Земля туманов

Челюсти у ученых отвисли. Подыскать разумных объяснений словам полковника они не смогли. В их представлении он был похож на человека, растерявшего все шестеренки из головы. Полеводов, нервно жуя губу, обалдело думал: «И как он собирается это чудовище допрашивать? Такой, если и заговорит, то разве что ему ногой на яйца наступить…»

Больше не говоря ни слова, Ярема развернулся и стал быстро вскарабкиваться по крутому склону. Через пять минут он связался по рации с лагерем. Насупившись, выслушал доклад дежурного. Около рта его легли болезненные складки, еще ниже опустились лохматые брови. Потом завел «УАЗ», смахнул дворниками приклеившиеся трупы насекомых и помчался по извилистой дороге. Машину кидало из стороны в сторону.

– «Новая разновидность», говорите? – полковник вспомнил слова Михеева. – Нет, уважаемый Михаил Александрович, нет. Мы в говне по самые уши. Это не разновидность новая, а абсолютно новая форма жизни. Неземная. Нашествие это, ребятки. Нашествие…

И в этот момент машину сильно тряхнуло, понесло в кювет. Ярема затормозил, выскочил из авто и тут же упал на колени, не в силах устоять на ногах. Земля дрожала под ним. Запрыгали камешки. Поперек дороги зигзагом расползалась трещина.

«Землетрясение?..»

Полковник вскочил на ноги, запрыгнул в машину и снова понесся, уже не разбирая дороги. «Уазик» порой увязал в щебенке и песке, но тут же выскакивал на твердый грунт и, рыча, прыгал дальше. А за ним, как бешеный, гнался адский гул.

Волна землетрясения достигла Курильских островов. Дно в Желтом, Восточно-Китайском и Японском морях медленно поднималось…

Мир преображался…

А Михеев крутил в руках одно из крупных перламутровых яиц, появившихся из мантийной полости самки-моллюска, и радовался, как ребенок…

Часть вторая

Дети крысиных пустошей

Глава третья

Банда Дикого Джека

Австралия. Побережье Тасманского моря. Много лет спустя после Нашествия.

Начать надо с того, что Джек Тейлор, по прозвищу «Дикий», неподвижно лежал на скомканной простыне, и лишь свисавшая нога с длинными пальцами изредка подрагивала, будто кто гнался за ним во сне.

В душной комнате стояла сырость и кислая вонь от въевшегося запаха сигарет. Тусклый свет луны, пробивавшийся сквозь шторы, выделял нечеткими тенями кресло с ободранными подлокотниками, платяной шкаф без одной дверцы и стол, на котором находились: алюминиевые кружки, тарелка с огрызками еды, пустые пивные бутылки и жестяная кофейная банка, полная окурков. Рядом стоял огромный глобус, в человеческий рост, очень старый, многих существовавших на нем стран уже не было – остались лишь названия. На полу, возле дивана, валялась развернутая книга, а мускулистый ротвейлер дремал на вытертом коврике у двери. Время от времени пес поднимал голову, зевал, а затем ленивым взглядом провожал снующих туда-сюда больших рыжих тараканов и принимался облизывать лапы.

Джек обнаружил Румба в проржавевшей дренажной трубе – тощего, дрожащего щенка возрастом около трех месяцев. Щенок был напуган и не желал вылезать из трубы, но Джеку все-таки удалось выманить его куском хлеба и забрать с собой. Поначалу ротвейлер доставлял ему немало хлопот. Но парень успокаивал себя где-то услышанной фразой: «Заведя собаку, не сетуй на ее аппетит, лай, ссаки и какашки – ибо выбор сам себя определяет». И Джек набрался терпения. А когда пес подрос, все коренным образом изменилось. Румб стал верным другом, сильным и молчаливым телохранителем. Беспокоить Джека по пустякам больше никто не осмеливался. Даже наглые крысы разбегались от рыка собаки, как от свистка локомотива.

Сновидения нередко нагоняли на Джека тоску и безнадегу. И открывали шлюзы страха – глубокого, тайного, а порой и бросавшего в холодный пот и вызывавшего удушье. Тогда он кричал во сне и отбивался от воздуха.

Страхов было много. У каждого из них были имена. И всплывали лица – бледные, словно дождь смыл могильную грязь…

Отца парень помнил смутно. Тот нечасто появлялся в доме, а потом и вовсе пропал.

Раньше Джек часто прикладывал руку к своей щеке, вспоминая, как вернувшийся с моря отец брал его на руки и целовал, уколов щетиной, а затем хрипло, долго смеялся, вглядываясь в веснушчатое лицо мальчика, перебирающего пальчиками его черные, туго сплетенные косички. Вспоминал Джек и то, как отец мастерил кораблики, а затем, по просьбе сына, опускал игрушки в небольшое корыто с водой, надувал щеки и выдувал на корыто-бухту шквальный ветер. Парусники кренились, переворачивались и тонули, а малыш засовывал руку в воду, молча доставал их, и игра начиналась снова. Так продолжалось до тех пор, пока мальчик не уставал от бурь и кораблекрушений и начинал сам искать другую забаву.

Потом и эти воспоминания накрыла мертвая зыбь времени. От образа отца остался лишь размытый силуэт: широкие плечи, чуть склоненная голова, скупые жесты – и ни одного произнесенного им слова, будто с сыном его разделяло толстое дымчатое стекло, делавшее звуки бессмысленными.

Джек, с грустью, осознавал: их разлучила не соленая пучина, не вздыбившийся ураган, а та безликая и слепая старуха, чье присутствие всегда рядом – Смерть. Она и являлась той единственной, но непреодолимой преградой. Отец проглотил ее, как камень, и вместе с ней ушел на дно.

У Джека от отца остался лишь один предмет, который тот вручил ему незадолго до своей смерти, и мальчик бережно его хранил. Это был небольшой амулет, четырех дюймов длины, на бечевке, в форме миниатюрной подзорной трубы, в которую, если посмотреть, то можно было увидеть картушку[14 - Картушка – подвижный диск (или кольцо) из немагнитного материала в магнитном компасе или из материала в репитерах гирокомпаса с равномерно нанесенными по окружности делениями градусной или румбовой системы. Используется для удобства ориентирования по сторонам света.] компаса, почему-то все время остававшуюся неподвижной, как ни крути. Странная вещица не давала покоя малышу, он был убежден, что труба хранит какой-то секрет, и постоянно пытался разобраться в нем, но ничего не получалось.

Мать у Джека угасла от туберкулеза спустя два года после гибели отца. Как ни странно, воспоминания о ней не стерлись из памяти мальчика. Каждый ее визит из бесконечного странствия по далеким мирам захлестывал его душу радостью, кажущуюся почти нелепой. Только с матерью, во сне, он мог дать волю чувствам, прижаться к ее груди и заплакать, ощущая порхающие туда-сюда пальцы в своих волосах, перебирающие их как струны. И слышать ее нежно-сладостный голос, наделяющий пониманием и умиротворением.

После смерти матери шестилетнего малыша взял на попечение мистер Барри, закадычный друг отца. Алекс Барри работал простым докером. Это был крупный, рыхлый человек, внешне безобидный, но если он кого-то начинал подозревать в насмешках над его жизненными прерогативами, то тому очень скоро нездоровилось: слух у Алекса был тонкий, а тяжелый кулак быстро проверял на прочность хрящ в носу наглеца. Настоящий паровоз на ножках. Дядя Барри был борцом. Не в смысле, что он занимался спортивной борьбой. Он был борцом за справедливость и всегда отстаивал свое мнение, будучи и трезвым, и пьяным. «Или я прав, или ну вас всех на …» – иногда доброжелательно сердился он, если оппоненты не скупились на выпивку и хотя бы сильно не возникали против его теорий изменения социально-политической жизни в стране.

Алекса Барри хорошо знали в мелких распивочных, где он не забывал пропустить стаканчик-другой после работы. Домой всегда возвращался под хмельком, а то и пьяный в лоск. Часто засыпал за столом и храпел так, что и бульдозеру впору. Но иногда любил и поговорить. Джека он искренне полюбил и старался, как он говаривал, воспитать из него «настоящего мужика – с чистой совестью и яйцами размером с Западную Австралию[15 - Западная Австралия (2525,5 тыс. кв. км) – самый крупный штат из федерации шести штатов и двух территорий Австралийского Союза.]».

Барри с увлечением рассказывал мальчику разные истории, и истории неплохие – каждая из них являлась частицей «слоеного пирога» чьих-то судеб и обдавала кипучей энергией жизни. Но когда он что-то подобное рассказывал, то пьяные речи нередко пересыпались либо смачной руганью, будто отборные словечки вдохновляли его мятежный дух правдолюбия, либо неприличными шутками и хохотом, переходившим в сиплый кашель. В такие моменты его лицо напоминало девять стадий омара, которого варят. Курил Барри много, с его мозолистых и морщинистых пальцев никогда не сходила никотиновая желтизна. А изо рта из-за постоянного употребления пива неизменно пахло дрожжами и дохлой мышью.

Джек скрасил одиночество мистера Барри. И когда однажды мальчик поинтересовался, почему у него нет жены, то дядя безапелляционно заявил: «Запомни, парень, одну простую истину: мужчина, который женится второй раз, – сумасшедший!» – и загоготал, запрокинув голову. А после помрачнел лицом, и без того сморщенным как грецкий орех, и вымолвил: «Я вот что тебе скажу, дружок: присматривайся чаще к жизни других людей, а если самому туго будет, то лучше держи язык за зубами».

Старого драчуна и выпивоху Алекса не спасли ни стойкое чувство юмора, ни жизненный оптимизм, до конца не искалеченный всякого рода лишениями. Четыре года спустя он умер. Нет, не от цирроза печени. Не от рака легких. Не от пустой бутылки, кем-то запущенной в голову в очередной пьяной потасовке. И его не свалила наповал лихорадка. Все обстояло проще: скорую помолвку со смертью ему устроила начинка консервной банки.

Мистер Берри закашлялся во время еды, подавился овощным рагу и задохнулся. В тот момент некому было постучать по его широкой спине.

Труп Алекса Барри нашли соседи – затвердевший как кирпич.

Джека отвели в сиротский приют сразу же после похорон.

В кабинете управляющего Джек поморщился от яркого света и опустил голову.

– Еще один сорванец на нашу голову? – прогнусавил по-русски маленький тучный человек, откинувшись в кожаном кресле за письменным столом. Это был управляющий. Он положил на стол зеркальце и маленькие щипцы, которыми выдергивал волосинки из носа. А затем окинул мальчика взглядом стоматолога и пригладил ладонью свои засаленные волосы, казавшиеся настолько жирными, что на том жиру можно было даже поджарить яйца.

– Да, господин Давыдов, – ответил на русском, но с небольшим акцентом, тупоносый и круглолицый человек, сопровождавший Джека.

– У мальчика явно нездоровый вид. К чему таких доходяг нам подсовывают?

– Попробуем откормить, – сказал круглолицый.

Джек кое-что понял из сказанного, так как русский язык уже давно стал международным наравне с английским и его часто можно было слышать на улицах не только австралийских городов. И посмотрев на управляющего, подумал: «Мерзкий тип. До чего нелепо, что такой коротышка командует круглолицым – тот на три головы выше его. А этот, наверно, сидя в кресле, не достает ножками и до пола, хотя кто его знает…»

– Хм… тощий… и наглый, – управляющий нахмурился, продолжая смотреть на Джека так, будто собирался просверлить его насквозь. Достал из круглой коробочки мятные леденцы, закинул в рот и добавил уже по-английски: – Стоит, язык проглотил. Даже не здоровается. В будущем плохо кончит. Выведите вон наглеца!

«Вдобавок, они оба иммигрировали в Австралию совсем недавно, судя по акценту», – подытожил Джек, косясь то на управляющего, то на своего «конвоира».

Круглолицый тут же исполнил команду босса. Ткнул мальчика пальцем в спину, точно штыком, и повел к выходу.

– Да, Арунас, объясните ему правила поведения в нашем заведении! – вдогонку крикнул управляющий, потирая пальцем созвездие прыщей на лбу. – И понаблюдайте за ним.

– Обязательно, господин Давыдов, – снова по-русски ответил круглолицый, прикрывая за собой дверь.

Приют Джеку не понравился. Там его накрыла волна омерзительной жизни. Создавалось такое чувство, что он попал прямо в ад. Издевательства над младшими и более слабыми в приюте были вместо лекарства от скуки, и отношения напоминали дурацкую игру «кто из нас выше, тот и прав». Кормили отвратно и скудно – продукты бесцеремонно растаскивались администрацией и служащими заведения. От сырости то и дело распространялся туберкулез. От грязи – чесотка и вши. Постельное белье – обитель клопов. Да и нормально дышать там было нечем – рядом с приютом из канализационных стоков в реку постоянно сбрасывалось содержимое всех городских толчков и потоки отработанных машинных масел. Чужие и брошенные дети никому по-настоящему не нужны, кроме родителей с их безоглядной любовью, эти дети заселяют мир, как маленькие призраки – Джек знал об этом, потому что сам входил в их число.

И помочь было некому.

«Дрейфуй по жизни сам – никто не запрещает!» – так и просился над входом в приют воистину мудрый девиз.

Дети в приюте с грехом пополам овладевали чтением, письмом и таблицей умножения – да только кому это нужно, если потом, когда исполнится восемнадцать лет, все одно окажешься на улице и приличной работы, где понадобятся эти знания, не сыскать? Они часто устраивали галдеж, срывая уроки. Да и сами преподаватели не отличались хорошим нравом. Если кто пытался списать задание у соседа, то учитель снимал с ноги свой тяжелый ботинок и швырял в провинившегося. Как-то ботинок попал в соседа Джека по парте – шрам на лбу, вероятно, у того остался на всю жизнь.

В глазах воспитателей чередовались то смертельная усталость, словно у ломовых лошадей, готовых умереть в ярме, то откровенное презрение, – и всегда улыбались лишь зубы, а потом уж начинал шевелиться язык и сыпались тирады ленивых откровений и бесполезных нравоучений.

Картины того, как все эти лицемеры, садисты и воры лежат в канаве со свернутой шеей, часто вставали у Джека перед глазами. У них была плохая аура, и они заслуживали наказания. Особенно управляющий, «судья Шнур», как прозвали его питомцы приюта. Тот использовал лишь один способ воспитания: заводил детей по одному в свой кабинет, стягивал с них штаны вместе с трусами и бил по голой заднице шнуром от сломанного вентилятора, а после – имел с некоторыми провинившимися долгую беседу. Волдыри после такой экзекуции оставались страшные и не сходили долго. Джек однажды увидел их в душевой у одного девятилетнего пацана, проштрафившегося перед «судьей Шнуром». Управляющий мог избить ребенка лишь за то, что тот ответил на какой-нибудь вопрос «ага» вместо «да, сэр».