Испытание философии. В помощь самостоятельному мышлению. Учебное пособие

А также:

Аристотель. О софистических опровержениях. Гл. I – XV. //В кн. Аристотель. Сочинения. Т.2. М., «Мысль», 1978. С. 533—565. – О методах и приёмах, используемых софистами в споре.

Гиро Поль. Частная и общественная жизнь греков. Гл. десятая: «Правосудие»//В кн. Гиро П. Частная и общественная жизнь греков С.-Пб., «Алетеия», 1995. С. 319—336. – О роли суда в жизни древнего грека.

Романов А. А. Основы логического знания. Тверь 1995. – Доступное изложение логики.

Софизм «Рогатый» цитируется по: Философский энциклопедический словарь. Ст. «Софизм»// ФЭС. М., «Советская энциклопедия», 1989. С. 602.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы создаём имена. – Функция имени. – Имя начинается с личности. – Как братец Черепаха перехитрил братца Кролика. – Мир сквозь призму абстракции. – «Вещи-в-себе» и «вещи-для-нас». – То, что не высказать словом. – В мире понятий. – Мостик между людьми. – Немощь определений. – Употребление слов и вещей. – Смысл имён. – Этимология философии. – За что Иван Андреевич Крылов оставил Философа без огурцов. – Зеркало человеческого сознания. – Что мы действительно хотим знать. – Запрет – обратная сторона знания. – Пренебречь знанием – один из способов распорядиться им. – Первое приближение к мудрости.

«Брат и сестра», к стр. 52

Английская сказка рассказывает: некогда один король отправился в дальние страны. Тем временем его жена родила сына. Королеве не хотелось давать мальчику имя в отсутствии отца: «До возвращения короля, – сказала она, – мы будем называть его просто Ничто-Ничего». Однако путешествие короля затянулось. Ничто-Ничего уже успел стать юношей, так и не получив настоящего имени. Но вот, наконец-то, король возвращается в своё королевство. На его пути попадается быстрая и глубокая река, через которую нет переправы. К озадаченному королю подходит великан и предлагает свою помощь. «Что возьмёшь за то, чтобы перенести меня на ту сторону?» – спрашивает король.

«– Да что с тебя взять? Ладно уж, Ничто-Ничего! Садись ко мне на спину, и я живо тебя перенесу».

Приятно удивлённый король, не разгадав уловки, ответил:

«– Ничто так ничто, ничего так ничего! А мою благодарность получишь в придачу».

Только попав домой, он узнал, что пообещал великану. Обещанное пришлось исполнять, и принцу Ничто-Ничего выпали серьёзные испытания, прежде чем наступил счастливый конец.[14 - – Шотландские и английские сказки. С. 285—291]

Сказка обыгрывает необычное имя принца, возникшее из отсутствия имени. Интерес подогревается тем, что в действительности такая ситуация вряд ли возможна. Человек живёт в мире, где поименовано всё. Каждое действующее лицо должно иметь имя. Каждая вещь, с которой совершается действие, – также. Если имени нет, то и действия не происходит. В Турции рассказывают, что как-то ходже Насреддину выпало разбирать спорное дело. Один человек помог другому взвалить на плечи дрова. Предварительно он спросил: «что ты мне дашь за это? " – «Ничего», – был ответ. Тот согласился, а потом через суд потребовал, чтобы ему отдали обещанное «ничего». Насреддин попросил истца приподнять коврик, на котором обычно сидел. «Что ты там видишь, дружок?» – поинтересовался ходжа. – «Ничего.» – «Вот бери его и уходи, не задерживай почтенную публику».[15 - – Сказки народов мира. С.165]

Хитрый истец рассчитывал получить хоть что-то. Но поскольку ничего не было названо, его легко было поставить на место. Отсутствие имени не вылилось в конкретную вещь; оно так и осталось пустотой, ничем, так как ничего иного и не обозначает.

Имена служат для обозначения того, что нас окружает. Имя – как метка – отсылает нас к чему-то определённому. Назвав именно это имя, а не какое-нибудь другое, мы ожидаем вполне однозначного понимания, – не путаницы же мы хотим. Разнообразию в мире соответствует наличие различных имён в человеческом языке. В сказках иногда обыгрывается неожиданная неоднозначность имени. Шотландская сказка рассказывает о непослушном мальчике Перси, который не лёг вовремя спать. Засидевшись у камина дольше обычного, он вдруг увидел, как из каминной трубы выпрыгнул маленький домовой. Оправившись от замешательства, мальчик поинтересовался, как зовут его вечернего гостя.

– Сам, – ответил домовой. – А тебя как зовут?

Перси решил, что домовой плутует и постарался его перехитрить.

– Я-сам, – придумал он себе имя.

Они стали играть. Ненароком уголёк, выпавший из камина, ожёг домовёнку ногу, и тот завопил от боли.

– Кто тебя обидел? – раздался из каминной трубы голос старой злой феи – его матери.

– Это Я-сам! – пожаловался домовой.

– Тогда чего же ты кричишь? Сам себя и ругай! – был ответ.

Выдуманное имя спасло Перси от неприятностей. Оно оказалось обманным: вместо того, чтобы указать на своего носителя, оно указывает совсем на другое лицо. По существу, оно не выполняет основной функции имени. Секрет прост: Перси использовал в качестве имени местоимение. Задача местоимения – замешать любое лицо, сохраняя лишь указание на его роль в предложении и то, что называется грамматическими характеристиками. Местоимение неопределенно, его надо всякий раз расшифровывать в зависимости от контекста. Имя иногда тоже требует уточнения: «Не тот ли это господин №, который известен тем-то и тем-то?» – спрашиваем мы, когда не уверены, говорим ли мы с нашим собеседником об одном и том же лице. Мы уточняем, поскольку имён всегда меньше, чем тех, кто может обладать ими. Однако по своей природе имя есть наиболее точное указание, естественный и надёжный переход к носителю имени. Имя индивидуально – поскольку оно указывает на индивидуальность. То, что можно отличить от другого, может обладать и своим собственным именем. Имя собственное – исходная точка для понимания имени. Имя нарицательное, относящееся к целому классу индивидуальностей, объединённых по одному или нескольким признакам, – это уже вторая ступень.

В сказках бывает и так, что грань между именем собственным и именем нарицательным исчезает. Лиса или, скажем, Заяц – вполне приемлемые сказочные имена. Но иногда сказка допускает странное раздвоение, когда для одних персонажей такое имя в полной мере сохраняет значение имени собственного, а другие – например, сам носитель имени – используют возможность рассматривать его в качестве нарицательного.

В сказке «Как братец Кролик и братец Черепаха бегали наперегонки» рассказывается о том, как поспорили братец Кролик и братец Черепаха, кто из них быстрее бегает. Кролик – бегун известный, черепаха же ползает, – про неё и не скажешь иначе. Победа, конечно, должна остаться за Кроликом, это ясно не только нам, – столь же ясно это было и для самого братца Кролика, да и братец Черепаха не строил на свой счёт никаких иллюзий. Зная, что даже самая быстрая черепаха никогда не обгонит самого захудалого кролика, братец Черепаха пошёл на хитрость. Сказка сообщает нам, что братец Черепаха имел жену и четверо детей, «и каждый из них – ни дать ни взять вылитый братец Черепаха». Когда подошло время начинать гонку, сам братец Черепаха спрятался недалеко от финиша, жену оставил на старте, а детей расставил через равные промежутки по всей дистанции. Прозвучал сигнал, и братец Кролик рванулся вперёд, а жена братца Черепахи доползла до первого куста, а оттуда – прямо домой, в болото. Время от времени братец Кролик на бегу спрашивал: «Братец Черепаха, ты где?». И тот из детей братца Черепахи, кто оказывался в этот момент поближе, отвечал: «Здесь я, ползу помаленьку». Когда же братец Кролик проделал почти весь условленный путь, братец Черепаха безо всякого труда первым оказался на финише, и никто не заметил подвоха.[16 - – Сказки народов мира. С. 557—560.]

Сказка позволяет самому медленному существу взять верх над самым быстрым. Но победа не стала бы возможной, если за внешним обликом черепахи для стороннего наблюдателя не потерялись бы индивидуальности братца Черепахи и членов его семьи. Интрига сказки построена на противопоставлении быстрый – медлительный, но в глубине читается и другое противопоставление: различимый – неразличимый. Человек вообще с трудом различает животных одной породы, и если научиться не путать кроликов, сидящих в одной клетке, сравнительно просто, то в отношении черепах может ошибиться даже специалист. Камбоджийская сказка на тот же сюжет идёт ещё дальше. Она называется «Как улитка обманула зайца».[17 - – «Пропавшая палица». С. 169—170] Нетрудно догадаться, что в качестве соперника бегуну-зайцу здесь выступает улитка. Улитка – тихоход. Но не менее важно, что никому и в голову не придёт различать улиток по внешнему виду, если, конечно, это улитки одной биологической разновидности. Какая бы из них ни попалась, она всегда для нас будет просто улиткой. Это почти то же самое, как если бы на свете существовала всего лишь одна улитка и то и дело попадалась нам на глаза.

Когда мы переступаем порог, за которым различия между индивидуальностями не имеют значения, мы тем самым переходим от имён собственных к именам нарицательным. Всякое нарицательное имя – абстракция. Не существует дерева вообще. Дерево – это или берёза, или осина, или ещё что-нибудь. Но не существует и берёзы вообще. В лесу растут вполне конкретные берёзы: одна наклонилась, у другой – раздвоенный ствол, мы можем попытаться описать их словами, но это будет лишь приближение с определённой степенью точности.

Нам никогда не удастся выразить всё своеобразие даже мельчайшей части окружающего нас мира. Мы воспринимаем мир с помощью ощущений, постигаем его с помощью разума. Как зрители, мы наблюдаем за происходящим вокруг нас; но вот гаснет свет, актёры сходят со сцены, – и мы можем только догадываться, какова их жизнь за пределами театра. Ощущения способны сказать нам лишь то, что мы готовы услышать. Мир преломляется в зеркале ощущений, оставляя человека в неведении о многих вещах, не нашедших себе в этом отражении места. Иногда кажется, что человеческий разум может смахнуть этот налёт неведомого с зеркала восприятия: в его распоряжении могущественные технические средства и сила аналитической мысли. Но техника ориентирована на человека, а значит и на его восприятие мира. Теории же, рождающиеся в нашем уме, только тогда имеют хоть какой-нибудь смысл, когда объясняют доступные восприятию факты.

Там, куда простирается наше восприятие, вещи как бы повёрнуты лицевой стороной – они открыты для нас. Но в то же время всякая вещь сохраняет остаток непознанного и даже более того – принципиально непознаваемого. Такую вещь, исполненную своих тайн, философия называет «вещью в себе».[18 - – Обыденное употребление слова «вещь» предполагает, что всякую вещь можно взять руками или хотя бы без особого труда переместить с места на место. Мы говорим: «надо собрать вещи», укладывая чемодан. Переезд на новую квартиру заключается в перевозке вещей. Вещь ощутима, она имеет протяжённость и плотность. Говоря языком философии, вещь телесна, она может быть воспринята человеком как элемент окружающего его мира. Не менее важно, что это – вполне самостоятельный элемент, легко выделяемый из общей картины мира. Вряд ли кому придёт в голову, переезжая, забрать с собою со старой квартиры и батареи центрального отопления, ведь для этого их придётся отсоединять от труб. Отсоединённая батарея сразу же попадает в разряд вещей, тогда как чтобы назвать вещью её же, вмонтированную в отопительную систему, нужно выйти за пределы обыденного употребления слов. Вещи отдельны одна от другой не потому, что они не связаны между собою, – в мире всё взаимоувязано, хотя бы косвенным образом, – а потому, что мы можем увидеть их в качестве отдельных вещей, сделать предметами счёта, подумать о каждой из вещей, как о чём-то едином, в принципе отличном от её окружения. Как правило, мы называем вещью то, что сделано человеком. Это неудивительно, ведь такие вещи сопутствуют нам на каждом шагу. Может показаться странным, что и в них есть остаток непознаваемого. Казалось бы, мы должны знать то, что производим на свет. Однако создавая вещь, человек лишь меняет форму материала и сочетает одни природные вещества с другими. Тайны вещества становятся непознанной стороной вещи. Но не только: новое сочетание элементов способно пробудить ранее дремавшие и потому неведомые мастеру-человеку силы. Последствия всякого научного открытия, каким бы незначительным оно ни казалось, не могут быть просчитаны до конца. Новые технические возможности приводят человечество к новым проблемам.]

Слова, в которых мы передаём другим своё видение мира, относятся лишь к той стороне вещей, которой они повёрнуты к нам. «Вещи в себе» не могут быть названы, поскольку они не доступны для человека – на них нельзя указать. Но и явленная нам сторона мира не может быть полностью выражена при помощи слов. Не всё, что воспринимается чувствами, различимо сознанием, а так как именно сознание – владыка слов, неосознанное не находит в них места. К тому же, у человека весьма ограничен запас имён. Слово понятно нам до тех пор, пока мы помним его значение. Увеличение количества слов рано или поздно натолкнётся на предел возможностей человеческой памяти. Но даже если и представить себе невозможное: будто у нас арсенал имён столь же велик, как действительно велико количество того, что может носить имя, – то и тогда мы не сможем дать исчерпывающий портрет присутствующей в нашем восприятии вещи. Пусть мы найдём слова для описания мельчайших оттенков своих ощущений, но в тот момент, когда мы станем их произносить, наши ощущения уже изменятся. Этот процесс непрерывен, и, чтобы угнаться за ним, нам потребуется раз за разом продлевать описание. Иначе сказать: это описание никогда не будет закончено.

Получается, что когда мы называем каким-либо словом вещь, мы не представляем себе всей вещи. Границы нашего представления размыты. Мы не можем прояснить их другими словами, так как слова не вмещают вещей. Что же тогда соответствует слову? С чем его соотносит наше сознание, например, тогда, когда мы подбираем слова, чтобы наиболее точным образом выразить свои мысли, если вещи ускользают от нас?

То, что остаётся от вещи при описании её словами, это в то же время и то, как мы её понимаем. Слово, которым мы называем вещь, отсылает нас не к самой вещи, а к понятию, которое мы имеем о ней. Но люди не одинаковы: у каждого своё, особое восприятие мира, свой словарный запас для описания этого восприятия. Поэтому одно и то же слово у двух людей будет обозначать не совпадающие друг с другом понятия. Сколько людей говорит на одном языке – столько же и понятий может скрываться за каждым словом. И всё же это не могут быть понятия, не имеющие между собой ничего общего. Язык объединяет людей, позволяя им общаться друг с другом. Чтобы общение состоялось, каждый из нас должен достаточно ясно представлять, что понимает под тем или иным словом наш собеседник. Если этого нет, у нас могут возникнуть проблемы.

В японской сказке «Ямори» рассказывается, как муж и жена – старик со старухой – сидели и грелись у печки в дождливый осенний вечер, разговаривая о чём придётся. За дверью их подстерегал тигр, посчитавший стариков лёгкой добычей. Тигр, как отмечает сказка, был молод и глуп. Прежде чем перейти к решительным действиям, он решил подслушать, что говорят в хижине, тем более что как раз заговорили о нём.

Нет никого на свете страшнее тигра! – сказал старик.

– Тигр, конечно, страшен, – возразила старуха. – Он нападает на овец, коров и даже на лошадей. Но мы-то с тобой бедны, и у нас нет скота, что нам бояться тигра? Я гораздо больше боюсь ямори – они такие противные, скользкие… Смотри, один вон уже ползёт!

Тигр обиделся: он не знал, кто такой ямори, и был до сих пор уверен, что страшнее его никого нет. А выходит, ямори страшнее. Тигру стало несколько жутковато. Тут и старик закричал: «Ай, ползёт!». Тигр не выдержал, задрожал до кончика хвоста и бросился наутёк.[19 - – Поле заколдованных хризантем. С. 210—213.]

Маленькая серая ящерица ямори спасла от смерти ничего не подозревающих старика со старухой. Воображение, разгулявшееся в темноте, нарисовало тигру образ чудовища, и слово «ямори» приобрело для него совсем другое значение, чем оно имело для стариков, да и для всех японцев. Тигра подвело его понимание того, что может быть страшным. Для хищника естественно счесть страшным ещё более свирепого хищника, но то, что можно назвать страшной и безобидную ящерицу, пускай и мерзкого вида, – ему не понять никогда.

Страх – это эмоция, чувство, внутреннее переживание, состояние нас самих, воспринимаемое иначе, чем состояния окружающих нас вещей. Если мы видим, что собеседник нас не понимает, когда речь идёт о чём-то, что находится вне нас, мы можем просто указать ему на то, что обозначается тем или иным словом. Если бы тигру показали серую ящерицу и сказали: «Это – ямори», он перестал бы считать ямори чудовищем. Имена, которые мы даём предметам, материальным телам, менее других способны вызвать непонимание. Различия в том, как каждый из нас видит предметы, хотя и существуют, но не так велики, чтобы мы не сообразили, что названное имя относится именно к этому, указанному нам предмету. Но человек даёт имена не только предметам. Общаясь, мы не только называем вещи друг другу, но и говорим каковы они, что нам приходится с ними делать, каково наше отношение к этим вещам. И здесь уже в полной мере проявляется индивидуальность нашего восприятия и понимания. Понятие того, что может быть страшным, своё у тигра из сказки, своё у старухи, своё у старика, а за пределами сказки – своё у каждого человека. Они могут быть различны вплоть до полной противоположности. (Христианские мученики страшились потерять душу и не боялись земных страданий; атеиста же страшит именно то, что с ним может произойти при жизни, поскольку в бессмертие души он не верит.) Единственное, что объединяет столь разные понятия в одно, хотя и неопределимое целое, это имя.

Имя способно перекинуть мостик от понятия, существующего у одного человека, к понятию другого хотя бы уже потому, что позволяет им думать, что они оба имеют в виду одно и то же. Даже если потом выяснится, что это не так, люди будут склонны, сравнивая свои понятия, видеть в них общее. Может быть, они даже их в чём-то изменят, подгоняя друг к другу.

Общие имена, которые мы прилагаем к нашим индивидуальным понятиям, дают нам возможность хоть как-то выразить наш внутренний мир, сделать его доступным пониманию кого-то другого. Более того, часто они помогают человеку лучше разобраться в самом себе, поскольку именно ими проведены границы состояний нашей души. – Грусть, печаль, тоска – за этими словами скрываются разные состояния, но убери слова – и уже не будет возможности различать эти чувства, а это значит, что они сольются в одно.

Можно ли раз и навсегда определить, что человек называет тоской, а что – печалью? Даже если бы такое определение и существовало, мы бы не смогли им воспользоваться. Наблюдая за человеком и стараясь обнаружить в нём признаки, совпадающие с нашим определением, мы никогда не будем уверены в том, что действительно знаем, что происходит в его душе. Самый короткий путь – спросить об этом самого человека. Для внешнего наблюдателя различие между тоской и печалью формально: оно лишено остроты – ведь это чужое переживание. Тот же, кого настигла тоска, знает об этом, и знает благодаря тому, что может выразить свою боль в этом слове.

Как же узнать, что обозначают слова, если порою словами это не скажешь?[20 - – Что значит по-настоящему узнать значение слова? В одной русской сказке вздумалось барину поинтересоваться, зачем мужик в лютый мороз работает на улице – дрова рубит. «Эх, сударь, нужда рубит», – ответил мужик. Разыгралось у барина любопытство: какова она, эта нужда. Взялся мужик показать. Сел к барину на тройку, отвёз в чистое поле и послал заглянуть за бугор – там-де нужда и прячется. Пока барин ходил, мужик выпряг из саней лошадей и был таков. Как пришлось барину тащить самому сани обратно, тут-то он и узнал нужду. (Мудрость народная. Вып. 2. Детство; Отрочество. С. 367—369). Сказка не признаёт научного, отстранённого интереса к значению слова. Иной раз лучше не понять, о чём речь, чем, докопавшись до смысла, навлечь на себя то, что именуется этим словом.] Желающий вместить в себя весь смысл слова должен проследить, в каких случаях оно возникает в речи людей. Каждое новое употребление прибавляет слову иной аспект смысла. Наиболее распространённые употребления слов заключают в себе то общее, что имеют между собой наши понятия, соответствующие этим словам. Существует также и обратная связь: если появление слова выглядит закономерным для какого-то случая, сам этот случай становится составляющей частью скрывающегося за словом понятия. Имя, которым мы называем вещь, ситуация, в которой мы используем это имя, влияют на наше представление об этой вещи и даже подсказывают, каковы должны быть наши действия по отношению к ней.

Когда ослик Иа-Иа потерял свой хвост, медвежонок Винни-Пух взялся его искать. Первым делом он пошёл за советом к мудрой Сове, которая жила в Дремучем Лесу. У Совы на двери висел колокольчик, к колокольчику был привязан шнурок.

« – Красивый шнурок, правда? – cказала Сова.

Пух кивнул.

– Он мне что-то напоминает, – оказал он, – но я не могу вспомнить что. Где ты его взяла?

– Я как-то шла по лесу, а он висел на кустике, и я сперва подумала, что там кто-нибудь живёт, и позвонила, и ничего не случилось, а потом я позвонила очень громко, и он оторвался, и, так как он, по-моему, был никому не нужен, я взяла его домой…»[21 - – Заходер Б. В. Стихи и сказки. С. 342.]

То, что может висеть на кустике, для Совы было шнурком от звонка. Так хвост Иа-Иа получил имя шнурка. Став шнурком, он был и использован соответствующим образом. Вернуться на своё законное место он смог лишь тогда, когда был узнан Винни-Пухом как хвост, то есть сначала ему возвратили его настоящее имя.

Имя – больше, чем просто название того, с чем сталкивается человек. Оно ещё и то, что мы ожидаем от носителя имени. Имена людей, возникшие ещё в древности, – самые яркие свидетельства этого. Как правило, человеку давалось несколько имён: одно, выражающее его истинную суть, другое (или другие) – для общего употребления. Эти «имена-для- других» сменяли друг друга в течение жизни: мать называла ребёнка ласкательным именем; возмужавшему юноше, посвящая его в охотники или воины, в новом имени желали успехов; для старика именем становилась оценка всей его жизни. Когда сегодня родители называют девочку Галиной, а мальчика – Алексеем, они часто не обращают внимания на смысл этих имён, прежде всего беспокоясь о благозвучии имени. Может даже показаться, что именем может быть любое красивое сочетание звуков. Если когда-нибудь люди научатся видеть в именах только созвучия, человеческий язык потеряет более чем половину смысла составляющих его слов. К тому же он потеряет свою историю.