемену в ее поведении можно было бы счесть добрым знаком, если бы одновременно это не был признак измены, уничтожившей то единственное, что привязывало Вельцева к жене – всеобновляющее и всепрощающее свойство их близости. Удивительно, но до вчерашней катастрофы вину за то, что перестал воспринимать Дашу своей женщиной, он возлагал не на нее, а на себя, и даже малодушно помышлял о разводе. Вторые сутки, шедшие после бойни в клубе, он не мог избавиться от чувства, будто стал дышать каким-то новым, пустым воздухом, который рвал его изнутри, точно выброшенную на берег глубоководную рыбину…

* * *

– Не прячься, тебя видно, – сказал он и потушил окурок на подоконнике. – Выходи.

Дверь кухни, до сих пор приоткрытая настолько, чтобы можно было подглядывать в щель, распахнулась, и Лана подошла к нему. Тюбетейки на ней уже не было, дурацкий грим оказался смыт без следа, в тени между болтавшимися бортами развязанного халата показывался голый живот. Пропустив руку под халат, Вельцев почувствовал в ладони теплую, пошедшую мурашками кожу. Лана подалась к нему.