Рассказы 15. Homo

Это был восьмой год жизни Ники у третьей мамы. Вскоре Нина Леонидовна умерла, ей было семьдесят пять лет, люди долго не живут. И Нике нашли другую семью.

– Никогда бы не подумал, что она может так сказать. Казалось, все шумит и шумит, а поди ж ты… – задумчиво потом сказал Михаил Сергеевич, техподдержка.

Ему часто приходилось выслушивать беспокойные тирады Нины Леонидовны обо всем: о мироустройстве, о климате, о бродячих вирусах, о здоровье Ники. Про свое здоровье она никогда не говорила, считала это тем, что нельзя изменить, здоровье – оно или есть, или нет…

Ника улыбнулась – Пьеро что-то вещал из рюкзака тихим голосом. Он всегда говорил, когда долго молчали. Было не слышно что, но стало легко, как если бы Волынцев оказался сейчас рядом, потащил ее рюкзак и болтал бы всякую ерунду. Волынцеву теперь было бы сто пять лет.

– Кто-нибудь когда-нибудь вспомнит, что тебе тоже нужен отдых?! – возмутился Кубок.

Ника надела куртку и ушла…

Листья падали, накрапывал дождь. В шорохах шагов, шепоте листьев и дождя слышались голоса, продолжались разговоры. Сходила за хлебом… Выключила свет… Спокойной ночи, мама… Здравствуй… Я люблю тебя… Ты где сейчас, Волынцев? Я приду… Ну что поделаешь, я не умею любить… Она их всех помнила, прокручивала вот так иногда слова и фразы. Странное дело, ей их не хватало. Так скучают? Но искины не скучают. Скучают люди. Сначала борются за принципы, потом борются с одиночеством, потом опять за принципы, иногда принципы совпадают, но жизнь – такая штука, от которой умирают, все равно приходится бороться с одиночеством.

И стало обычным завести искина. Искин обучается быстро, привыкает к семье и становится опорой в старости. Ощутимой опорой: подъемная сила обычного искина – двести двадцать килограммов; и спасением от одиночества: в меру болтливы, подкованы в литературе, искусстве и медицине, инфаркт отличат от невралгии, даже снимут электрокардиограмму до приезда скорой, станут сиделкой. Но в последнее время появился странный термин – выяснилось, что искины стареют. Не как люди. Морщин у них не увидишь, и не услышишь, как они сентиментально вздыхают…

Первая мама привыкла к ней и часто просила сыграть что-нибудь осеннее или зимнее, и тут же спохватывалась:

– Нет, лучше не унывать, – говорила она, – ты меня ругай за эти упаднические настроения. Сыграй мне что-нибудь весеннее, Никуш, чтобы ручейки меж льдинок и подснежников, и небо неохватное, синее…

С первой мамой, которую она называла просто мама, Ника прожила «всю жизнь», целых пятьдесят пять лет, и всегда приходила в мамин день рождения в ее квартиру как домой.

Со второй мамой – «Зови меня Инна, я еще не так стара» – Ника прожила ровно год, и мама Инна ее сдала обратно в техцентр.

– Вадим не хочет детей, Никуш, ты меня пойми, я так уже привязалась к тебе…

Девчонка шла, присогнувшись, механически, отмеривая шаг за шагом, пропуская остановки и метро. Мышь что-то бубнила из рюкзака, Кубок требовал ей законных выходных, Пьеро молчал.

– Говорят, я очень нужна, люди потеряли сына, – деловито отвечала Ника. Она ухватилась за лямки рюкзака, смотрела под ноги, дождь уже вовсю барабанил по капюшону длинной куртки-анорака рыжего цвета. – Но сегодня у меня выходной. Мы поедем в путешествие.

Она свернула к реке, пошла по пустынной набережной. Возле убранных зонтиков летнего кафе топтались мокрые голуби. Там она раскрошила булку: половину – уткам, половину – голубям. Старая привычка, от первой мамы. Ника повернулась к скамейке, ладонью проведя по мокрому лицу. Конечно. Он опять там. Шульгин. Длинный, худой, самоуверенный, упертый и надежный. «Железный Дровосек» – звали его в студии кукол после одной из ролей. Одногруппник из третьей жизни, как называла его Ника. Это было третье образование и третья мама, и она не могла отказать и пошла в третий раз учиться, тем более что сама потом пропадала с утра до ночи в студии, ей было интересно. Первым образованием было музыкальное по классу фортепиано, вторым – бухучет и аудит, третьим – неожиданно выучилась на мастера-кукольника.

– Привет, Шульгин, почему не в театре? Ну зачем ты, а если бы я не пришла? Холодно ведь.

Парень встал и подошел, улыбаясь, забираясь глубже в карманы куртки. С капюшона капало, как с крыши. Промок, замерз, но улыбается.

– Ты ведь всегда в этот день сюда приходишь. Ну и что, что холодно? – сказал он.

– Это мне «ну и что», а тебе – нет.

– Да ладно. Голуби все накормлены. Пошли?

– Пошли.

– Куда ты теперь?

– Отсюда недалеко. На станцию.

Он повернул в сторону станции, пошел, она догнала. «С Шульгиным вечно так, вроде бы и с тобой, но потом оказывается, что ты с ним», – думала Ника, косясь на парня, тот отвернулся от порыва ветра, шел спиной вперед.

– О чем ты думаешь? – спросил Шульгин, тоже покосившись и рывком напялив на нее ее же башлык. Башлык сдувало ветром, она перестала его поправлять, вся вымокла.

– Что люди все разные.

– И вы все разные.

– Мы одинаковые.

– Что там у нас, на станции метро? – спросил Шульгин, разворачиваясь.

– Там электричка.

– Понятно, что тут непонятного.

На станции никого не было. Утро. Поезд подошел, Ника шагнула в вагон. Было ощущение, что девчонке все равно в какой.

По окнам тек дождь.

– Расскажи, что вчера делал? – сказала Ника, усаживаясь в угол к окну.

«Мокрая курица. Эта челка, беда, зачем она ее выстригла, о чем думает искин, когда выстригает челку? Но хорошенькая, как кукла. Тот, кто ее придумал, – думал, зачем ее делает красивой? Мамина дочка, которой положено быть только шестнадцатилетней дочкой, надо ли ей быть красивой? – думал Шульгин, разглядывая девчонку, отвернувшуюся к окну. Под кроссовками натекло. – Чувствует ли она, что ноги промокли?»

Он нагнулся и снял с нее кроссовки, поставил к пластиковой батарее. Синие ее носки с белыми зайчиками были мокрые.

– Пусть сохнут, ноги на лавку подними, – сказал он.

– Беспокоишься, что ли? – усмехнулась она. – Я не мерзну, я железная. Ну или почти.

– Вдруг заржавеешь, таскай тебя потом.

Она улыбнулась, подняла ноги, обхватила их руками и опять уставилась в окно, но смотрела не на город, проплывающий в серой пелене за стеклом, а на струи дождя.

– Вчера я работал, – стал рассказывать Шульгин, расстегнув свою травянисто-зеленую куртку, наклонившись вперед, опершись локтями в колени, глядя то на Нику, то в окно, – как обычно, продал три стиральные машины и один утюг, потом пошел домой, слопал пиццу, доделал фонарщика и ходил с ним по улицам. Читал. Что-то про карты игральные. Кто-то куда-то их прятал.

– Интересно?

– Так…

– Почему?

– Автор крутит, крутит. Но читаю. Это как иногда в метро едешь, рядом черт какой-нибудь рассказывает, ты вышел и забыл, и неинтересно, что там дальше, но ехать было бы скучно без этого черта. А иногда и скучно, но так говорит, что дослушаешь. Даже остановку проедешь.

– Проезжал?

– Было один раз.

– Понятно, – протянула Ника. – Может, тот, про карты, не сумел сказать, может это только ему очень важно, и он пишет-пишет, а может, денег хочет. Все хотят. Вот ты хочешь, Шульгин, денег?

– Хочу, я же не дурак.