Приятель покойника

Не возвращаясь домой, я пошел на трамвайную остановку. Решил поехать в центр и пошляться. Именно пошляться, как я, в принципе, шлялся всю жизнь. Без особой цели, не спеша, заходя в кафе и разыскивая в очереди знакомых.

Когда я уже был на Крещатике, понял подсознательную цель своего сегодняшнего шляния – мне нужно было «подготовить советы» для Кости. То есть сообщить ему, в каких местах и в какое время дня его будущий клиент бывает. Стало быть, надо было решить, в каких кафе чаще всего бываю я. Но в то же время определить эти кафе и потом ходить по ним, ожидая выстрела в спину или в затылок, было занятием не из приятных. Психомазохистом я не был. Надо было придумать для себя что-то более гуманное.

Я поднялся на Большую Житомирскую и опустился в кафе-подвальчик возле хлебного. Там было сумрачно и безлюдно.

Взял кофе и стал думать.

После третьей чашки мысли выстроились в боевой порядок и штурмом взяли поставленную задачу. Я даже сам загордился ими, словно они никакого отношения к моей голове не имели. Все гениальное просто – это было еще раз доказано. Я знал, что надо было делать, и наступившее в результате этого облегчение даже ослабило действие кофеина на организм. Я расслабился.

Мне оставалось теперь только выбрать кафе, в котором я хочу быть убитым, и время для этого эффектного события. Конечно, убивать в публичном месте – дело трудное. И исчезнуть потом, уйти незамеченным – тоже задача не из легких, но это уже не мои проблемы. Он профессионал – пусть это докажет. Хотя если его таки схватят и выяснят, что он просто убил любовника чьей-то жены, моя посмертная репутация сильно пострадает и смерть моя станет более анекдотичной, чем трагической. Нет, надо было создать ему все условия, чтобы он ушел незамеченным. Чтобы никогда не нашли моего убийцу и никогда не раскрыли причину преступления. Но как – нужна еще одна чашка кофе.

И я снова подошел к стойке.

– Снова двойную? – спросила «кофейница» Валя.

– нет, простую.

Я снова пил кофе, только в этот раз положил туда два кубика сахара вместо обычного одного. И снова думал, точнее, перебирал в мыслях все знакомые мне кофейни, выбирая ту, в которой вечером перед закрытием бывает поменьше посетителей. В этом подвальчике, в принципе, под вечер редко бывает больше двух-трех кофеманов, но здесь такие крутые ступеньки, что, убегая, можно себе шею свернуть.

Я поймал себя на мысли, что кроме всего прочего еще и о здоровье этого Кости забочусь, хоть и не видел его ни разу и не уверен, что в последний момент успею его увидеть.

Глава 6

Старик-фотограф меня не подвел. И фотография вышла ничего, просто портрет любимого актера. С едва прочитываемой и из-за этого какой-то загадочной улыбочкой и умным прищуром, в котором было что-то ленинское.

За окном шел вечерний дождь. Я сидел на кухне и наслаждался одиночеством. Пил чай из шиповника. Думал о сюрпризе, который я готовлю для своей жены. И совсем не думал о том, что наши отношения или их отсутствие перешли на новую ступень – она не ночевала дома прошлой ночью и только утром забежала, чтобы взять что-то или переодеться. Это было рано утром – я еще спал и больше слышал ее приход, чем видел.

В ее отсутствии сейчас было что-то райское, что-то гуманное по отношению ко мне. И этот вечерний дождь не был бы таким сентиментальным, будь она рядом или в комнате. Есть же люди, чье отсутствие вызывает радость или даже провоцирует ощущение счастья. Плохо, когда таким человеком оказывается жена.

Раздавшийся телефонный звонок не спугнул уютную атмосферу вечера. Звонил Костя.

Узнав, что все готово, попросил следующим утром положить конверт с фотографией и «наводками» в абонентский ящик номер триста тридцать один в двадцать пятом отделении связи, которое находилось в самом начале Владимирской, почти у Андреевской церкви.

После телефонного разговора я почувствовал сильную усталость, свалившуюся на меня внезапно и неожиданно. Захотелось спать. Вечерний дождь зазвучал убаюкивающе. Но перед тем как идти спать, я все-таки заставил себя взять календарик и листок бумаги. По календарику я выбрал день своего будущего убийства – следующий четверг. К этому дню недели я имел особые чувства. Когда-то в четверг я познакомился с одной девушкой и тут же пригласил ее в кафе. Дело было на Подоле, и после этого на протяжении счастливого года или чуть дольше мы с ней называли это кафе «четверговским». Оно располагалось в трех минутах ходьбы от Контрактовой площади. Как раз по трамвайной линии, ведущей к речному порту. Кафе, не имевшее и до сих пор не имеющее названия, сумрачное, с плохим освещением и двумя небольшими залами. Конечно, можно было бы выбрать «место преступления» и посимпатичней да и поприличнее. Но я остановил свой выбор на этом кафе.

На листке бумаги я написал: «Четверг, 12 октября, 18.00, кофейня по ул. Братской возле остановки тридцать первого трамвая в сторону Почтовой площади». Положив фото и записку в конверт, я с чувством исполненного долга лег спать.

Глава 7

Вторник

Утром я нашел на нужной почте комнату с абонентскими ящиками и бросил конверт в триста тридцать первый из них.

Жить мне оставалось два с половиной дня, и надо было решить, как их прожить, ведь оставшееся время моей жизни было уже настолько ограничено, что при небольшом усилии исчислялось в точном количестве секунд, не говоря уже о минутах и часах.

После почты возвращаться домой не хотелось. Погода стояла хорошая – наступила, видимо ненадолго, «золотая осенняя пора», желтые и красные листья, устойчивая бодрящая прохлада и отсутствие ветра при совершенно голубом небе. Если бы в раю наступала осень, она была бы именно такой.

По Андреевскому спуску я медленно пошел на Подол. Галереи и магазинчики только открывались. Самые громкие звуки на спуске порождали в этот момент мои туфли, ударяясь о булыжник мостовой своими дешевыми пластиковыми подошвами.

Не думая особенно о конкретном своем пути, я оказался в конце концов на Братской в том самом «четверговском» кафе. Благо, оно уже работало, и какой-то парень студенческого вида, забившись в угол, пил свой первый, должно быть, на сегодня кофе. Я тоже взял половинку и уселся за столик в другом углу. И вот тут уже задумался об оставшихся у меня для жизни минутах и часах. Захотелось взять лист бумаги и ручку и составить точный график или план дел и встреч. И чтобы не так, как обычно, чтобы хотя бы половину из этого плана вычеркнуть в знак исполнения. Но бумаги у меня с собой не было. Правда, в кармане пиджака лежала ручка.

Я посмотрел на парня, увидел у него дипломат.

– Извините, – обратился я. – У вас не будет листка бумаги?

Молча он достал из дипломата общую тетрадь и выдрал мне двойной лист.

Я уже положил листок перед собой, собираясь с мыслями, а он все еще копался в своем дипломате среди книг и тетрадей.

«Вторник, 10 октября», – написал я.

Потом глянул на часы. Половина одиннадцатого.

Что я могу сделать сегодня? Сейчас? Утро казалось бесполезным временем. Да и подумав о знакомых и друзьях, которых хотелось бы увидеть, я вдруг понял, что желание мое рождено сентиментальностью момента. Не было ничего важного в этих возможных встречах. Попрощаться? Но какой смысл – ведь я не должен знать о своей гибели! А встретиться как обычно, чтобы поболтать ни о чем, – такие встречи даже мне уже надоели. Может, встретиться с Ниной, с женщиной, которую я полуоставил перед своей свадьбой. Мы, правда, уже тогда были больше друзья, чем влюбленные, хотя это нам не мешало вести себя иногда, как ведут любовники. Это была какая-то затихшая и затухшая страсть, которую ни она, ни я не хотели забыть. И вероятно, потому, что мы помнили о ней, она и просыпалась иногда, бросая нас в объятия друг другу. После этого мы спокойно обсуждали за чаем ненормальность наших отношений и обещали попробовать в дальнейшем только дружить. Но все повторялось снова и снова. И в конце концов мы уже не виделись, а только перезванивались, но все реже и реже. Потом я видел ее случайно в обнимку с красивым и самоуверенным мужиком. Они выходили из венгерского кафе «Бон-Бон». Я тогда понял, что эта часть моей жизни окончилась. И сразу возникло какое-то успокоение. Я успокоился за нее. И перестал звонить ей, думая, что ей сейчас это не надо. Она тоже больше не звонила.

«Позвонить Нине», – написал я на листке и отпил еще кофе.

Листок раздражал меня своей белизной, своей незаполненностью. Все мои желания, вся моя внезапно возникшая бережливость к оставшемуся в жизни времени потеряла всякий смысл. Какие встречи? Какие звонки? Я никому не был нужен и мне никто не был нужен тоже. Это стало вдруг настолько очевидным, что мурашки пробежали по спине. Эта очевидность моей никчемности и ненужности в этом мире привела меня и к более положительным мыслям – мыслям о том, что принятое мною решение о собственном убийстве было единственно верным. Я взял еще кофе и уже хладнокровнее смотрел на ситуацию. И вычеркнул с листка этот не нужный Нине звонок. Теперь я был полностью свободен и мог посвятить оставшееся время только себе и никому больше.

Парень, сидевший в противоположном углу, поднялся и вышел, и я остался в кафе один. Барменша ушла в подсобку. Из-за темного интерьера в кафе было сумрачно. А на улице светило бесполезное в это время года солнце. Хотя, конечно, миллионы граждан радовались ему. Граждане привыкли радоваться бесполезным вещам. Я тоже.

Вечером в четверг я сяду поближе к выходу. Так будет удобнее.

Глава 8

Среда

В среду утром за окном комнаты плескался туман. Я, поднявшись на ноги, сразу же подошел к окну. Потом оглянулся, понял, что жена снова не ночевала дома. Это объяснило мое бодрое самочувствие. Предстояло как-то заполнить этот последний полный день моей жизни. Бродить по туману не хотелось, хотя туман, должно быть, был делом сугубо утренним.

На кухне я поставил чайник на плиту и уселся за стол.

«Вот и жизнь кончается», – подумал я и почувствовал в своей внутренней интонации какую-то подделанную старость. Словно с каждым днем, приближавшим меня к избранному четвергу, я становился все более неизлечимо больным.

Пить чай с туманом за окном – в этом было что-то от дорогой скандинавской лечебницы для неизлечимо больных, или это как-то Бергман прорезался в ассоциациях.

Снег в этом году выпадет без меня.

А вдруг именно грядущая зима будет бесснежной, а я этого не увижу?

Не велика потеря, впрочем. Это только сэкономит городу бюджет, обычно затрачиваемый на уборку снега.

Мысли мелочились в моей голове. Ничего высокого, ничего истинно философского. Словно и сам я всегда был мелким, неглубоким человеком. И теперь уж вправду единственное, что могло меня возвысить, если уж не в моих собственных глазах, то в чужих, это насильственная смерть. Звучит глуповато. Видимо, хороший сон и мирное пробуждение с последующим созерцанием первобытно чистого тумана пробуждают глупость или же по крайней мере вызывают банальнейшие мысли.

Неплохо бы в последний день написать несколько писем давно забытым знакомым. Что-нибудь о планах на будущее. Это и отвлечет от мыслей о четверге, и привнесет трагизма в день пятничный.

Не допив чай, я сходил в комнату за ручкой и бумагой.

«Дорогая Таня, – писал я в Москву молодой разведенной женщине, отдыхавшей когда-то в нашей компании в Крыму, после чего мы пару раз обменялись теплыми письмами. – Извини, что долго не писал. Жизнь в последние два года потихоньку разваливалась и вот наконец развалилась окончательно. Теперь у меня нет ни работы, ни семьи. Я вышел на стартовый «ноль», и передо мной опять все пути открыты. Молодым везде у нас дорога. О будущем начну думать через пару дней, а пока грущу о прошлом. Но грущу неискренне, а скорее из-за глубоко засевших в генах православных традиций. Даже не грущу, а скорблю. Это слово больше подходит. Думаю, что когда отскорблю, отгрущу и отплачу, то есть после девяти и сорока дней (или часов) начну собираться в Москву. Был бы очень рад увидеться, вспомнить о былом, о друзьях-товарищах. Будет время и желание – пиши. Адрес на конверте. Целую».