Хроники частного сыска

– Если тебе так больше нравится.

– Ты не путай меня, не сбивай. Чего зубы заговариваешь? Я того гляди догорю и угасну, не успев сказать, что хочу, а ты!

– Извини. Говори. Я слушаю. – Руслан выпрямился на табурете, сотворил бесстрастное лицо – изготовился внимательно, без издёвок и насмешек, слушать продолжение сказок старичка.

– Захандрил я шибче прежнего. Такого со мной никогда не бывало. Один-одинёшенек – никого рядом. Жизнь катится к бесславному концу – через год я буду пенсионером по всем положенным законным правам, тогда уже всякому будет можно без запинки и заминки назвать меня «дед, старик». Только и останется, что дожидаться конца. Ничего кроме смертушки… и никакого утешения или забвения. Ни-че-го… До того я захандрил, что расхворался, и мне выписали бюллетень. Я затворился в этой каморке и предался тоске и горю. Так мне было плохо, так плохо. Всё нутро разрывало, весь мозг выворачивало наизнанку, а сердце сжималось в комочек, и застывало – мертвело будто. Я лежал вот на этой кровати и стонал. А вернее сказать – стенал. Выл и скрежетал зубами. И рыдал, обливаясь горючими слезами. И вот однажды, утомившись от мучений, провалился я в безликое забытье – мозг, повинуясь природе, выключил во мне всё, что терзало и изводило его, бедненького. Хотя он вовсе не бедненький – это он, проклятый, всему голова, всему вина и причина. И причудилось мне, причудилось как наяву, местечко – тихая обитель. Ничего вокруг: ни человека, ни построек, ни телеграфных столбов. Поля и разбросанные тут и там клочки леса, щедро раскрашенного пышным осенним цветом. Всё облито солнцем. Небо чистое, лазурное. Дует лёгонький ветер – приятно холодит кожу, перебирает опавший жухлый лист. Сухо, чисто, прекрасно. Так мне легко задышалось, так легко! – это проник в меня покой, умиротворение и наслаждение от созерцания прекрасной, торжественной и величавой смерти природы. Она, конечно, не умирала, она засыпала, подготавливалась к тому, чтобы пробудиться по весне и заиграть нежным изумрудным блеском, возликовать – жить, покуда не покинут силы, и бестолково, беспомощно множиться, оставлять после себя потомство… – Руслан цокнул языком, скривился. – Да, куда это я? Сейчас не о том. Тогда мне ни о чём таком не думалось: я наслаждался свежестью и позолотой с багрянцем. Я шёл. Я смотрел. Я гулял. И шло время – долго я там оставался. А со временем вместе менялись и мои чувства. И незаметно для себя самого я предался тоскливым мечтаниям о любви, о юности, о том времени, когда я был без ума от осени и любил женщину, и был любим женщиной… Человек и без того не воспринимает себя старым: он старится телом, но его душа по-прежнему остаётся молодой. Тут я и вовсе забылся – и привиделись мне тогда вдруг на краю лесочка прекрасные девы. Они тихонечко прогуливались и призывно на меня поглядывали – вроде как заигрывали. Со мной, представляешь? Я поддался этой захватывающей, молодящей сердце игре. Я был польщён, я был горд, я был счастлив. Они вошли в лесок. Я направился к ним. Но… не нашёл я их – пропали они. И листья на деревьях начали быстро-быстро сохнуть и опадать – и вот деревья протянулись к небу голыми прутьями, суками, стволами, всё равно что иссохшими ручками в немой тоскливой мольбе куда-то ввысь, туда, где должен обитать Непреклонный Верховный Небожитель. Поднялся ветер. На небе собрались тучи – солнце пропало, начал накрапывать дождь. Всё вокруг побурело, почернело, напиталось мокротой, земля превратилась в слякоть, в грязь. Я промок и замёрз. По земле, гонимый ветром, стелился ржавый, коричневый лист – смоченный дождём, он едва уловимо шуршал. Горе и отчаяние заскребли когтистыми лапками по моему сердцу, и полезли тогда в мою голову думы – одна сквернее другой… Я не видел ни одного домика – вообще никакой приметы, по которой было бы можно найти человеческое жильё, чтобы попросить приюта, и хотя бы обогреться. Никого нигде не было. Даже никаких птиц и зверюшек не летало и не прыгало. Всё было мертво, тихо, скаредно. Я вспомнил всё! Все былые годы, печали, радости. А особенно отчётливо предстали под мои внутренние очи мои злостные проделки с людьми. И так мне стало стыдно, горько за себя, что хоть тут же, на том самом месте, где я стоял, сквозь землю провались! Но это было бы слишком простым решением. Я не провалился. Я не погиб под слоями земли. Я вспоминал. Я вспоминал снова и снова, и опять, и опять, и маялся. Я вспомнил молодость, те далёкие года. Всё виделось мне очень подробно и чётко. Сердце стучало отбойным молотком, билось и разрывалось. Я с такой силой сжимал зубы, что они крошились. Тогда я разбежался и со всей мочи ударился выставленной вперёд головой о ствол дерева. Померк передо мной свет – и я нашёл себя уже на всё той же прежней своей кровати, вот на этой, в этой вот своей комнатке. Я долго лежал с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок – и ничего не видел, ничего, кроме картин увиденного, как я думал, во сне, и тех пылких, страстных, проникновенных, насыщенных чувств, что там во мне пробудились. Про себя и для себя я назвал то место страной Вечного Шелеста Осени. Для меня она так и осталась страной, в которой осень шелестит опавшей листвой… После случившегося во мне была какая-то непонятная пустота – я вроде как успокоился, и оттого выздоровел. Я вышел на работу. Я больше недели не брал в рот ни капли спиртного. Я был как в дурмане, в каком-то оцепенении. А может быть, в ошеломлении? И вот настал день, когда прямо на рабочем месте я забылся – и увидел её! И была там всё та же прекрасная, чудесная осень. И не было никаких девок возле леса. Были чувства, были мечты, воспоминания. И я гулял. И наслаждался. Долго, как мне показалось, я там шатался-болтался. Мне было ничего не нужно, ничего не требо, ни в чём-то я не нуждался. Я просто был! Я дождался поры, когда наступает глубокая осень, когда мир теряет цвет. И вот тогда меняя снова накрыла чёрная тоска. И я бежал! Бежал по равнинам, плутал среди деревьев в лесу и упал-таки, и покатился на дно оврага. От этого кувыркания у меня закружилась голова, и я потерял сознание… И я тут же нашёл себя среди привычных для меня людей, привычного и такого противоречивого мира. На этот раз – в больнице. Оказалось, что на работе я повалился без чувств и, закатив глаза, едва дышал. Думали, что – всё, что я отхожу в иной мир. Но откачали, хотя в сознание не привели. Запрятали меня в больницу, где я очухался спокойненьким и умиротворённым, и как ни в чём не бывало поднялся я с больничных полатей и стал собираться по своим делишкам, до своей хаты. И нет у меня никаких противопоказаний, чтобы противиться мне, удерживать меня – отпустили меня. Да и кто станет удерживать старика в больнице против его воли? Отпустили. После этого я не единожды посещал то место, ту страну.

«Сумасшедший старик», – подумал Руслан. – «С другой стороны, – добавил молодой человек, – он пересказывает всего лишь свой сон. Яркий, натуралистичный, но сон, рождённый страдающим от болезни мозгом».

Старик же продолжал выговариваться:

– Однажды я встретил там печального путника в потрёпанных одеждах. Впервые я повстречал в её пределах живую тварь. И никакую-нибудь, а человека. Мужчину! Тех краль, что веселились на опушке леса, а потом куда-то подевались, я не признаю за людей: то было видение, наваждение, предложенный мне соблазн. А этот путник был таким же мытарём, как я, из реального, земного мира. Он был человеком во плоти, и он успел много потаскаться, поскитаться по моей стране Вечного Шелеста Осени. Но это была и его страна. Она общая, она для всех и каждого. И для тебя тоже. И вот я, признавая его авторитет, слушал его. Ведь он давно, не в пример мне, гостил на её бескрайних просторах. Я слушал и набирался мудрости. От него я узнал, что, помимо моего знания осени, есть иное знание – это, такое привычное и естественное, но почему-то мною забытое, чередование времён года. Но, чтобы познать их, надо терпеть и ждать, ждать и терпеть – точно так же, как в земной жизни. Только иной раз время в той стране тянется невыносимо долго, а в другой раз бежит сломя голову… Это было испытание. Настоящее испытание воли. И я… не преодолел я его. Надо было ждать, проживая бесконечный день, не ведая ночи, следя за тем, как угасает осень и наступает зима, в которой до того холодно и одиноко, что тебя выворачивает наизнанку. Тянется она долго-долго… сурова-сурова та зима, и кажется, что ей не будет конца. Но потом приходит весна, чудесная зелёная весна – и всё в тебе начинает ликовать. Но, следя за нарождением жизни в природе, ты задумываешься о неминуемой смерти – от этого тебе опять становится тягостно. Потом приходит лето, в котором всё неизменно, ничто не меняется, от чего ты наполняешься покоем и мудростью. От чего ты уже не страшишься близкой осени, ты даже допускаешь мысль о том, что, может, её не будет? И лето действительно тянется очень долго. Но всё же… всё же приходит осень. Эта новая осень по-настоящему прекрасна и торжественна, она удивительна! Теперь она не пугает тебя угасанием жизни. И, если ты сумеешь пронести все эти накопленные, выстраданные знания через предстоящие зимние стужи, пережить весну и снова успокоиться летом, успокоиться во второй раз, ты уже навсегда останешься в ранней поре осени и будешь в ней счастливым, то есть спокойным. Ты станешь её покорителем и превратишься в Повелителя. Она примет тебя, чтобы больше уже никуда не отпускать. Даже если ты вспомнишь мир людей, то не сможешь в него вернуться – ты навсегда уйдёшь из прежней жизни. В большинстве случаев попавшие туда люди не желают возвращения, предпочитая стабильность и вечное умиротворение.

– Красиво, но нереалистично, – сказал Руслан, потягиваясь – разминая затёкшие члены.

– Да, красиво… – задумчиво сказал дед. – И, может быть, не реально. Так или иначе, а для меня это не стало реальностью. Я до сих пор туда попадаю, проваливаюсь, но я ни разу не задержался там дольше ноября – не выдюживаю. Обязательно сдрейфлю и сбегу. Вот так-то. Слаб я, слаб я духом, внук. Как был во всю свою непутёвую жизнь слабаком да недотёпой, так им и помираю.

– Печально.

– Да. Печально. Стал я вот спиваться. Пить немерено. Никогда я так не пил. Думал, что это помутит рассудок настолько, что избавит меня от её посещений, от повторяющихся возвращений туда. Но не помогало. Можно сказать, что я искал её всю жизнь, а найдя, не знал, как от неё избавиться… Увидав её однажды, побыв там, уже никогда не сможешь, как я понимаю, избавиться от познанных ощущений и мыслей. Она манит, не отпускает – вновь и вновь втягивает, всасывает, подчинив разум. И ты снова оказываешься в её бескрайних пределах и слышишь шелест осени. Вот так-то… Это – навсегда. Главное, это знать, что есть такое место, и тогда прийти в него будет делом времени. Если же ты не преодолеешь предложенный ею путь испытаний, жить на свете тебе станет совсем невыносимо… Я решил не просто спиваться, а пить самую гадкую, дешёвую водку, а то и какую иную отраву, суррогат всякий, чтобы, измучив себя уже не столько нервически, сколько физически, приблизить смерть тела, а с ним – разума. И вот, вытравив в своих нутрах всё, что можно, я лежу перед тобой немощным, ожидая своей кончины…

– Устал я, – сказал дед. – Горло пересохло – першит.

– Налить воды? – Руслан поднялся, огляделся.

– Не надо. Мне нельзя пить что ни попадя. В свою жизнь я намучился – не хочу новых страданий, хватит – дело сделано, недолго осталось… Прости внук и ступай пока… позови Евдокию, монашку. Она всё даст, она уже знает. Приходи позже. Позже приходи.

– Жизнь – прекрасна и удивительна, в абстрагированном варианте. Вот так вот, дед.

– Ну да, ну да… Дежурные слова твои – правильные слова. Жизнь прекрасна, если не замечать ужасного. А это удаётся не всем. Иди себе, иди, я всё, что хотел, сказал. Теперь мне спокойнее, теперь мне легче. Потом приходи. Позже.

«Чёртов старик! – негодовал Руслан. – Страдать он не хочет. Так, глядишь, он полежит, полежит и встанет! А я – сиди тут, жди якобы его смерти. Выманил меня! Будет теперь удерживать, родниться, сближаться. Вот напасть. Вот я влип. Как быть? Долгой задержки здесь я не выдержу, также как не выдержу его постоянного нытья, жалоб, отчаянья. Его пустоты, наконец!»

Выйдя от деда, Руслан направился в центр города, чтобы отыскать хотя бы какую-нибудь гостиницу. – «Но лучше, получше».

Через два дня, ночью, дед всё же умер.

И было Руслану невыносимо стыдно за свои мысли, которые после первого визита, в течение двух дней неопределённости, ещё не раз его посещали. Единственное, чем утешался Руслан, это тем, что он постарался сделать для старика хотя бы что-то: он встретился с врачом, который ранее наблюдал его в больнице, справился у него о серьёзности положения деда, узнал, можно ли хоть чем-то тому помочь или хотя бы как-то облегчить его страдания, купил лекарств, продуктов, дважды навестил, сделав последние часы для деда не такими страшными.

Руслан взял на себя все расходы и хлопоты, связанные с похоронами.

От близости смерти и от постоянных забот, на протяжении двух дней крутившихся вокруг неё же, у молодого человека сделалось совсем скверно на душе. Люди, пришедшие почтить память усопшего, только усугубили его состояние: все они были из простых и, можно сказать, что – примитивные. Руслана это угнетало – он привык к другому обществу, он привык к московской роскоши, широте, размаху, а тут… Он терпел и исполнял, что должен, – всё же это был его родной дед. Не важно, как он жил и с чем умер. Не важно. Достойным образом побеспокоиться об усопшем было некому, кроме Руслана. Может быть, дед был бы не прочь скромных, скупых похорон, устроенных на общие сборы или на средства города. Они не отважились, а может, не успели об этом поговорить. Но в любом случае Руслан навряд ли поступил бы иначе. Он пошёл бы наперекор воле деда, полагая, что тот отказался от его забот лишь из-за стыда, скромности или высокомерия.

Деда закопали на лишённом деревьев кладбище, на краю степной равнины. В ста метрах через дорогу шумел листвою жиденький осенний лес.

Через две недели после похорон деда, Руслан отпраздновал свой день рождения. Ему исполнилось двадцать восемь лет. Покоряясь сложившейся традиции, он отметил его шумно, и в кругу семьи, и с бывшими и новыми друзьями, и со знакомыми и коллегами по работе и бизнесу. Но ему было тягостно – его депрессия прогрессировала, грозя вылиться в нервный срыв.

Через месяц после дня рождения Руслан пропал.

Его искали близкие, его искали друзья, и все надеялись, что это какое-то недоразумение, что он объявится сам.

Так минуло целых четыре дня.

На пятые сутки мать и отец обратились в полицию.

Через неделю с момента пропажи Руслан Леопольдович Покрута-Половцев, 28 лет, уроженец Москвы, был объявлен в федеральный розыск.

Сказка

– Место прекрасное. Всё здесь и вокруг прекрасно! Раньше проезжал – замечательно! Не к чему придраться. А тут смотрю, люди ходят какие-то набыченные, будто выхлебали стакан прокисшего молока и оттого маются животами, отчего и смотрят хмуро – не ловко им, значит. И как-то, вроде, стало здесь холодновато и уныло. В чём дело? – не пойму. Но, так кажется. Может, это так действуют хмурые люди, а? Не знаешь? – удивлялся, возмущался и спрашивал Ардашев Михаил, водитель рефрижератора, дальнобойщик не по профессии, а по убеждению, это – его жизненное кредо. Он, в своём долгом, но привычном пути с Брянщины до Архангельска, сделал привал-передышку, заглянув в придорожную гостиницу «Кольчуга», стоящую рядышком с озером Неро, если ехать по Ярославскому шоссе.

Миша или, как он любил называть себя сам, представляясь, Михей-Михеич сидел в ресторанном зале за одним столиком с мужчиной, с которым он только что познакомился на парковке у «Кольчуги».

– Я тоже заметил, – сказал сосед и отложил в сторону внимательно изученное меню. – Творится что-то непонятное. Прямо-таки чувствуется неладное. – И добавил шёпотом, склонившись к Михею и оглядываясь: – Действительно, как будто все без продышки гадят и оттого смущаются – глаза прячут, злятся, сердятся, думая, что все обо всём знают, причём знают во всех подробностях. И тех, кто вроде нас, кто из новоприбывших, прямо-таки прожигают взглядом – буравят, высверливают, прокручивают дырки.

– Верно. Верно. – Михей блуждал глазами, надеясь таким образом допытаться истинной причины необычной недоброжелательности постоянных посетителей «Кольчуги». Он всё ожидал чего-то нехорошего, опасного, какого-то подвоха, готовился дать отпор.

– Вы что, новенькие? Ничего не знаете? – вдруг обратился к ним молодой парень, живенько разворачиваясь на стульчике от соседнего столика.

– А ты кто? – неприветливо спросил Михей.

– Я по этой дороге таскаюсь на продуктовом фургоне. Частенько сюда заглядываю. Вон, – он тыкнул пальцем в зарешёченное окно, – вон моя старушка.

– А! Ага. – Михей расслабился. На время. Он уже давно не дозволял себе потери бдительности – старался всегда быть начеку, особенно в новых местах или таких, как это, которое так неуловимо переменилось за время его отлучки: вроде, всё осталось по-прежнему, а всё же что-то не так. «Что-то не так… и прежде всего – люди!» – Михей. – Он протянул руку для пожатия. – Ардашев. Вон, рядышком с твоей малышкой, мой мастодонт.

– Понял, – весело откликнулся парень и развернул стул, подсаживаясь к их столику. – Пётр Сударенко. – Он принял мясистую кисть Михея, сжал её в своей, на века измаранной въевшейся в кожу грязью.

– Николай Сергеевич. Рукавников я. Николай, – отрекомендовался собеседник Михея.

– Вы тоже дальнобойщик? – поинтересовался Пётр.

– Нет. Я по делам еду.

– Знаешь, какая у него машина? – спросил Михей у Петра. – Пальчики оближешь! Такая лапочка, что я ахнул, когда увидел. На этой почве и познакомились. И я такую же хотел бы! – Михей Ардашев был в восторге от Николая Сергеевича, который собственными руками восстановил и привёл в блестящее, во всех смыслах, состояние детище отечественного автопрома – раритетный экземпляр: автомобиль ЗИС, модели 101А-Спорт, 1939 года выпуска, с открытым верхом, – это такая пучеглазая дурында с массивным передком. – Жалко, что отсюда не видно. Тебе, Пётр, не помешало бы на неё взглянуть – это такой восторг! У меня нет слов! Да ещё он покрасил её в насыщенный, глубокий красный цвет, который отливает малиновым бордо. – Михей одобрительно и с уважением похлопал Николая Сергеевича Рукавникова по левой лопатке. – Блеск, мужик! Это я тебе говорю, Михаил Ардашев. Уж я-то в этом толк знаю. Когда-нибудь и у меня будет нечто подобное. Обязательно будет!

– Ничего, потом увижу, – сказал Пётр. – Думаю, я уеду раньше вас, тогда и гляну. У меня – график. Надо придерживаться, рассиживаться нельзя. – И он возвратился к наиболее интересной для него теме. – Так, значит, вы тут никогда не бывали, и ничего не знаете?

– Я здесь не был всего лишь на чуток более года, – сказал Михей.

– А я проездом, впервые, – сказал Рукавников. – А ты знаешь, в чём дело? – спросил он парня, которому на вид было лет тридцать.

– А то как же! – воскликнул Пётр. Он быстро обернулся, похватал с прежнего столика тарелки с остатками кушаний и кружку горячего крепкого чая с мёдом, перенося всё это добро за столик людей, готовых слушать не кого-нибудь, а его, Петра Сударенко. «Вот это удача, так удача, – думал Пётр, – давненько я никого не пужал и не стращал – щас я развлекуся всласть. Вот удача! А то некому рассказать… не так-то легко подсесть к незнакомым. Подсесть и завести мудрёный разговор». – Об этом все знают. – Пётр радовался, и весь сиял. Он заработал вилкой, добирая остатки еды из перенесённой тарелки, прихлёбывая чаёк – этой затяжкой Пётр добавлял веса будущим словам и разжигал интерес. – Уже год, как всё происходит. – Он жадно ел, шумно глотая. Как бы ни хотелось ему продлить свою минуту славы, он всё же спешил поскорее покончить с едой и предаться лишь одному разговору, да и бросать, чтобы остывало и сохло то, за что были отданы четыре сотенные бумажки, он не собирался – он даже не допускал такой оскорбительной и дерзкой мысли. – Многие извелись думами, – говорил он, – а кое-кто пропал… И мне так чуется, то ли ещё будет. Он ещё натворит делов. Помяните моё слово. Помяните, да, боюсь, в неурочный час – будет поздненько вспоминать да ворочаться. Поздненько. – Мякишем булки Пётр соскрёб с тарелки последние вкусняшки. – От него не убежишь. – Он закинул в рот испачканный маслом и соусом хлебный кусочек. Пожевал. С удовлетворением проглотил. – Это я, Сударенко Пётр, говорю вам. – Сударенко многозначительно поднял палец вверх.

– Да кто? Что поздненько?

Пётр сделал пару глотков из глиняной кружки:

– Здесь лазит призрак. Призрак пропавшего человека, – сказал он и хитро прищурился, наблюдая за произведённым эффектом.