Монтана

Монтана
Андрей Геннадьевич Лазарчук

Постэпидемия
После нескольких волн эпидемий, экономических кризисов, голодных бунтов, войн, развалов когда-то могучих государств уцелели самые стойкие – те, в чьей коллективной памяти ещё звучит скрежет разбитых танковых гусениц…

Андрей Лазарчук

Монтана

Апельсиновый сок уже не лез в горло. От нечего делать Мирзоев начал рассматривать часы, висевшие в ряд под потолком. Часов было двенадцать, и все показывали разное время. Ну ладно, подумал он, если это время основных столиц, часовые стрелки действительно должны отклоняться от условного гринвичского, так ведь нет – минутные тоже смотрят куда попало. Это как может быть?

Под каждыми из часов угадывался прямоугольник, где, наверное, раньше висели таблички. Может быть, тогда что-то и было понятно. А так…

Он удачно нашёл этот закуток, вход в который скрывала временная кулиса. Здесь было совсем мало народу и практически не было журналистов. Окно выходило в какой-то хоздвор, плотно забитый разномастными грузовиками – надо полагать, сюда на время конференции сволокли технику, обслуживающую весь этот громадный комплекс зданий. На крыше бетонной будки в дальнем углу двора скучали двое в голубых касках.

Скучайте, голуби, скучайте, слегка злорадно подумал Мирзоев. Недолго вам осталось скучать…

Слухи о лишении ООН на право иметь вооружённые миротворческие силы решительно опровергались на всех уровнях, но Мирзоев знал, что это решение уже принято. За последние два года «голубые каски» окончательно опозорились. Осенью Военно-штабной комитет будет тихо упразднён в рамках общей реорганизации, а Совет Безопасности заявит, что впредь будет соблюдать не только дух, но и букву Устава – где ни о каких «голубых касках» нет ни полслова.

Это сколько же хорошо оплачиваемого народу лишится синекур!..

Вообще я бы всю эту богадельню на девять десятых сократил, подумал Мирзоев. С чем к ним ни сунешься – ничего у них нет…

– One question, Mist`a Mirzoev! – услышал он над ухом, и на краю поля зрения возник микрофон со знакомым логотипом.

– Ай донт спик ин ё барбариан лэнвич, – громко сказал он в микрофон.

– But…

– Дэвушк нэ танцует, – сказал кто-то очень знакомый, Мирзоев обернулся – это был Самратх, двух-с-лишним-метровый сикх, которого Мирзоев никогда не мог по-настоящему обнять – не хватало длины рук. Он был гражданином девяти государств и свободно владел как минимум семьюдесятью языками – а уж как он мог изображать акценты!..

Когда Мирзоев отпустил друга, журналист уже исчез.

– Какими судьбами? – спросил Мирзоев.

– У нас с тобой одна судьба, bambino. Выгнали, велели посидеть в коридоре. В коридоре мне не понравилось, и я пошёл искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок… Что пьёшь? Сок?

– Завязал. Он у меня уже из ушей капает. Но если хочешь, закажи, сицилийские апельсины тут очень хороши.

– Да, с твоего позволения… – Самратх поманил официантку и попросил большой – очень большой! – стакан чистой воды со льдом, разрезанный пополам лимон и половину кофейной чашки сахарного песка. Официантка удалилась, пытаясь осмыслить заказ. – Я просто высох сегодня, как лягушка в пустыне. Говорил, говорил, говорил…

– И как оно?

– Думаешь, я помню? Я когда перевожу, память отключаю. На случай, если меня похитят враги и вколют сыворотку правды… С тобой же, говорят, была подобная история?

– Давно уже. Да и не сыворотку правды кололи, а какую-то дикую наркоту. Снилось потом чёрт-те что… Самое смешное, что в результате выяснилось – эти негры взяли не того, за кем охотились. Им нужен был какой-то нефтяник из Баку. Тоже Мирзоев.

– Ха!.. – Сикх дождался, когда официантка разгрузит поднос, бросил в воду пару ложек сахара, выдавил пол-лимона, размешал, гремя кубиками льда. – У нас такое постоянно. «Ваша фамилия Сингх? – А что, есть другие варианты?»

Мирзоев вежливо хохотнул. Этот анекдот он слышал раз десять. Или больше.

Самратх ополовинил здоровенный – наверное, литровый – стакан, выдохнул, посмотрел перед собой…

– Вот теперь можно жить, – сказал он. И допил.

Официантка тут же молча поставила перед ним второй стакан. Самратх кивком поблагодарил её.

– Как ты думаешь, – спросил Мирзоев, – что показывают эти часы?

Самратх повернулся всем телом – стул скрежетнул, но выдержал – и с минуту смотрел на ряд циферблатов.

– Шестьсот сорок две. Девятьсот пятнадцать. Тысяча двести тридцать пять – вернее, миллион двести тридцать пять тысяч…

– Понял, – сказал Мирзоев. – Мог догадаться и сам. Двенадцать зон бедствий.

– Двенадцать крупнейших стран на момент развала государственности, – поправил его Самратх. – Потом жертв просто не считали.

– Германия не развалилась, – сказал Мирзоев. – А она… вон тот, второй справа.

Самратх кивнул, соглашаясь. Побарабанил ногтями по стакану.

– Но она претерпела изменения.

– Ещё какие. Священная Империя Германской нации, версия два ноль, – усмехнулся Мирзоев. – «В любой непонятной ситуации дели Польшу»…

– И присоединяй Францию, – подхватил Самратх.

– Да, я всегда думал, что ЕС для Германии – слишком уж песочница… – помолчав, сказал Мирзоев. – И что рано или поздно всё встанет на свои места.

– Ты думаешь, так и должно было случиться?

– Не обязательно так, но с таким итогом. Немцы всегда любили определённость, а это невнятное желе их нервировало. Ну вот теперь оно как-то само произошло, никто не виноват, все довольны…

– Кроме тех французов, которые рванули в Алжир.

– О, да… Ты там был?

– Нет. Но мой коллега был. Два месяца поддерживал связь, потом и его… вместе со всеми.

– Что ж… земля пухом.

– Никто не исчезает, – сказал Самратх. – Все просто растворяются в природе…

– Угу.

– Ты загрустил.

– Есть немного. Знаешь, мне всё-таки жаль тот мир, в котором мы успели пожить. Он был безалаберный и несправедливый, но в нём было что-то… что-то детское. Чудовища прятались в шкафах, а если выбирались, можно было накрыться одеялом и не видеть их… Моя мать всё вспоминала последние годы перед распадом Союза: шумно, весело, страшно, увлекательно… как в кино. Потом ты выходишь из кинотеатра, а города нет…