Иту-тай. Путь свободного волка

Теперь улыбнулся незнакомец. Его темные глаза, когда он рассматривал своего собеседника, на несколько секунд потеряли фокус, зрачки разошлись в стороны, тут же вернувшись на место. Эта странность старика осталась незамеченной – парень болтал без умолку, стараясь не смотреть в глаза собеседнику.

– Ну, поехали…

– Отлично! Вот и славненько, батя, поехали, дорогой.

Парень обрадовался, засуетился, и через пару минут они уже сидели в салоне белой забрызганной грязью «девятки». Сев за руль, Гена, как он представился, сноровисто убрал вниз рычаг ручного тормоза, толкнул пальцем кассету, утонувшую в недрах магнитофона, и, повернув ключ зажигания, лихо вырулил к шлагбаумам пропускной системы «Барьер», установленной по периметру въездных путей Домодедово.

– Ну вот и все, сейчас мигом домчим, – Гена весело хохотнул и, сунув в рот сигарету, приоткрыл боковое окно.

Сразу же за выездом автомобиль сбавил скорость и остановился: голосовали двое мужчин, только что вышедших из бара «Олимп», расположенного на обочине шоссе. Они быстро уселись в машину на заднее сиденье и шумно стали обмениваться приветствиями с водителем, старательно изображая радость случайной встречи.

– Генка, привет! Ты что тут?

– Да вот, шефа привез. А вы куда? До поста?

Последний вопрос вызвал неудержимый приступ хохота у новых пассажиров:

– Ага, Генка, до поста. Там и выйдем…

Незнакомец сидел тихо на переднем сиденье, словно опять впав в старческую дрему. Он не проявлял никакого интереса к разговору и, казалось, не замечал ни переглядываний странных попутчиков, ни притворства, витающего внутри салона вместе с клубами сигаретного дыма.

– Издалека, батя? – Гена откинулся на спинку сиденья, поворачиваясь к иногородцу. Получив вместо ответа еле заметный кивок, он опять улыбнулся.

– Ты прямо молчун какой-то. К нам-то зачем? Турист? Или, как это модно говорить, бизнес?

Незнакомец опять кивнул.

– Бизнес… да, – пробормотал он неохотно, отворачиваясь к окну.

– Чем занимаешься, если не секрет? – не обращая внимания на явное нежелание пассажира общаться, задал очередной вопрос один из сидящих сзади.

Незнакомец вздрогнул, словно наконец очнувшись от дремы, и повернулся к водителю, разглядывая его улыбчивое лицо. Затем он скосил глаза вглубь салона, рассматривая лица попутчиков – вытянутое болезненное одного и приплюснутое скуластое другого, явно имеющего боксерское прошлое.

– Сникерсы-тампаксы, панты-манты? – Гена опять засмеялся, выкидывая дымящийся окурок на улицу.

– Я священник… – пробормотал незнакомец и тут же улыбнулся, словно давая понять, что это шутка или почти шутка. Юмор оценили.

– Священник? Круто. Круто, батя! То-то, я смотрю, хайер у тебя культовый. Ты какой веры будешь-то? Далай-лама или наш, православный?

– Тебя, отец, случайно не Петром звать? – спросили сзади и опять загоготали.

– Можете называть меня Ямой.

– Как, как?

– ЯМА, – старик медленно и отчетливо произнес каждую букву, словно объясняя алфавит невнимательным детям.

С заднего сиденья через спинку перегнулся «болезненный»:

– Что-то я первый раз слышу имя такое, непоповское.

«Девятка» стремительно неслась по шоссе, оставляя за собой шлейф мелкой водяной капели. Над Москвой угрюмо нависло тяжелое свинцовое небо. Уже несколько минут шел дождь.

Автомобиль свернул с дороги в лес, и теперь маленькие колеса «девятки» с трудом справлялись с грязевым месивом лесной тропинки. Проехав метров тридцать, машина остановилась, уткнувшись передним бампером в раскидистый кустарник, ощетинившийся, будто дикобраз, серыми стеблями низкорослых веток. Водитель глубоко вдохнул и шумно выдохнул, поворачиваясь к седоволосому пассажиру:

– Все батя, приехали. Москва.

Сзади опять засмеялись. Пассажир продолжал сидеть не двигаясь, отвернувшись к окну. На его лишенном эмоций лице не дрогнул ни один мускул, словно это была искусно сделанная маска, безучастно взирающая на мир за окном, наблюдающая, как струи воды стекают сквозь сплетение веток, падая вниз тяжелыми нитями капели.

– Все, говорю, батя, конечная.

Водитель потормошил оцепеневшего лоха за плечо, чувствуя, как закручивается внутри невидимая пружина, готовая в любой момент толкнуть вовне заряд злобы и раздражения. Пассажир не пошевелился. Только губы его, дрогнув, зашептали что-то вроде молитвы или детской песенки.

– Эй ты, урюк, просыпайся! – Один из попутчиков – «болезненный» – с силой ударил по спинке переднего сиденья. – Бабки, золото, документы… Давай выворачивайся!

Второй – бывший боксер – начал заводиться, наблюдая за поведением «терпилы».

– Тебе говорят, косоглазый! Подъем, дедуля! Саня, выводи его…

Задние дверцы автомобиля открылись, и в салон хлынул свежий утренний воздух. Водитель примерился к неподвижной фигуре, решая, куда лучше ударить, чтобы «замороженный» сам вывалился из машины, но тот вдруг сам, с невероятной быстротой, выскользнул наружу, под дождь.

Гена еще соображал, что же так насторожило его в этом движении, когда понимание холодной волной накатило из глубины подсознания, обвивая скользкими щупальцами позвоночник и парализуя ватной тяжестью ноги. «Быстро. Слишком быстро. Человек так не может…»

Снаружи сплошным потоком лил дождь.

Человек, назвавший себя Ямой, вышел из леса и встал на обочине дороги, рассматривая проезжающие мимо автомобили. Через несколько минут из общего потока машин отделился черный тонированный джип «гранд-чероки» и, подъехав к пожилому азиату с дорожной сумкой на плече, затормозил около него. Яма улыбнулся и, открыв дверь, сел в темный автомобиль. Джип резко вывернул в крайний левый ряд и, набирая скорость, понес страшного «гостя» дальше, в направлении Москвы.

Через час в одном из московских дворов Яма покинул дорогую машину, получив от ее водителя ключи от квартиры, которая располагалась в одной из девятиэтажек, похожей как две капли воды на несколько других таких же домов, окаймляющих двор со всех сторон. Джип гуднул старику на прощание и тут же исчез, отражая в темных зеркалах окон мелькающие элементы жилого массива. Яма посмотрел ему вслед и не спеша вошел в один из подъездов, вызывая лифт и озираясь по сторонам, разглядывая корявые цветные надписи на стенах: «Кузя – лох», «Панки – скоты, попса – херня». Особенно выделялась на старой побелке огромная надпись, сделанная жирным черным фломастером: «А ты готов умереть?», плавно переходящая в стилизованное изображение черепа. Яма мрачно посмотрел на нее, укоризненно покачав головой. Эта композиция почему-то испортила ему настроение, и, когда створки лифта с шумом распахнулись перед ним, он еще стоял мгновение, повернувшись к нагло ухмыляющемуся черепу.

Прибыв на нужный этаж, старик рассеянно прошелся по площадке, отыскивая свою квартиру, щуря глаза и наклоняясь к каждой двери, вглядывался в номера. Наконец он нашел то, что искал, и, тщательно изучив дверь, вошел в квартиру. Помещение он тоже осматривал с огромной тщательностью, как дотошный старик, привыкший к порядку, заглядывая во все углы и отмечая малейшие особенности интерьера. Затем он вышел на лоджию и так же внимательно изучил окна, саму лоджию и прилегающую к ней территорию – соседские окна, поверхность стены, расстояние до пожарной лестницы и крыши. Вернувшись в квартиру, Яма разделся, сняв с себя всю одежду, и, аккуратно сложив ее на стуле, стоявшем в спальне, прошел в ванную.

Приняв контрастный душ, чередуя горячую и холодную воду, он, как был обнаженным, вернулся в спальню и, упав на кровать, мгновенно заснул. Его тело, словно свитое из перекрученных канатов-мышц, смотрелось гротескно, нереально в сочетании с седой головой, лицом старика и руками, от локтя резко меняющими структуру кожи. Казалось, к молодому и сильному телу просто пришили чужие фрагменты, принадлежащие старику.

Так он проспал почти весь день. За это время солнце опустилось за горизонт, невидимый в городе из-за непроницаемой гряды высотных зданий. Сгустились сумерки.

Яма неслышно встал, в одно неуловимое движение оказавшись на ногах, и, так же бесшумно ступая по полу, пошел в ванную. Включил теплую воду и расположился перед большим, потускневшим от времени зеркалом, висевшим над раковиной. Яма усмехнулся и, открыв коробочку, принялся совершать со своей внешностью ловкие манипуляции. Через пять минут внешность его разительно изменилась. Степенный, умудренный годами Будда (каким бы он стал, если бы достиг старческого возраста) исчез. Вместо него в зеркале отражался молодой человек лет двадцати пяти с великолепно развитой мускулатурой.

Одетый в просторную полуспортивную одежду черного цвета, Яма практически сливался с тенями, господствующими повсюду. Он стоял на лоджии и смотрел вниз, на мигающую неоновыми огнями темную Москву. Где-то здесь, среди многочисленных улиц и переулков, скрывается до поры до времени «петля Амита», один из причудливых изгибов его Судьбы, который и привел его сюда, в этот город.

Судьба… Для цивилизованного европейского мира пустое слово. Фатальная череда случайностей и закономерностей, ведущих человека к его неизменному финалу – смерти.

Для той части азиатского мира, которая еще не попала под это отупляющее мировоззрение, Судьба оставалась абстрактным понятием, включающим, тем не менее, в себя все: жизнь, битву, колдовство, смерть, бессмертие и любовь… Только такое восприятие мира способно подарить истинное наслаждение от переживания каждой минуты, каждого мгновения, которое ведет воина к месту его Последней Битвы. Судьба – это как мост от жизни к смерти, он где-то начинается и где-то заканчивается, но, двигаясь по нему, воин знает, что, покинув один берег, он неизбежно придет к другому; это называется Судьбой, и ее нужно принимать отрешенно и смиренно. Но это не обреченное смирение приговоренного к смерти. Принятие своей Судьбы – это мужество и решительность, восторг и страсть, сердце и дух.

«Слышишь шум крови в венах врага? Слышишь его дыхание? Бешеный стук сердца? Страх, источаемый его мыслями?»

Далекий голос его наставников зазвучал на периферии сознания подобно шепоту призрачных духов.

«Неистовый натиск… Ярость… Хищная сталь клинка… Удар…»