Ковчег

Рогман был благодарен ему. Клонгам не полагалось врать. А если бы страж спросил, кто так изуродовал его, то ответ – скажи он правду – привел бы его к немедленной смерти. Высокородные не зря носили свой вычурный титул. Они относились к категории существ, которым дозволено все. Без исключения.

Дождь усилился. Рогман брел по пустынной улице, держась рукой за шероховатые стены домов. Боль притупилась. Сквозь прорехи разодранной одежды пробирал ледяной холод.

Его мучил стыд. Лучше бы этнам просто убил его… Но нет. Они редко убивали клонгов, все-таки последние имели свою цену. Но издеваться над низшими можно было где угодно и сколько угодно. Рогман представил, как когти рвут его плоть, а похотливые розовые губы жадно слизывают свежую кровь, и его вырвало.

Несколько минут он стоял, схватившись рукой за стену, и часто дышал, пытаясь как-то справиться с взбунтовавшимся желудком.

Ему нужно как можно быстрее добраться до дома… Только там, в освещенных залах, можно будет отдышаться, отереть кровь, почувствовать, что избежал отвратительной, бессмысленной смерти…

Однако его злоключения в эту роковую ночь еще не закончились. Очевидно, у Правителя Города, Амбуша, проходил какой-то праздник – до слуха Рогмана, который, съежившись, пробирался вдоль влажных, молчаливых стен, то и дело доносились выкрики, пару раз он слышал заунывный вой и чьи-то отчаянные вопли, похоже, что ночное веселье было в самом разгаре.

«У этнамов своя жизнь…» – в такт бухающим ударам сердца твердил про себя он, стараясь слиться со стенами, превратиться в тень, исчезнуть…

Не получилось.

Внезапно в конце освещенной неровной цепочкой факелов улицы появились носилки, которые волокли на спине два десятка вставших на карачки лиммингов. Под их темно-коричневые, поделенные на сегменты брюшки были пропущены ремни от двух толстых пластиковых жердей, что составляли основу носилок. Над этой своеобразной упряжью возвышалась коробка с окнами, завешенными шторами из плотной ткани. Внутри, пробиваясь сквозь щели в завесях, виднелся неверный огонек свечи.

Рогман попытался отползти, слиться с фундаментом, но, видно, сегодня ему предстояло испить до дна всю чашу негаданных бед, носилки, покачнувшись, остановились как раз напротив него. Левый ряд лиммингов, привязанных к жерди, повернул в его сторону свои головы. Они являлись не только движущей силой данного транспортного средства, но и охраной своего хозяина. Лимминги показались съежившемуся от страха Рогману на редкость жирными, противными и смышлеными. Они не просто повернулись в его сторону, но и выдвинули самые кончики влажно поблескивающих дыхательных трубок, в глубинах которых таились зазубренные костяные стрелки с сильным парализующим ядом. Стоило такой твари резко выдохнуть, и отравленное жало с чавкающим хлопком устремлялось к жертве. Неудивительно, что за этой повозкой не было видно ни телохранителей, ни свиты, – двадцать лиммингов способны зажалить насмерть кого угодно и сами по себе являлись отменной охраной…

Занавеска дрогнула, приоткрывая узкую щель, откуда на влажную мостовую упал мятущийся на сквозняке свет свечи.

– Встань, клонг… – раздался скучающий, мурлыкающий голос.

Рогман не мог сопротивляться. С детства его болезненно учили повиноваться любому приказу этнама. Цепляясь онемевшими пальцами за шероховатые выступы фундамента, он встал.

– Ну-ка, сними одежду! – потребовал тот же голос.

Рогману ничего не оставалось, как развязать шнурок своего балахона, и серая хламида бесформенной кучей оползла к его ногам, подставив неверному свету коптящих факелов стройную фигуру юноши.

Внешне, за исключением отсутствия мягкой голубой шерстки и несколько иного разреза глаз, он походил на этнамов.

Кровь из рассеченной кожи на виске вновь принялась капать, теперь уже на голое плечо, и, смешиваясь с нудным дождем, побежала розовыми струйками по рукам, по груди…

Это, наверное, и сыграло решающую роль.

Этнамы были хищниками. Ничто так сильно не возбуждало их, как вид и запах крови.

Занавеска носилок вдруг резко отдернулась, и Рогман почувствовал, как тело цепенеет, но не от холода, а от тоскливого, дурного предчувствия.

В носилках сидела дочь самого Амбуша, Нейра. Управляющий Полями как-то, находясь в особо добром расположении духа, намекнул своему приемышу, что его появление среди сенталов каким-то образом связано с рождением дочери Правителя. Однако если они и были ровесниками, то внешне это никак не проявлялось. С точки зрения этнамов, та самка, что жадно разглядывала обнаженного раба из глубины носилок, уже давно переступила порог зрелости. Их срок жизни не мог сравниться с долголетием сенталов – Эргавсу уже стукнуло тридцать, а седина только начала появляться в его роскошной шевелюре. У этнамов все было иначе. Сам Амбуш, глубокий седой старик, прожил двадцать пять лет и считался долгожителем…

Однако Нейру не заботил ни собственный вид, ни возрастные или расовые различия.

– Подойди, клонг… – не то приказала, не то позвала она.

Рогман не шелохнулся. Он уже догадался, что она хочет сделать, и ужас, смешанный с отвращением, бил его волнами крупной, непроизвольной дрожи.

На розовых губах Нейры появилась хищная усмешка, обнажившая ряд белых, заостренных зубов.

Скучающая, пресыщенная жизнью аристократка, дочь Правителя, которой по праву рождения было дозволено все… Что может быть страшнее для раненого, совершенно бесправного раба, чья жизнь, по сути, не стоила ничего?

Какой-то частичкой разума, еще не совсем оцепеневшей от страха и отвращения, юный Рогман понимал: лучше покориться, зажмурить глаза, задержать дыхание… и тогда, быть может, он еще вернется домой живым…

Нейра встала с подушек, не сводя с оцепеневшего раба своего распаленного, похотливого взгляда. Шикнув на лиммингов, которые тут же попрятали свои головы под жердь носилок, она ступила на мостовую, одновременно властным, нетерпеливым жестом расстегнув одежду. Этот раб казался ей столь необычным, что она не обратила внимания на его непослушание: Рогман все еще стоял, прижавшись к стене, и не думал двигаться навстречу. Что ж… Она машинально облизнула пухлые розовые губы длинным языком, предвкушая, как слижет с его плеча первую каплю смешанной с дождем крови… Пусть стоит… Нейра хотела одного – удовольствия, острого, как рассекающий плоть нож, и если раб оцепенел от неожиданного благоволения высшей особы, то она сделает все сама… Может быть, она даже оставит его в живых после совокупления или заберет во дворец…

В голове Рогмана в этот момент присутствовали совсем другие мысли.

Если бы светлейшая дочь Амбуша могла в данный момент каким-то образом услышать их, то жизнь раба оборвалась бы в ту же секунду.

Юный Рогман не испытывал ни грамма положенного раболепия…

Доминантой его мыслей являлось отвращение, которое захлестнуло его липкой, осязаемой волной, подавив даже смертельный страх.

Дочь Правителя Амбуша, великолепная Нейра, казалась ему отвратительной.

«Драная, облезлая, похотливая кошка…»

Рогман не мог взять в толк, откуда в его голове появилась такая мысль. Он даже не знал значения вынырнувшего из глубин подсознания слова «кошка». Он просто смотрел расширенными глазами, как дочь Амбуша медленно двигается к нему, и понимал, что та пьяна почти до полного бесчувствия… Он видел под распахнутой ветром одеждой ее тело, покрытое коротким, влажным подшерстком, сморщенные соски шести грудей, что тянулись вдоль живота, и отчетливо понимал, что умрет от ужаса и отвращения, как только она коснется его…

Неизъяснимый страх, что секунду назад парализовал мышцы, внезапно возымел обратное действие. Рогман вдруг почувствовал, как одеревеневшее тело помимо его воли наливается жгучей, горячей волной неведомой доселе СИЛЫ.

Как будто в нем проснулось нечто, заложенное глубже инстинктов, глубже разума…

Поначалу это был бешеный выброс адреналина в кровь, которая горячими, тугими толчками ломилась в его виски, потом он ощутил нестерпимый зуд в кончиках пальцев, словно там из-под ногтей росло что-то новое, совершенно неподвластное его пониманию, затем резко накатила тошнота, а за ней последовала волна ледяного пота, покрыв мелкими блестящими бисеринками испарины его продрогшую кожу.

Лимминги внезапно заскулили, защелкали, пытаясь забиться поглубже под повозку. Такого поведения злобных тварей еще не видел никто из живущих.

Рогман не мог наблюдать себя со стороны, и, хвала Падшим Богам, никто не оказался случайным свидетелем этой сцены на пустой улице Города, иначе раба бы попросту растерзали…

Он не понимал, что происходит.

Наверху, под недосягаемым для взгляда потолком, что-то затрещало.

Дождь прекратился, словно нудную стену моросящей влаги кто-то отсек невидимым ножом.

Воздух вокруг Рогмана сгустился, став осязаемым…

Ошалевший от страха юный раб не мог осознать того, что причиной этих перемен явилась его мысль. Страстное, неодолимое желание исчезнуть с этого самого места. Мысль, оформленная в четкую формулировку.

ЭТО БЫЛ ПРИКАЗ. ПРИКАЗ, КОТОРЫЙ НЕ МОГЛИ НЕ УСЛЫШАТЬ. ПОКА БЫЛ ФУНКЦИОНАЛЕН ХОТЬ ОДИН СЕНСОР, ПОКА ИМЕЛСЯ ХОТЬ ОДИН ЭРГ В НАКОПИТЕЛЯХ!..

Рогман закричал от ужаса, когда сверху с адским грохотом ударил столб зеленого света, обволок его, парализовал, рванул вверх и понес к потолку…

Если бы он знал, что стоил древнему Миру этот рывок! И КОГО он разбудил своим неосознанным приказом…

…За все неизбежно надо платить. Где-то далеко, в неописуемой дали, рушились сейчас какие-то стены, из-под земли начинали бить фонтаны искр, пугая до смерти не ведомые Рогману народы, обитающие в иных пределах Мира, опять взрывались Алтари, и только что накормленные Пасти вдруг оказывались голодными… а он, потеряв сознание от ужаса, летел в сгустке защитного поля прочь с того места, где минуту назад его ждало отвратительное насилие и, возможно, – смерть…

* * *