Соль неба

Сережа тут же открыл. Слова были красивые:

«Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете»; «Я свет миру: кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни»; «Пришел к своим, а свои его не узнали»…

Но волшебные слова эти не имели к Сереже никакого отношения. Они были про другое и обращены к другим.

Сережа так прямо об этом отцу Филарету и заявил.

Филарет улыбнулся:

– Считай, что это такое у тебя послушание. Пару-другую страничек в день – это ж не трудно?

– А зачем?

– Вот два сосуда стоят, представь себе. Через один все время вода льется, а второй стоит себе – и все. Какой чистым окажется? То-то же. Сосуд хоть и не понимает, что сквозь него вода течет, все равно очищается, верно? Так и с Евангелием. Коли читаешь постоянно, слова эти в тебе остаются, чтобы прорасти потом.

«Зачем мне это все?» – вздохнул Сережа.

Но про себя. Вслух ничего не сказал… Читать несколько страниц в день – послушание легкое. Тем более что слова в книге, конечно, такие же непонятные, как и ее название, и к Сереже отношения не имеющие, но зато красивые и не раздражающие особо…

Никогда не думал Сережа о том, как и когда проросли в его душе евангелические истины. Лишним казался ему этот духовный анализ, поскольку и без него очевидно: без этого послушания вырос бы отец Тимофей в совершенно другого человека.

Красная армия пришла в село, словно к себе домой: естественно, без боев и без крика.

В церковь вошел человек в бурке, которая плохо скрывала ряд орденов на кителе.

При входе снял фуражку, саблю, вытащил пистолет, сказав при этом:

– Нехорошо с оружием в церковь.

Постоял около икон. Крестился. Шептал что-то. Потом поцеловал икону Богоматери и заплакал.

Попросил у отца Филарета благословения и умчался вместе со своим полком добивать врага.

Война окончилась слезами и застольями. Стали возвращаться те, кто выжил. Плакали, выпивали, старались строить мирную жизнь, которая теперь – навсегда уже – стала именоваться «довоенной».

Зимой сорок шестого года пришел к Филарету хромой Семен, которого снова выбрали председателем, увел священника из дома во двор и прошептал:

– Бежать тебе надо, отец Филарет. Тут такое дело… Советская власть решила устроить показательные расстрелы тех, кто, по ее мнению, сотрудничал с фашистами. Человека не арестовывают, а расстреливают на глазах у односельчан. Для острастки, как говорится. Мне велено народ собирать, тебя расстреливать будут за пособничество фашистам. Пацана своего хватай и тикай отсюда по-быстрому.

Отец Филарет слушал молча, не перебивал, равнодушно смотрел то себе под ноги, то вдаль куда-то. Могло даже показаться, что все сказанное к нему не имеет касательства.

Когда Семен закончил говорить, ответил спокойно:

– Куда ж мне тикать? Чего бояться? Сказано ведь: «Кто соблюдает слово Мое, тот не увидит смерти вовек». Как я могу Храм Божий оставить? Паству? Не дело ты говоришь, Семен, не дело.

Семен даже руками всплеснул:

– Убьют тебя, понимаешь? Расстреляют ведь!

– Убить меня нельзя, – твердо произнес отец Филарет. – У Господа мертвых нет. А тебе спасибо, что предупредил. Добрый ты человек. Только не бойся ничего, слышишь? Все горести твои от страха отсчет свой ведут. Когда человек с Богом, ему людей зачем бояться?

И ушел в дом не прощаясь.

Сережа видел, как всю ночь отец Филарет молился, вино пил и хлебом закусывал.

Но на следующий день в деревню никто не приехал.

Собранные на церковном дворе люди уже расходиться собрались, когда на крыльцо вышел отец Филарет и сказал, хитро щуря свои маленькие глаза:

– Вот советская власть неорганизованная какая – ничего организовать не умеет. Ну, пойдемте, что ли, в церковь. Раз уж пришли – чего на улице стоять?

Никогда еще не слушало проповедь отца Филарета так много людей.

Никогда еще отец Филарет не проповедовал столь яростно. Говорил он о страхе. О том, что только Божьего суда должно бояться человеку, а остальное все – суета.

Историю рассказал, как к святому Мартиниану явился прекрасный незнакомец с орлиным взором и заявил, что он – Христос и что Мартиниан должен слушаться его беспрекословно. Святой посмотрел внимательно на незваного гостя и спросил: «Ежели ты Христос, то где же раны от гвоздей?» Обличенный во лжи сатана – а это был он – тотчас и исчез.

– Ни ран мы должны бояться, духовных ли, физических, но гнева Божьего, – говорил отец Филарет, смахивая с глаз слезы. – Не смерть страшна, ибо сказано: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет», – грех страшен. Страшно перед очами Господа с грязной душой предстать… А больше и нет никаких страхов. Забудьте о них!

И через день в село никто не приехал. И через два. И через неделю.

Сережа чувствовал: что-то нехорошее приближается к ним, вот-вот явится и сломает всю их жизнь, разрушит.

Пытался говорить об этом с отцом Филаретом, но тот твердил одно:

– Все в руках Божьих. Ибо сказано: «Не может человек ничего принимать на себя, если не будет дано ему с Неба».

Очень не любил Сережа, когда отец Филарет отвечал цитатами, словно своих слов у него не находилось.

И перестал задавать вопросы.

Но советская власть организовывала, может, все и плохо, зато памятью всегда отличалась хорошей. И, если задумала она какую гадость, не забывала никогда.

Где-то дней через десять после ночного, тревожного прихода Семена, в село въехал грузовик, в кузове которого мрачно покачивались люди, вооруженные винтовками и автоматами.

Перед грузовиком фыркала трофейная эмка. В ней властно восседали командирского вида мужик и священник.

Командир вальяжно вышел из автомобиля, что-то властно сказал Семену, и председатель проворно собрал сход на церковном дворе.

Отца Филарета вывели под прицелом винтовок.

Рядом с вооруженными солдатами он казался еще более маленьким и абсолютно беспомощным.

Командир влез на крыльцо.

Рядом с ним встал человек в рясе.

– Граждане! – с плохо скрываемой радостью закричал командир. – Пока наша доблестная Красная армия крушила коварного врага, находились такие граждане, которых язык не поднимается назвать гражданами. Эти так называемые граждане пособничали врагу, пособничали фашистам. Филарет…