Время вестников: Законы заблуждений. Большая охота. Время вестников

– А можно… – Казаков выхлебал первый кувшин и подозрительно оглядел остальные, – можно попросить вина? Кислого? Голова жутко болит… Гунтер меня вчера опоил своим… spirtyagoy.

– Чем? – переспросила Беренгария. – А, кажется, поняла! Этим жутким пойлом, которое вы привезли с собой? Но зато вам не было больно, сударь. Вот вино. Вам оно тоже будет полезно.

– Не было больно, – бурчал оруженосец, маленькими глотками цедя перебродивший виноградный сок. – Вы хоть видели, что он делал? Я Гунтера имею в виду.

– Видела. Сначала мессир фон Райхерт… – принцесса неопределенно пошевелила пальцами. – Вначале он почистил вам… царапину, потом взял у меня иголку и начал зашивать. Я знаю, сарацины давным-давно научились шить раны, это искусство переняли некоторые европейцы, но увы, весьма немногие – например, рыцари Святого Иоанна, побывавшие в Палестине. Я сама не умею.

– Потом что-нибудь делал? – последовал настороженный вопрос.

– Вот, – Беренгария осторожно подняла двумя пальцами со стола использованный шприц-тюбик. – Сказал, будто это арабское снадобье. Чудно… Пузырек из очень странного материала.

«Еще бы ты видела пластик, – подумал Казаков. – На всякий пожарный все использованные инструменты из моей аптечки придется уничтожать, чтобы не вызывать лишних вопросов. Пусть Гунтер и говорил, что инквизицию еще не придумали, но все равно – таких следов оставлять нельзя. Воображаю: лет через восемьсот археологи начнут копать Мессину и найдут в культурном слое двенадцатого-тринадцатого веков использованные шприцы… Сенсационная реклама для колумбийских наркокартелей! Смешно…»

Исполнив долг милосердия, принцесса снова опустилась в черное деревянное кресло и вернулась к прерванному неожиданным пробуждением господина оруженосца занятию. Беренгария успела подружиться с сестрой келарем, преподобной Марией Медиоланской, являвшей полную противоположность фурии аббатисе – сестра Мария являлась просто образцом добродетельной монахини: тихая, добрая, деловитая и не чуждается небольших радостей жизни. Именно она вчера проводила Беренгарию в библиотеку монастыря, чтобы наваррка могла посмотреть интересующие ее книги.

Здешние библиотеки весьма отличались от книжных собраний, знакомых Гунтеру и Казакову по прошлой жизни. Очень небольшие – книги ведь не печатаются, а переписываются, дорог пергамент, хорошие краски и чернила, бумагу из хлопка делают только на Востоке или в Кордовском халифате, переписчику для того, чтобы скопировать одно лишь Святое Писание в полном объеме, требуется год, а то и полтора… Следовательно, семь с половиной тысяч томов, находившихся в знаменитой обители Клюни, вотчине Бернара Клервосского, являли собой одну из самых крупных библиотек христианского мира. Может быть, собрание книг Константинополя из хранилища собора Святой Софии и превосходит числом Клюнийскую коллекцию, но ненамного. Еще следует вспомнить, что большинство авторов пишут на латыни (каковой язык, в общем-то, знают все образованные люди), но книги греческие, арабские или написанные на еврейском, приходится переводить, что весьма задерживает их распространение по другим монастырям.

За двести лет существования женской обители Святой Цецилии библиотека подобралась очень даже неплохая: восемьсот с лишним томов. Блаженный Августин, Ансельм Кентерберийский, Ареопагит, обязательный святой Бернар, многочисленные жития, Евангелия и схоластические сочинения, римские и эллинские авторы – от ясного солнышка науки и просвещения Аристотеля Стагирита до язвительного Сократа, въедливого Геродота и обстоятельного Тита Флавия.

Беренгария осмотрела тома, пробежалась равнодушным взглядом по собраниям папских булл, разрозненным книгам на непонятном арабском языке, толстым подшивкам летописей, сделала невинное лицо и сказала сестре Марии, что хотелось бы найти что-нибудь попроще. Светское, так сказать. Мирское и суетное. Да простятся такие помыслы…

Мария Медиоланская подняла брови, но ничем более удивления не выявила, объяснив, что преподобнейшая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская запретила содержать в библиотеке греховные сочинения, предосудительные для монахинь и ведущие лишь к духовной погибели, телесным искушениям и отвлечению от благочестивого созерцания величия Господнего. Беренгария намекнула, что запреты для того и существуют, чтобы их нарушать, а ничего дурного или грешного в «Песне о Роланде», к примеру, нет вовсе. Не стоит также забывать, что сама Беренгария не принимала схимнического обета, а является мирянкой. Сестра Мария сдалась.

В самом дальнему углу библиотеки громоздился коричневый, засиженный мухами шкап. Келарь подошла к сему монументу, сняла с верхней полки несколько книг, а Беренгария с любопытством выяснила для себя, что у шкапа отодвигается задняя панель, скрывающая за собой нишу в стене, а там лежат рукописи, завернутые в тряпки. Сестра Мария, не глядя, выдала принцессе находившийся сверху фолиант и предупредила, что коли Беренгария попадется с этим сочинением на глаза Ромуальдине, то пусть говорит, что привезла книгу с собой из Наварры, а лучше вообще сошлется на Элеонору Пуату и клянется, что том принадлежит королеве-матери.

Именно сей редкостной рукописью сейчас и зачитывалась Беренгария на глазах мессира оруженосца. Рядом с ней удобно устроилась рыжая кошка – драгоценный подарок невесте от Ричарда Львиное Сердце – которую принцесса, поразмыслив, назвала Гуэридой, то есть, в переводе с наваррского диалекта, Прелестью.

– Ваше высочество, – Казаков, после нескольких литров кислого подогретого питья постепенно начал оживать и, как обычно, повел себя непринужденно, – почитайте вслух, мне тоже интересно.

– Разве вы знаете латынь? – Беренгария искоса взглянула на подопечного. – По-моему, вы утверждали, будто благородное наречие Рима вам неизвестно.

– А переводить вы не можете?

– Если, – страшным шепотом сказала принцесса, – ее преподобие хоть краем уха услышит мой перевод, а войдя сюда, обнаружит, что я читаю эту вещь мужчине, на котором нет даже рубашки, непременно случатся две крайне неприятные вещи. Или аббатиса скончается от излияния зеленой желчи, или нас отсюда выгонят…

– Очень интересно, – хмыкнул Казаков. – Что за сочинение? Опять история о Ланселоте и Гвиневере?

– Публий Овидий Назон, – невозмутимо призналась Беренгария. – Трактат под названием «Ars amati». Никогда не встречали списков или переводов?

Казаков поперхнулся. Читать не читал, но слышал много. И кино смотрел, еще тогда… Однако каковы вкусы у принцессы! Посмотреть со стороны, так Беренгария – образчик благороднейшей и благовоспитанной девицы, истинной католички и (страшно подумать!) дочери самого настоящего короля. Что там говорит народная мудрость насчет тихих омутов?

«Ars amati» Овидия или «Искусство любви» для распущенного двадцатого века являлась книжкой вполне допустимой и, по сравнению с некоторым более современными трактатами, в чем-то даже безобидной. Еще в Петербурге Казаков видел, как небольшой томик строгого оформления преспокойно продавался в медицинском отделе Дома книги. Фильм с одноименным названием поставили итальянцы, и смотрелся он более как неплохое историческое кино, нежели четкое воспроизведение рекомендаций автора.

Но в строгом двенадцатом веке!.. Криминал, срам и разврат! Это даже Казаков понял. Если называть вещи своими именами, «Искусство любви» являлось эдакой «Кама-сутрой» для эпохи Раннего Средневековья с популярно изложенными советами для начинающих.

– Вы знаете, ваше высочество, что даже в растленном Риме эпохи Цезарей, – целомудренно-ханжеским голосом сообщил Казаков Беренгарии, – сей трактат считался крайне… двусмысленным? Публия Овидия за эту дивную книжку со скандалом выгнали из города и сослали к черту на рога, аж на побережье Черного моря.

– Разве? – удивилась принцесса. – Я всегда пребывала в уверенности, что римляне были куда терпимее к взаимоотношениям подобного рода между мужчиной и женщиной. Вы будете смеяться, но эту книгу я раздобыла у монахинь.

– М-да… – Сергей закашлялся. – Библия учит нас любить ближнего своего, а Овидий растолковывает, как именно это делать…

Беренгария сделала оскорбленное лицо, но не выдержала и засмеялась. На ее памяти это был первый куртуазный афоризм, порожденный явившимся из варварских земель оруженосцем сэра Мишеля. Значит, он еще не безнадежен.

– Ой, – принцесса вдруг отложила книгу и вскочила, отчего кошка свалилась на пол и недовольно мявкнула. – Я вспомнила, что мессир фон Райхерт обещал придти после рассвета и привести с собой шевалье де Фармера! Уже давно отзвонили час первый, а их до сих пор нет! Неужели что-то случилось?

– Мы попросили господина де Алькамо послать к вам кого-нибудь из своего отряда, если с нами что-то произойдет, – тоже обеспокоившись, сказал Казаков. – Если никто не приходил, значит, с Мишелем и Гунтером все в порядке. Вы не слышали никаких новостей утром на мессе?

– Ночной штурм отражен, – ответила Беренгария. – Прошел слух, будто сицилийцы делали вылазку большим отрядом и изрядно побили англичан. Больше ничего.

– Ясно, – кивнул Казаков и подумал: «Если к вечеру немного очухаюсь, а эти два раздолбая не объявятся, поеду к Северной башне, оглядеться. Мало ли… Одно хорошо – Гунтер забрал пистолет и при опасности сможет хоть как-то защититься. Но он, тевтонская морда, человек пунктуальный, и если обещал придти с утра, то обязательно пришел бы. Значит, вылазка? Уж не отправился ли мой рыцарь вместе с сицилийцами?..»

* * *

– Вы авантюрист, шевалье, – без обиняков заявила Элеонора Пуату. – В другое время у меня имелся бы повод обвинить вас в измене своему королю, но сейчас времена особенные. Будем считать, что сие не измена, но действия во благо государства. Ричарду придется гораздо хуже, если этот упрямец не остановится, а святейший папа выполнит свою угрозу. Отличное начало крестового похода, вы не находите? Предводитель крестоносной армии отлучен от церкви за ссору с собственным союзником!

– Значит, ваше величество одобряет наш план? – осторожно спросил сэр Мишель. – Я не думаю…

– Наше величество одобряет, – нетерпеливо отмахнулась Элеонора. – Пусть лучше будет так, нежели мне опять придется терпеть такой позор! Я отлично помню, как папа Александр III наложил интердикт на Нормандию после убийства Томаса Бекета и сколько унижений пришлось испытать старому Генриху ради того, чтобы вымолить прощение у Святого Престола! Более ничего подобного я переживать не намерена.

– Тогда мы можем просить о встрече с королем?

– Просить! Увы, не у меня, – Элеонора крайне недовольно поморщилась. – Я отговаривала Ричарда целые сутки, и в результате… Мы расстались взаимно огорченными.

«Весьма смягченная формулировка, – подумал Гунтер, слушая королеву-мать. – Успев раззнакомиться с аквитанкой поближе, я начинаю понимать, что слово „огорченными“ подразумевает под собой скандал в истинно романском духе: с криками, взаимными обвинениями, может быть, даже с битьем посуды. Впрочем, посуда здесь серебряная, не разобьется…»

– Выйдите, господа, я переоденусь. – Элеонора тяжело поднялась со складного кресла. – Я придумала, как обставить дело. С вас беру только одно обещание – слушать меня и ни в чем не противоречить.

Почти рассвело. Теперь можно было рассмотреть стан английского короля – почти десяток громадных и роскошных шатров, наспех сколоченные коновязи и, как следствие, неприбранный с утра лошадиный помет, чуть в стороне скопище знамен: белый штандарт с багровым крестом святого Георгия, синий флаг Шотландии, леопарды Вильгельма Завоевателя и дрок династии Анжу. Красиво. Впечатление портит только пристроившаяся рядом чья-то породистая собака, задравшая ногу как раз на резное древко знамени короля. Закончив свои дела, непочтительная псина весело гавкнула и скрылась в палатке герцога Йорка.

Суматоха в лагере давным-давно закончилась. Сицилийцы благополучно исполнили задуманное, попортив нервы войску Ричарда, и исчезли как призраки. Гунтер и сэр Мишель, дожидавшиеся, пока камеристки оденут королеву, слышали, как оруженосцы предводителей английской армии спорят, кто именно совершил нападение, причем версии выдвигались донельзя знакомые, но романтически приукрашенные: да, высадился Саладин, но арабов сбросили в море, а самого султана зарубил Ричард Львиное Сердце, первым отважно бросившийся в ночное сражение.

Сию легенду, однако, развеял сам Ричард. Ихнее королевское величество внезапно выбралось из шатра в самом что ни на есть заспанном виде, за королем же следовал взъерошенный фаворит – Бертран де Борн, босиком, в панталонах и короткой ночной рубашке. Господа оруженосцы от неожиданности застыли, забыв поклониться монарху, а Ричард, громко зевнув, вопросил:

– Надеюсь, ночь прошла спокойно? Или Йорк все-таки взял Мессину?

Кто-то из молодых пажей не выдержал и нервно захихикал, но быстренько смолк. Смеяться над королем, знаете ли, чревато.

– Доброе утро, сын мой, – на сцену явилась Элеонора Пуату, полностью одетая в любимое розовое сюрко, шапочку с вуалью и подбитый куньим мехом плащ. Жестом отослав придворных дам, королева-мать целеустремленно направилась к Ричарду. – Ваше величество, покоен ли был ваш сон?

Судя по наилюбезнейшему тону матери, Львиное Сердце понял – ночью что-то стряслось. Подавив новый зевок, король куртуазно поклонился Элеоноре и озадаченно воззрился на окружающую местность. Ничего особо страшного не замечалось, а потому Ричард ответил как можно хладнокровнее:

– Почивал весьма благополучно, матушка. А вы? Не привиделся ли гиппотавр?

– Нет, – пресекла ерничество возлюбленного чада Элеонора Аквитанская. – Не привиделся. Мне снилось другое: нападение на ваш лагерь. Танкред показывает зубки, сир, а у вас всего три дня для того, чтобы договориться с королем Сицилии.

– Нападение? – Ричард кулаком протирал глаза, а мессир де Борн предпочел ретироваться обратно в палатку, ибо Элеонора ожгла его взглядом, более приличествовавшему голодному василиску. – Почему меня не разбудили?

– Наверное, – источавшим патоку голоском проворковала королева, – боялись нарушить ваше уединение с мессиром Бертраном де Борном. У вас, видимо, был многоученый диспут о поэзии?