Поэма

Не раньше обеда открылись мои глаза на следующий день. Решив зайти за Эммой и, может быть, вместе позавтракать, я стоял у зеркала внизу и пытался совладать с запонками, когда дверь студии стремительно распахнулась, на пороге засияла Эмма.

– Вот здорово! – воскликнул я, – помоги мне с этими упрямцами.

– Ты вообще читал газеты? – поинтересовалась гостья, размахивая в руке свежими изданиями.

– …я дожидался прекрасную почтальоншу! – забрал я газеты. – Пошли поедим.

– Дай сюда! – воскликнула Эмма, когда мы вышли на улицу, и я, держа газеты подмышкой, на ходу продолжил ковыряться с вредными запонками.

– И о чём сегодня пишут? – спросил я, любуясь прекрасным лицом, принявшим тогда серьёзное выражение, – Бьюсь об заклад, газеты пестрят заметками о том, как ты вчера блистала на балу!

Эмма с напущенной строгостью взмахнула на меня ресницами:

– А ты почитай, почитай. Дурень!

Наскоро добравшись до приятного кафе, мы расположились, и я развернул газеты.

"Вчера Гранд отель "Интерконтиненталь" распахнул свои двери гостям великолепного бала парижанок. 68 пар дебютантов открыли блистательный вечер знаменитым вальсом "На прекрасном голубом Дунае" Иоганна Штрауса, который исполнялся на французском языке, под аккомпанемент оркестра "Евгения". – Почти одинаково начинались статьи. Далее в одной из них следовала историческая справка, в другой был подробно описан банкет, перечислены названия танцев. В конце обеих статей следовало перечисление некоторых именитых гостей, среди которых в одном списке была "знаменитая художница Эмма По (живое воплощение искусства)", в другом "Эмма По, иностранная принцесса, говорящая на чистом французском".

– Какой ужас, – в шутку вздохнул я, – они явно перегнули палку с французским, и я не критикую твои бель-пароль [фр. – красивые слова], они чудесны, но тот факт, что с чужаками ты общалась на английском, действительно, вопиющ.

– Что ты за дурак? Тебя совсем не смущает, что они называют меня "знаменитой", да ещё "принцессой"? Одно дело шутка, но другое публичная печать.

– Брось, ладно что одно из любимых дел любой газеты однобокость фактов, а то и вранье, кого этим удивишь? Но ведь ты и вправду знаменита – про тебя даже в газетах пишут, – рассмеялся я. – Да и вообще, эта короткая фамилия, создала тебе инкогнито. А то что они приврали про язык, подумаешь…

Видя неудовлетворённость в глазах Эммы, я продолжил:

– Ты самая настоящая принцесса! – моя спутница недовольно покачала головой. – Можешь не верить в это, но… признайся ты девушка.

– Наглец! – закатились каштановые глаза.

– Ну вот. А есть ли у тебя какое-нибудь удостоверение девушки?

– Non-sens! У меня есть паспорт!

– Он лишь говорит о том, что ты гражданка определённой страны. Что ты девушка понятно без всякого документа, правда? Так и принцессу отличают воспитание и манеры, умение держаться и ум… Даже на этом фото, – я поднял газету со стола, чтобы получше разглядеть изображение, – c этой диадемой – венцом замечательной причёски – разве здесь ты не похожа…

– На каком ещё фото!? – расширились от удивления и без того большие глаза.

– Ты, что, не видела? – взглянул я на героиню сюжета, рассмеявшись и чуть отодвинувшись. – А я-то как вышел! Высок, статен, подтянут… Погоди, почему на мне форма? Что это, чёрт побери, за медали?

Весь мой последний монолог Эмма тщетно пыталась отобрать газету:

– Дай, наконец, посмотреть!

За секунду до взрыва атомной бомбы женского терпения, я вернул вожделенную бумагу хозяйке.

– Надо же! Я себя не узнала… Вот почему эти газеты оказались сегодня у моей двери!

На фотографии в четверть газетной страницы Эмма была запечатлена идущей. Она высоко и гордо несла прибранную головку, губы её жили счастливой улыбкой. Названная принцесса держала меня под руку и смотрела чуть в сторону, подол её платья замер в лёгком полёте. Однако никого другого на фото не было, крокодил фотокамеры откусил лишь кусочек моей руки, а остальные гости были не в фокусе.

– Разве здесь ты не похожа не принцессу? – закончил я свой вопрос, стоя за спиной сидящей Эммы.

– Хорошее фото, – заключила она и на мгновение откинула и повернула голову так, что чуть коснулась моей руки, упиравшейся на спинку её стула, – жалко, что ты не влез.

– Ну что ты, сherchez la femme, – [фр. ищите женщину] рассмеялся я.

На протяжении двух недель мы почти каждый день виделись с Эммой. Наши глаза посетили несколько известных музеев, наши ноги прошлись, кажется, по всем сколько-нибудь известным улицам, проспектам, мостам и кварталам; наш аппетит утолялся прекрасной французской кухней либо нежным парижским мороженым, но наши мысли и чувства были всецело посвящены друг другу. И хотя моя школа совершенно опустела, моё переполненное сердце было счастливо. Все былые мечты и цели были в одночасье отодвинуты, забыты, перечёркнуты, но какая разница, если их перечеркнули стрелки на чулках ангела? Впрочем, разве юности не чужда стратегия, разве любви не чужд расчёт? Я упорно закрывал глаза не только на необходимость развивать школу, но даже в целом на заработок средств к существованию. "Неужели у меня не может быть отпуска?" – оправдывался я перед собой. Эмма располагала большим количеством свободного времени и с радостью посвящала его мне, мыслимо ли было отказаться от такого сокровища?

VIII

Когда, наконец, весь Париж был исследован мы с Эммой отправились в пригород. Мы и до этого посещали раскинутые в округе парки и заповедники, но это было совершенно особенное место, к тому же расположенное дальше остальных. Я не знал его настоящего названия, но кто-то из моих друзей называл его "бархатная гора" из-за того, что по склонам этого места в тёплый период цвели французские бархатцы. Существовала легенда о том, что, когда-то в небольшом домике на этой самой горе счастливо жила немолодая пара. Единственным украшением маленького жилища – помимо любви, жившей в нём – была маленькая клумба с бархатцами, которые так любила заботливая хозяйка. Когда же старушки не стало, в память о ней старик продолжил высаживать маленькие оранжевые цветы с бархатными лепестками. С годами он стал терять зрение и по-видимому рассудок: часто он ходил по горбатой спине горы и сеял однолетние цветы даже тогда, когда к нему отовсюду жизнерадостно тянулись их весёлые кружевные головки. Вскоре время прибрало и старика. Домик постепенно превратился в пыль, а однолетние бархатцы словно забыли об ограниченности отведённого им срока, – они стали цвести каждый год, напоминая о былой любви.

К "бархатной горе" мы с Эммой отправились на автобусе, и пока я рассказывал спутнице эту легенду и что-то ещё, она то и дело прижимала свои нежные губы к моей щеке, перемежая это счастливым смехом. Её руки с чувством сжимали то мои плечи, то пальцы, её волосы приятно щекотали мне шею, её глаза завораживали головокружительным сверканием.

– Что ты делаешь? – попытался я сдержать её, чтобы удержать себя, – ты сегодня сама не своя.

– А что? Нельзя? – передразнила меня Эмма. – Не знаю, что со мной происходит, – задумчиво добавила она, приземлив голову на моём плече. – А может я и, правда, больше не своя? – вдруг, встрепенулось лёгкое создание, заглядывая мне в лицо; её волнистые локоны, откинутые быстрым движением, игриво возвращались каждый на своё место. – Мой прекрасный Джозеф, мой Париж, – с задушевным восторгом проворковала Эмма и вновь не удержалась от поцелуя, после чего кокетливо и в то же время чуть виновато добавила: "расскажи куда ты везёшь меня, я ни слова не разобрала".

Мои рука было обняла прекрасную путешественницу, но она тут же вырвалась и снова потребовала повторить историю, когда же я заново начал рассказ о месте нашего назначения, Эмма успокоилась, тихонько прислонилась ко мне и стала задумчиво слушать, посвятив блеск глаз приятным видам, бегущим нам на встречу.

Так переменились отношения между нами после бала. "Когда именно это произошло?", – мог тщетно спросить я себя и не найти ответа. Было невозможно сказать, когда мои руки влюбилась в руки Эммы, когда её голос зазвучал нежностью, когда карие глаза стали моими любимыми глазами, когда наши зрачки взяли в привычку расширяться, словно в попытке освободить душу. Всё это произошло постепенно и в то же время спонтанно, так же медленно, как и молниеносно; мы не считали ни шаги, ни взгляды, ни минуты, забывая о конечности мимолётных мгновений и живя настоящим. Грядущее было овеяно туманом неведения, прошлое не имело значения.

Наконец мы добрались до заветного места, немного прогулявшись от автобусной остановки. Наш путь, казалось, бежал в самые облака, дорога по которой мы шли была грунтовой, покрытой редкими камнями, она отходила от другой дороги лишь для того, чтобы обнять собой гору.

– Как здесь красиво! – восторженно произнесла Эмма, когда мы забрались достаточно высоко.

Перед нами, действительно, открывался замечательный вид: среди маленьких домиков, вездесущих дорог и цветущих деревьев тонкой змейкой – местами поблескивая, местами прячась – неторопливо ползла Сена. Мы присели на одну из двух-трёх редких лавочек, раскинутых по обочине, подниматься выше значило сменить вид, отвернуться от Парижа: дорога начинала поворачивать кругом горы. Я снял рюкзак (из-за которого за несколько часов до этих событий был назван "школьником") и вынул оттуда угощение для Эммы: большую стеклянную банку с крупно нарезанными фруктами. Мою спутницу насмешила такая заботливость, но она благодарно приняла подношение.

– Несмотря на то, что такие банки можно увидеть, пожалуй, только во Франции, – начала Эмма, – ты напомнил мне детство. Когда я была совсем маленькая родители иногда оставляли меня летом у бабушек. Одна из них жила в довольно большом доме и держала различных животных. Так, например, я, словно какая-нибудь амазонка, – засмеялась рассказчица, – могла подолгу играть с козлятами. Какие пушистые и белоснежные они были! Как забавно и неуклюже прыгали! Так вот, – продолжила она чуть погодя, – порой мы каждый день ходили с бабушкой в лес есть землянику. Целый час мы могли бродить по полянкам и пригоркам, казалось, за это время я успевала съесть целую тонну ягод! А когда мы наконец возвращались домой, бабушка словно волшебница откуда-то вдруг вынимала пол-литровую банку ягод. Как чудесно пахло из такой банки! Ягоды пересыпались в тарелки, заливались коровьим молоком, крошился испечённый дома хлеб, и мы снова принимались за амброзию.

– Здорово, – мечтательно заметил я. – А чем ещё ты занималась у бабушки?

– Других детей поблизости не было, поэтому я рисовала, рукодельничала или играла с собакой. О, это был удивительный пёс: я давала ему понюхать какую-нибудь палку, говорила "сидеть", затем бежала в близлежащий лес и где-нибудь прятала её. Как я не пыталась путать следы, палка через считанные минуты оказывалась у моих ног… Бабушка никогда не нагружала меня работой, разве что редко позволяла помочь. Однажды она придумала построить мне качели. Мы отыскали два куска старой верёвки, подобрали небольшую доску для сидения и привязали её к отдельно стоящей невысокой сосне. Моей радости не было предела, когда бабушка проверила качели и наконец добродушно сказала: "можешь качаться", как чудесно мелькало синее небо сквозь узорчатые лапы дерева! Вскоре я украсила своё новое счастье цветами, и даже приводила козлят и собаку, чтобы они поглядели как я качаюсь, можешь себе представить?

Мы с Эммой рассмеялись.

– Ты удивительная! – в который раз решил я.

– В следующий раз мне довелось навестить бабушку лишь через несколько лет, – с грустью продолжила Эмма. – Бабушка, к счастью, почти не изменилась и была всё так же добродушна и молода душой, но больше не было ни качелей, ни собаки, ни козлят, ни маленького загона – который мы для них делали в мой предыдущий приезд – а значит не было и тех ощущений. Несмотря на то, что я немного подросла, мне так хотелось вспомнить и заново пережить те волшебные чувства, но всё было совсем по-другому. Впрочем, грусть недолго сжимала моё сердце, я осознала, что такое время, и приняла как данность то, что оно способно так неумолимо всё менять.

Позже я понял, что именно для того, чтобы не замечать власти времени Эмма, как и некоторые другие люди, старалась жить одним днём.

Две птицы взмыли в небо из-за наших спин, и я, не удержавшись, рассмеялся.

– Это знак, – пришлось пояснить вопросительно округлённым глазам, – знак того, что мы будем вместе, – пошутил я.

– Джозеф, тебе ведь только что рассказали о том, что время всё меняет, – грустно молвила Эмма.