Шенгенская история

– Ну, тогда подожди еще чуть-чуть, а я поработаю! Чтобы на что-нибудь вкусненькое хватило! – предложил он.

Глава 11. Пиенагалис. Возле Аникщяя

– Природа Рождество не празднует, только человек! – сказал старый Йонас в ответ на предложение Ренаты украсить не только елку в доме на половине деда, но и елочку, что выросла за амбаром ближе к лесу.

Рената спорить не стала. Тем более, что сама сомневалась: а хватит ли у них украшений на две елки. Коробки с елочными игрушками – старые и разных размеров – дед принес из амбара. Припомнить, где они там лежали, внучке Йонаса так и не удалось, да и не было времени.

Дед Йонас, сам принесший из леса елку, уже подрубил нижние ветки, чтобы поглубже вставить ее в ведро.

В картонке, еще сохранившей приклеенный ярлычок с надписью «Часы настенные», лежали, завернутые в газетную бумагу, с полтора десятка украшений. Рената освободила их от бумаги и выложила, чтобы легче было решить: какой шарик или какую праздничную фигурку на какую елочную ветку повесить. Перед ней теперь лежали два старинных прусских Деда Мороза каждый размером с ладошку. Один – одетый в красную мягкую шубку с пуговицами-жемчужинками, на голове – красная шапка, а второй – в белой шубе и коричневой шапке и с ярко-красными пятнами румянца на кукольном веселом личике. Рядом с ними – две снегурочки, одетые так, что догадаться, какому из Дедов Морозов каждая составляла рождественскую пару, никому бы не составило труда.

После подвешивания снегурочек и их белобородых дедов Рената украсила елочку шариками советского времени и разноцветными ангелочками – новыми и очень старыми.

Дед Йонас тем временем занес в комнату два набитых полотняных мешка. Убрал все со своего подоконного круглого столика, развязал мешки. Из одного вытащил пучок сена и стал аккуратно раскладывать его на столешнице. Достал еще пучок, покрыл столешницу так, что и дерево ее перестало сквозь сено проглядывать. Потом развязал второй мешок и вытащил оттуда сухие полевые цветы. Разложил их поверх сена, отчего столешница стала похожей на полянку в глубокую осень – поверх желтого сена высохшие синие звездочки цветов, как звезды, рассыпаны.

Отошел Йонас на два шага от стола, полюбовался своей работой. Потом вернулся и стал руками сено с цветами прижимать, особо в тех местах, где они вверх торчать старались.

После этого попросил он Ренату помочь ему белоснежную льняную скатерть поверх сена и цветов постелить. Опустили они ее с двух сторон аккуратно.

– Пойдем теперь к тебе, твой стол украсим! – скомандовал дед, подхватив оба уже легких мешка.

Рената последовала за ним на свою половину. Ее стол был побольше, овальный. За ним могло поместиться до двенадцати гостей. На ее стол, как ей сейчас показалось, сена и высушенных полевых цветочков может и не хватить.

Но на самом деле хватило. Дед Йонас, казалось, устилал ее столешницу сеном и цветами куда старательнее, чем свой собственный круглый столик. Когда ровнял синие высохшие цветочки, в глазах его сквозь толстые линзы очков сверкнули слезы. И он снял очки, вытер глаза тыльной стороной грубой большой ладони, после чего снова водрузил очки на нос и продолжил, стараясь сделать так, чтобы цветочки по сену были рассеяны более или менее равномерно.

«Зачем? – думала, наблюдая за ним, Рената. – Все равно ведь сверху ляжет льняная скатерть, и только те, кто готовил рождественский стол, будут знать, что между традиционной дюжиной блюд и столешницей, на которой они, эти блюда, вроде бы стоят, лежит высохшее поле минувшего лета».

Старинная льняная скатерть с едва заметными белым по белому узорами легла на большой овальный стол. Дед Йонас замер на мгновение, осмотрелся, словно давно не заглядывал на половину внучки.

– Ну ладно, пойдем, займемся нашим столом. А их стол, – он посмотрел на только что покрытое льняной скатертью овальное поле минувшего лета, – их стол успеем приготовить.

Вернулись на половину Йонаса. Тут все было по-другому, словно под одной крышей соседствовало два разных дома: старый и новый. У деда в комнате стоял запах времени, прошлого времени, запах почти ста лет, спрессованных в один гербарий с сотней разных листьев – у каждого года, как у дерева, свой собственный листок. У Ренаты на ее половине если и появлялись иногда запахи, то только на кухне или когда она заносила горячую еду в комнату, и ее ароматы ненадолго задерживались там. На ее половине воздух был чист и почти стерилен, он не отвлекал какими-то особенными оттенками или напоминаниями. Лишь иногда становился сладким, когда на столе появлялись цветы – чаще срезанные на дворе под домом самой Ренатой, чем подаренные гостями.

Дед поставил в центре круглого столика старую деревянную фигурку Рупинтоелиса[7 - Иисус задумчивый (литов.).]. Чуть поправил ее, чтобы лицом Рупинтоелис был повернут к двери в коридор, навстречу тем, кто мог бы прийти, но не придет. Вздохнул тяжело старый Йонас, оторвал взгляд от приоткрытых дверей в коридор, посмотрел на внучку.

– Ну что, накрывай уже тут, а я на твой стол пойду его поставлю!

Рената увидела в его руке еще одну деревянную фигурку грустно сидящего Иисуса.

– Деда, а почему у нас Иисуса называют Рупинтоелисом? – спросила она.

Йонас приподнял фигурку на ладони к лицу, посмотрел на нее задумчиво. Пожал плечами.

– Иисус – он всегда на кресте распят, а Рупинтоелис всегда сидит, подперев голову рукой. Сидит и о нас думает, переживает.

– О нас – о литовцах или обо всех людях?

– Имя-то литовское – Рупинтоелис, другие народы его так не называют. Значит, о литовцах, бедный, все время думает!

Рената сдерживала улыбку, пока дед не вышел из комнаты. Да и потом сначала к окну и столу повернулась, а потом уже рассмеялась беззвучно. Настроение стало светлым и теплым, как будто ранняя весна наступила. Стала носить она с кухоньки деда приготовленные уже блюда на стол: оплатки, привезенные из костела, квашеную капусту с тмином, клюквенный кисель, огурцы и грибы соленые, салаты из свеклы и из морковки с чесноком, шлижикай, а к нему маковое молоко, картошку, варенную с сушеным укропом, щедро политую подсолнечным маслом, карпа, тушенного с сельдереем, и запеченного лосося. Потом уже добавила на стол несколько яблок со старой яблони, которые в погребе до весны всегда хранятся, и квадрат черного ароматного литовского хлеба. Поправила блюда так, чтобы мягко им и ровно на столе стоялось и чтобы смотрелись они красиво, как положено в такой день. Пока стол накрывала – забылась и о деде забыла. А как тяжелый квадрат литовского хлеба на доске на скатерть опустила, так и вспомнила про него, про то, что уже минут пять, как он на ее половину пошел Рупинтоелиса ставить, пошел и не вернулся.

Мгновенным детским воспоминанием пронеслась картинка, как она его в погребе на стуле нашла, в тот день, когда допил он последний стаканчик наливки, сделанной покойной женой. Но тогда Рената перепугана была и боялась, что дед умер. А теперь-то он был рядом. Мог просто присесть и забыться, как она только что забылась!

Зайдя в свою комнату, Рената сразу увидела деда – он сидел на стуле, отодвинутом от стола на добрых метра два. Сидел и смотрел на Рупинтоелиса.

Она подошла и застыла, тоже обратя свой взгляд на деревянную фигурку задумчивого Иисуса. Сидящий на пеньке или камне, подставив под щеку полураскрытую ладонь, Рупинтоелис смотрел на две фотографии в рамочках, поставленные перед ним, – фотографии ее отца Римаса и ее мамы Юрате. Рената вдруг вспомнила, что раньше это была одна фотография, на которой ее родители сидели на двух стульях вместе, рядом.

– Деда, а зачем ты фотографию разрезал? – спросила удивленно.

– Чтобы Рупинтоелису было удобнее о них плакать, о каждом отдельно, – не глядя на внучку, ответил старый Йонас.

– Сюда уже можно нести? – спросила она, решив больше не продолжать разговор об ее исчезнувших давно родителях – кроме боли этот разговор ничего ей никогда не приносил, а сегодня в мире самый светлый праздник, так зачем его омрачать?

– Неси! – кивнул дед.

Вскоре Рената стояла на пороге, накинув кожух деда поверх свитера. Стояла, посланная дедом высмотреть на небе первую звезду. Стояла, смотрела на небо, видела уже три звезды, но обратно в дом не спешила. Смотрела на эти звезды и шептала себе: «Ну еще одна, и пойду!» Но когда рядом с тремя зажглась четвертая, так и осталась стоять и о будущем думать. И только когда почувствовала она, что считать проснувшиеся на небе звезды уже смысла не имеет, вернулась в коридор и поняла, что несмотря на теплый дедов кожух, она немного замерзла.

Дед возвращение Ренаты в комнату понял правильно и налил сразу себе и ей рождественского пива из Утены. Они пригубили. Помолчали. Взглядами встретились и взглядами же поздравили друг друга со Святым Рождеством. И принялись за трапезу.

Около полуночи перешли они на половину Ренаты и посидели за овальным столом. Тоже молча, только еще более задумчиво и без тихой радости, которую ощущала в себе Рената за круглым столиком деда. Фотографии отца и матери, стоящие перед Рупинтоелисом, навевали грусть, все в них говорило о безвозвратном прошлом – и рамки, и старая цветная фотобумага, искажавшая цвет лиц, и сами лица, застывшие с неестественным, позирующим и напряженным выражением. Они, Римас и Юрате, молодые и красивые, словно не хотели фотографироваться, стеснялись объектива фотографа и ждали, когда он уже щелкнет своим аппаратом. В их взглядах и лицах не ощущалось любви. Сейчас эти две фотографии легко воспринимались, как портреты двух не знакомых друг с другом людей. Если б Рената не видела эту фотографию раньше, она никогда бы, наверное, не догадалась, что перед ней и Рупинтоелисом стоят две половинки одного снимка.

– А они любили друг друга? – Рената посмотрела деду в глаза.

– Здесь да, – сказал он. – А там – не знаю.

Утром, когда Рената везла деда в Аникщяйский костел Святого Матаса на Рождественскую службу, в ее голове шумело выпитое прошлым вечером пиво. Шумело негромко. Пока ехали по снежной колее к асфальтовой дороге, деда Йонаса укачало и он задремал, опустив голову на плечо. Рената сбавила скорость, боясь разбудить его. Почему-то захотелось довезти его дремлющего прямо до ворот костела и только там разбудить.

Мысленно Рената забежала вперед и увидела, что будет дальше этим праздничным днем. Увидела овальный стол уже без фотографий родителей, и круглый столик – тоже. Увидела деда, нарезающего к завтраку толстые ломти копченого окорока и ломти черного литовского хлеба, увидела большие праздничные чайные чашки: красные в крупный белый горошек. Дед любил их доставать «по особому случаю», и этот случай наступал только один раз в году, в Рождество. Мысленно Рената пыталась забежать еще дальше, в послезавтра, когда обещал приехать Витас. Но туда Рената свои мысли уже не отпустила, чтобы не отвлекаться от дороги и думать о сегодняшнем дне, таком светлом и тихом, дарящем спокойствие и внутреннюю радость, которую хотелось хранить в себе подольше и делиться ею только с самыми-самыми близкими. Ближе деда Йонаса у Ренаты никого не было. И она на ходу бросила заботливый взгляд на старика, покачивающегося в своей дреме и в машине, как на лодке, выплывшей на середину Тракайского озера и попавшей под ветер, дующий со стороны Вильнюса. Ветер всегда или почти всегда дует со стороны столицы.

Рената усмехнулась своим мыслям, порадовавшись тому, что отвлеклась она от ближайшего будущего и просто нырнули в фантазии, напоминающие детство, ее детство.

Глава 12. Дорога на Ломжу. Подляское воеводство

– Ну, тут я сворачиваю, – обернулся возчик-поляк на Кукутиса, остановив окриком лошадь. – Хочешь, можешь у меня переночевать. Скоро ведь стемнеет!

Кукутис оглянулся назад. Увидел нагоняющий их джип с включенными фарами. Не сбавляя скорости, тот объехал стоящую телегу и помчался дальше. А справа за заснеженным полем лежала деревенька, посреди которой гордо стоял и поблескивал серебристым крестом большой костел.

– Нет, спасибо, – Кукутис спрыгнул на дорогу. – Пройду-ка я еще чуток вперед. Да и тебе лучше будет!

– С чего мне лучше будет? – удивился возчик-поляк.

– Я в чужих домах легко приживаюсь! Давно за собой такой грех заметил. Где переночую, там, бывает, и остаюсь…

– Что, пока не выгонят? – Поляк с интересом уставился в глаза Кукутису.

– Не-а, меня не выгоняют… Просто перестают замечать. Я к любому дому характером подхожу. Характер-то у меня мировой. Я – везде в мире дома. А потом, прижившись, сам ухожу. Я-то знаю, что в гостях хорошо, а в дороге – лучше!

– Да, – закивал поляк. – В дороге лучше, чем в гостях! Но дорога все равно приводит или домой, или в гости… Ну, удачного пути!