Беглец
Заявление.
Довожу до твоего сведения, что агент угро Травин Сергей Олегович есть недобитая контра, обманом проникшая в органы. Сволочь эта беляцкая происхождение имеет самое что ни на есть эксплуататорское. Отец его, купец первой гильдии Олег Травин, держал в Выборге завод и рабочих угнетал, а как социалистическая революция победила, драпанул в Америку.
В 1919 году этот Травин воевал на стороне белофиннов в нашей Советской Карелии и только из-за уничтожения документов смог избежать справедливого наказания. После войны эта контрреволюционная гнида обманным путем проникла в ряды доблестной рабоче-крестьянской милиции и до сих пор скрывает свою гнилую сущность, маскируясь под честного агента угро. Прошу разобраться и вывести на чистую воду.
Агент 3-го разряда Иосиф Соломонович Беленький».
– Что скажете? – повторила Фельцман, довольно улыбаясь.
– Кляуза, – твердо ответил Травин, – причем старая. Беленький это в марте двадцать седьмого написал, товарищ Емельянов, начальник московского угро, сделал запрос товарищу Гюллингу, и тот письменно подтвердил, на чьей стороне я воевал. Вы, товарищ Фельцман, тоже можете Эдуарда Александровича запросить, уверен, он меня еще помнит.
Кривая улыбка исчезла с лица Иды Фельцман. Гюллинг был председателем Совнаркома Автономной Карельской ССР, и его слово весило достаточно много. Гораздо больше, чем слово бывшего агента третьего разряда.
– Просто так наши органы такое письмо бы не прислали, – сказала она раздраженно, – мы обязаны все проверить.
– Конечно, проверим, – поспешно заверил Мосин, – поскольку товарищу Травину осталось работать туточки неделю, а точнее даже, так сказать, меньше, мы перешлем по инстанциям. А вы, Сергей Олегович, пока будьте свободны.
Руки он Травину не подал, стыдливо опустил глаза. Промыслов не испугался, крепко стиснул ладонь, громко сказал, что партия разберется с кляузами. В коридоре Сергей столкнулся с Грунис, бывший полковой комиссар смотрела в окно, вертя в пальцах незажженную папиросу, слова Промыслова она через открытую дверь услышала, ударила кулаком по подоконнику.
– Анонимка?
– Да какая там анонимка, – Сергей уселся на выкрашенную белой краской доску, прислонился спиной к подтаявшему стеклу, – был у нас в московском угро фотограф Беленький, вроде и не цапались с ним, а он взял и донос на меня написал, мол, из эксплуататоров и на стороне беляков воевал. Про беляков чушь, а остальное не проверить никак, губерния-то Выборгская сейчас под финнами, все книги приходские там.
– Вот сволочь, – Грунис смяла папиросу в кулаке, сунула в карман. – Я это так не оставлю, на окркоме вопрос подниму, нельзя, чтобы всякие прощелыги на честного товарища грязь лили. А ты куда смотрел, Коля? Почему партия не вступилась?
– Да ты, Лидия Тимофеевна, шашкой-то не маши, – Промыслов, который тоже вышел в коридор, остановился возле них, – чай не Гражданская на дворе. Разберемся, у меня вот тоже душа не лежит огульно обвинять. Да и Сергей Олегович, смотри, держится спокойно, значит, биография чистая. Но я бы на твоем месте, товарищ Травин, в органы-то обратился и потребовал. От них письмишко пришло, может, уже порешили все, а мы тут пар выпускаем.
– Так и сделаю, – Травин слез с подоконника, чуть было его не оторвав. – Только с делами разберусь.
Окротдел ГПУ занимал несколько зданий Старо-Вознесенского монастыря на углу Алексеевской и Свердлова, Сергею приходилось бывать там раньше, и не всегда по неприятному поводу. Гуслин ждал его возле постового.
– Товарищ со мной, я сам его отмечу.
Постовой равнодушно кивнул.
– Два часа пятнадцать минут, – говорил Гуслин, показывая Травину дорогу, – ну и выдержка у тебя, я уже и пожрать сходил, и прочее пятое-десятое. Другой бы вприпрыжку прискакал, а ты не торопился. Александр Игнатьевич наказал, как появишься, сразу к нему, и чтобы ни с кем ни словом не перебрасывался, вот сижу, тебя тут караулю.
Меркулов сидел в прокуренном кабинете и глядел в потолок, комната была завалена бумагами, они лежали и на стульях, и на шкафах, и даже на полу. При виде Травина особист лениво махнул рукой.
– Гриша, свободен. А ты найди себе место свободное и садись. Только вон ту пачку не трогай.
Сергей, потянувшийся было к ближайшему стулу, снял стопку бумаг с другого, пододвинул к столу.
– Молчишь? – не меняя позы, протянул начальник оперативного отдела.
– Так ты мне сам все сейчас расскажешь.
Прозвучало двусмысленно, Меркулов криво улыбнулся.
– Накладочка вышла, Сергей Олегович, с твоим переводом. Уже и бумаги оформили, а тут этот донос вылез, по новому месту отправили, чтобы там тебя показательно выгнать. Хорошо я успел перехватить.
– Так разбирали его уже.
– Разбирали, да только в прошлый раз, ты мне скажи, если совру, сослали тебя из оперотряда в районное отделение, а потом и вовсе из угро в детскую колонию перевели.
– Не в колонию, а в исполком Рогожский. Как же свидетели, да и Гюллинг за меня поручился?
– Исчезли все бумажки. Донос остался, резолюция – тоже, а документы тю-тю, испарились, заново придется собирать.
– Да кто же у вас мне так подгадить старается?
– По большому счету – никто, – Меркулов потянулся, зевнул, – представляешь, ночей не сплю, разбираю старые дела, чтобы тут все в чистоте оставить. Ну так вот, не меня одного в Ленинград переводят, а еще одного товарища, из Москвы. И он тоже с собой своих людей тянет, на твое место хочет доверенного человека поставить, должность-то хоть небольшая, но важная, начальник отделения связи – он все обо всех знает, там биография как стеклышко быть должна, малейшее подозрение, и сразу отказ. Ну а поскольку бумаге ход даден, останавливаться уже никто не будет, не только место потеряешь.
– Ну и контора у вас, – в сердцах буркнул Травин, – чистый гадюшник.
– Не без греха, – согласился Александр Игнатьевич, – старых-то спецов вычистили, а новые разные приходят, кто по зову сердца, но есть и такие, кто выгоду свою ищет и личные интересы вперед дела ставит. Но ничего, погоди, мы с ними разберемся. Не сразу, лет может десять пройдет, каждого, кто свое истинное лицо показал, к ответу призовем, а то и к стенке поставим. А пока вот так приходится изворачиваться, ты уж прости.
– Так я уже и вещи все в Ленинград отправил, – растерянно сказал Сергей. – И квартиру снял, и с Мухиным договорился, Лизку вон, отвез на выходных, да и мотоцикл уже перегнал.
– Отвез – это хорошо, – хозяин кабинета открыл ящик стола, достал бежевую бумажку, – потому что ты, товарищ Травин, с этой минуты находишься на ответственном задании. Отбываешь в командировку.
Сергей пожал плечами, к подобным выходкам Меркулова он уже привык.
– Ты рожу-то не строй кирпичом, для тебя стараюсь, нельзя тебе сейчас в Ленинград, закопают особо рьяные товарищи, им только повод дай. Поэтому отправишься вот сюда, – и он протянул Сергею картонный прямоугольник.
Травин повертел в руках билет на бесплатный проезд в купе второй категории спального вагона прямого сообщения на двадцать шестое марта с Северного вокзала, курьерский 2/1, на имя Добровольского Сергея Олеговича, старшего снабженца Госспичсиндиката.
– С фамилией не ошиблись? – уточнил он.
– В самый раз, – Меркулов чуть дернул глазом, видимо, собираясь подмигнуть, но передумал, – а то не знакомая? Читал я, какие ты изумительные истории доктору Зайцеву рассказывал, и аж дыхание задерживал, до того красочно и главное, правдоподобно изложено, куда там «Голове профессора Доуэля» или «Аэлите». Тебе бы, Травин, книжки писать, а не кулаками махать.
Сергей замер в ожидании приступа головной боли, но на этот раз пронесло. Когда-то, точнее – всего семь лет назад, он твердо знал, что на самом деле его зовут Евгений Должанский, и родился он не в 1899-м, а почти на сто лет позже. Все его рассказы о будущем, в котором СССР перестал существовать, психиатр доктор Зайцев аккуратно записывал. Как выяснилось, не только во врачебных целях. Кем он действительно является, Должанским или Травиным, Сергея с каждым годом волновало все меньше и меньше. Он отлично чувствовал себя в двадцатых годах двадцатого века, а что впереди и его, и страну, в которой он жил, ждали нелегкие времена – так это мелочи, к трудностям он привык и в одной жизни, и в другой, не важно, какая из них была настоящей, а какая – выдуманной. Правда, любое воспоминание о том, что происходило до контузии, оборачивалось приступом сильнейшей головной боли, которая не снималась никакими лекарствами, но и воспоминания приходили все реже, и боли немного слабели. Словно черту провели тогда, на стыке двадцать первого и двадцать второго годов, за которой настоящая жизнь только началась. И за этой чертой остались, в сущности, чужие ему люди.
– Чита? Это про нее мне с утра цыганка говорила?
– Какая еще цыганка, ты мне голову-то не морочь. И не Чита совсем, а Владивосток. Едешь в Дальневосточный ИНО, они как раз водителя просили не из местных, а наш товарищ, который должен был туда отправиться, сейчас другим делом занят. Покрутишь заместо него штурвал, помотаешься по городу и окрестностям, а как тут все успокоится, и наш товарищ туда подтянется, обратно вернешься. Место бойкое, скучать времени не останется. И вот еще что учти, отдел этот специфический, о нем только в Москве знают у товарища Петерса, да на месте трое из начальства окротдела дальневосточного, а группа, с которой будешь работать, вообще особняком стоит, посему там до тебя никакая чистка не доберется. Так что, товарищ Травин, не на курорт тебя посылаю, а серьезной работой заниматься, хотя ты и на курорте на свою задницу умудряешься приключения находить, да-с. Дело ответственное и непростое, ты ведь газеты читаешь, значит, в курсе, что партия наша постепенно от НЭПы ленинской отходит, осенью вон частников прижала, так дальше будет еще жестче, поэтому буржуи советские из кожи вон лезут, чтобы хоть что-то спасти и вывезти за границу. Есть в нашей стране несколько областей, в частности – Дальний Восток, где пока что частный капитал жив и процветает, в связке с международным. А где иностранный капиталист, там и шпион сидит. Вопросы есть?
– На месте разберусь. – Сергей не стал цепляться к тому, что, кроме Петерса и местных, о секретной группе на Дальнем Востоке знал почему-то еще обычный заместитель начальника полпредства ОГПУ второй категории.
– На работе скажешь, что обещали все выяснить. Досидишь до увольнения, в субботу вечером спокойно уедешь в Ленинград, а уже оттуда отправишься в новую столицу. В Москве заглянешь кое-куда, я тебе черкану сейчас, тебя будут ждать пакет и координаты человека для связи во Владивостоке, пакет ему лично в руки отдашь, и никому больше. Сергей, – Меркулов чуть наклонился вперед, уткнулся цепким и серьезным взглядом прямо в глаза Травина, – то, что в пакете, очень важно, ни почтой нашей, ни телеграфом отправить не могу, только курьером. Постарайся, чтобы в чужие руки не попало, если что случится, уничтожь. И пакет, и того, к кому попадет.
– Сделаю.
– Заодно документики на фамилию Добровольского заберешь, – хозяин кабинета снова откинулся на спинку кресла. – В Чите будешь первого апреля, дальше не торопись, перекантуешься недолго, потому что нужный человек ждет тебя только пятнадцатого апреля ровно в восемь тридцать утра. Заранее во Владивосток не суйся, нечего там лицом светить, но и тут тебе околачиваться нечего, а Чита – город большой, есть где затеряться. Ясно?
Травин кивнул.
– Ну вот и хорошо. Поедешь как буржуй, в спальном вагоне, командировочные, проездные и подъемные на месте получишь. Денег заранее не даю, с Павловского вы с Мухиным и так довольно получили, будет куда потратиться. Да не смотри ты так, я про ваши делишки знаю и даже, так сказать, понимаю, воинская добыча – дело святое, к тому же распорядились вы ей хоть и незаконно, но справедливо.
– Надолго я туда? – Сергей только головой покачал.
Банда Павловского, за которой местное ГПУ гонялось почти полтора года, сгинула в псковских лесах этой зимой, из семи душегубов не сбежал ни один. И никаких угрызений совести Травин по этому поводу не испытывал.
– Месяца два, самое большое три, я, как твой вопрос решу, телеграмму вышлю на Владивостокский почтамт до востребования, дождешься сменщика и возвращайся. Любопытным говори, что место нашел на Дальнем Востоке денежное, за длинным рублем погнался. С Мухиным проблем не будет, не разболтает, если догадается?
– А то ты сам не знаешь, Фомич – человек надежный. Лишнего не скажет, за Лизкой присмотрит, – Травин поднялся со стула. – Спасибо, Александр Игнатьевич, за заботу.
– Ну вот, а то все хмурился и волком смотрел, – Меркулов улыбнулся, поменял несколько листов бумаги местами, чиркнул что-то карандашом, словно показывая, что у него своих дел невпроворот, кроме как Травина уговаривать, и добавил словно мимоходом: – Вот что еще, если ты проездом в Харбине будешь и вдруг старых приятелей встретишь, знакомство возобнови.
– Нет у меня там приятелей, – отрезал Сергей.
– Травин, кончай мне ваньку валять, – особист раздраженно хлопнул ладонью по столу, – обстановка на КВЖД сложная, того и гляди до войны настоящей дойдет, за любую возможность схватимся, и не важно, ты там был в осьмнадцатом, когда людей полковника Монкевица подчистую вырезали, или однофамилец твой, удивительно рожей на тебя похожий… Я ведь не прошу тебя, а приказываю. Сказано забыть о крестьянском происхождении – забудешь. Сказано со старыми друзьями приятельствовать – так и сделаешь. Ясно?
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – Травин четко, по-строевому повернулся на каблуках и вышел из кабинета.
Глава 2
26/03/29, вт.Пакет ждал Сергея в доме номер 3 по Фокиному переулку. Лифтов в шестиэтажном доме, переделанном из доходного в коммунальный, не водилось, Травин поднялся на последний, шестой этаж, толкнул дверь в семнадцатую квартиру. В коридоре пахло керосином и блинами, пацан лет пяти пробежал мимо, толкая перед собой обруч, и затопал вниз по лестнице. Бумажка с фамилией «Пунь» обнаружилась на двери по левой стороне, Сергей постучал, отворила женщина неопределенного возраста, с копной курчавых волос и трубкой в зубах. Клубы ароматного дыма плавали по комнате, пытаясь вырваться наружу через крохотную форточку.
Женщина заперла дверь на цепочку, забрала у Травина бумажку с адресом, достала из ящика комода другой клочок, сложила их вместе, убедилась, что раньше они составляли одно целое.
– На подоконнике, – коротко сказала она и уселась за круглый обеденный стол, на котором стояла пишущая машинка, взгляд у хозяйки комнаты был уставший и равнодушный. – Инструкции внутри, прочитаете – уничтожьте.
– Съесть? – пошутил Травин.
– Как пожелаете.
Сергей взял серый бумажный конверт, уселся за тот же стол, развернул. Женщина вовсю барабанила по клавишам, словно происходящее ее не касалось. Внутри пакета лежало служебное удостоверение на имя Сергея Олеговича Добровольского, командировочные документы, несколько листов плотного печатного текста, сколотых скрепкой, еще один лист, на котором без труда поместились две строчки – дата, время, адрес и фамилия. И оборванная половина портрета поэта Пушкина, видимо, служившая паролем. Травин убрал обрывок обратно в конверт, оставил лист с адресом, закрыл глаза, представляя, как буквы складываются в слова, открыл и прочитал снова. Машинистка, не отрываясь от «Ундервуда», небрежно кивнула на тарелку с коробком спичек, дождалась, пока бумага сгорит, перемешала пепел карандашом.
– Не задерживаю, – указала на дверь.
Сергей поплутал по улочкам, чтобы удостовериться, что за ним нет слежки. Либо следили уж очень хорошо, либо он не был никому интересен – ни агентам ОГПУ, ни иностранным шпионам, ни даже местным карманникам, но молодой человек никого не заметил. Он зашел в универсальный магазин, потом в книжный и наконец вернулся в гостиницу.
Гостиница «Европейская» относилась ко второй категории и предлагала одиноким постояльцам уютные комнаты без удобств, но зато и без подселения. В двадцати квадратных аршинах впритык стояли вполне приличная кровать с никелированными шишечками и мягким матрацем, платяной шкаф, кресло и письменный стол, в конце коридора можно было умыться, а в Домниковских банях, напротив бывшего таксопарка, в котором Сергей когда-то работал, – полностью привести себя в порядок. Таксопарк разросся и переехал в другое место, от него в Дьяковском переулке осталась только прокатная контора. Большая часть московской жизни прошла рядом, в Сокольниках, но Травину предаваться ностальгическим воспоминаниям было некогда, он приехал из Пскова почти за полночь, с утра успел занести Емельяновым на Генеральную улицу подарки, забрать в конспиративной комнате пакет, и теперь до отхода поезда оставались считаные часы. Сергей просидел в номере до половины пятого вечера, потом выписался из гостиницы, забрал чемодан из камеры хранения на Октябрьском вокзале и отправился на Северный.
Ярославский вокзал, обновленный на рубеже веков, с трудом вмещал то количество пассажиров, что стремились уехать из Москвы в сторону Сибири. В 1922 году вокзал переименовали, и он стал называться Северным, но и в обиходе, и даже в справочниках старое название сохранилось. Каланчевская площадь вмещала целых три вокзала – Северный, Николаевский, который назвали сперва Октябрьским, а потом нарекли Ленинградским, и Рязанский, поэтому Травину оставалось только перейти трамвайные пути, миновать длинный ряд извозчиков, небольшую вереницу таксомоторов, киоски Моссельпрома, зайти в здание, перестроенное Федором Шехтелем в древнерусском стиле, и уже оттуда выйти на перрон.
Иностранные пассажиры, чтобы добраться до Китая через территорию СССР, отправлялись из Берлина в воскресенье, с остановкой в Варшаве. В понедельник в Столбцах, которые теперь находились на территории Польши, они пересаживались в состав НКПС и в полдень вторника прибывали в Москву, на Белорусский вокзал. Из Москвы курьерский 2/1 отправлялся уже с Северного вокзала в шесть вечера, так что зарубежные гости успевали прогуляться по столице, укутавшись в шубы и пальто – конец марта 1929-го в столице выдался морозным, и даже по-настоящему весеннее солнце не могло прогнать задержавшуюся зиму.
Вокзальный ресторан был полон народа. Травин не стал толкаться в ожидании свободного столика, купил у лотошника четыре пирога с печенью, стакан горячего сбитня, у продавщицы киоска Моссельпрома – две пачки папирос, и наконец, добрался до поезда. Паровоз расплевывался паром на положенном месте, помощник машиниста стоял возле железных перил и вглядывался в вокзальные часы, словно от этого они должны были идти быстрее. По перрону сновали носильщики, подвозя вещи к багажному вагону и выдавая квитанции – по одной на каждую единицу багажа. У Сергея с собой, кроме кожаного чемодана, ничего не было, в багаж он его сдавать не собирался и тащил сам. Посередине платформы расположились киношники, кинокамера водила объективом по отъезжающим и провожающим, оператор держал на нижней губе папиросу, а остальные четверо из съемочной группы донимали его советами. Среди них Сергей заметил одного из осветителей, знакомых по Пятигорску, но подходить не стал.
Состав сформировали, к паровозу прицепили багажный вагон с металлической крышей, а за ним почтовый с башенкой. За почтовым шли два вагона советской постройки Завода имени Егорова, облицованных ольхой, покрытой лаком, тепло-желтые стенки создавали ощущение уюта. Сразу после них находился вагон-ресторан, затем два дореволюционных пульмановских вагона, обшитых тиковым деревом, вагон-салон, еще три пульмановских вагона и в самом конце – снова два егоровских.
На каждом пассажирском вагоне по всей длине шла гордая надпись: «Спальный вагон прямого сообщения».
– Теперича-то пожиже будет, – возле Травина остановился пожилой мужчина с тележкой и бляхой на фартуке, попросил папиросу, раскурил, растирая замерзшие руки, – не тот коленкор. То ли дело при царе-батюшке, в кажной купе ванна медная стояла, диван кожаный с золотыми гвоздями да кресла вокруг стола блестящего, наш брат туда только в белых перчатках и чистом фартуке заглядывал, как нос покажет, тут же на этот нос целковый. Вот такие времена бывали, а тут что, рукомойник оставили, и то не везде. Нет, понимаешь, шика и блеска. У вас, господин-товарищ, какая категория?
– Вторая, – ответил Сергей.
– В старом вагоне или в новом?
– В шестом.
– Знамо, в старом. Там, хоть и нет, значит, рукомойника личного, зато двое вас в купе лягут один над другим, а в этих, нонешних, вчетвером ютятся. Какой же это второй класс, я тебя спрашиваю? Безобразие одно.
Носильщик сплюнул, растоптал окурок и отправился ловить клиентов. До отправления оставалось тридцать минут, Сергей взялся за ручку чемодана, тут его хлопнули по спине. Легонько и неожиданно. Травин обернулся и увидел Варю Лапину.
За неполный год, что они не виделись, женщина немного осунулась, отчего ярко-зеленые глаза казались еще больше. На лице, густо покрытом веснушками, резче обозначились скулы, подбородок стал более острым, а возле глаз окончательно появились морщинки. Варя была не одна, рядом с ней стоял невысокий мужчина в теплом пальто и шляпе. Круглое брезгливое лицо совсем не украшали тонкие седеющие усики.
– Здравствуй, Сергей, – сказала Лапина как ни в чем не бывало, – ты что тут делаешь? Знакомься, это мой муж, Викентий Павлович Пупко.
Травин протянул руку, Викентий Павлович ответил на пожатие слабо. И вообще он смотрел на Сергея с подозрением.
– Мы с Сережей Травиным старые друзья, – Варя ничуть не смутилась, что знакомит мужа с посторонним мужчиной, – вместе жили в Пскове. Кстати, он – начальник всей псковской почты. Ты ведь еще начальник? Провожаешь кого-то?
– Бывший начальник. Еду в Читу по служебным делам.
– Надо же, – Лапина всплеснула руками, – значит, вместе неделю трястись будем.
К ним подошел еще один мужчина, невысокий, крепко сбитый, коротко стриженный, со сдвинутым набок носом и набитыми костяшками пальцев, лет на пять или даже семь старше Сергея. В руках он держал два английских кожаных саквояжа и дамскую сумку.
– Этот молодой человек с нами – Дмитрий Бейлин, – представила его Лапина. – Все в порядке?
– Багаж сдал, Варвара Алексеевна, – доложил Дмитрий, – как велено, квитанции у меня.
Он разглядывал Травина с любопытством и ладонь стиснул крепко.
– У нас столько вещей, что, наверное, половину вагона заняли, – Варя зябко поежилась, – холодно, пойдем в купе. Твой багаж где, сдал уже?
– Еду налегке, – Сергей продемонстрировал портфель, – если что понадобится, на месте куплю.
– Еще увидимся и поболтаем, мы в пятом.
Она лучезарно улыбнулась, Викентий Пупко холодно кивнул, пара в сопровождении Дмитрия поспешила к своему вагону, а Сергей, обождав, когда они скроются внутри, – к своему. Проводник проверил плацкарту, показал, где находится третье купе. Дверь была распахнута, внутри сидел молодой, высокий и очень толстый мужчина в рубахе навыпуск и читал газету «Московский рабочий», он один занял практически весь диван. Увидев Сергея, толстяк застенчиво улыбнулся и заерзал на сиденье, пытаясь подвинуться к окну. Травин оценил габариты будущего соседа, решил, что в узком помещении им вдвоем будет тесновато.
– Послушай, браток, – сказал он проводнику, – мне бы класс поднять.
– Сей момент, товарищ, обождите, – тот понимающе кивнул, исчез и появился через несколько минут, – в нашем вагоне все раскуплено, в третьем и четвертом иностранцы едут, не велено сажать, а вот в пятом есть свободные места. Только придется доплатить, ну и по таксе, тридцать рублей пятнадцать копеек. Но там тоже попутчики разные попадаются, уж как повезет.
Сергей усмехнулся и достал портмоне.
– Пятерку мне и столько же Михалычу, – тихо произнес проводник. – Сделаем все в лучшем виде, будьте любезны.
Травин кивнул, вытащил из пачки денег бумажку с рабочим в кепке, которая тут же исчезла в широкой ладони работника путей сообщения. Проводник подхватил чемодан, поманил Травина за собой и пулей пронесся вдоль купейных дверей, отметая вопросы других пассажиров. В соседнем вагоне он передал Сергея своему сослуживцу, тому достались три червонца и две бумажки по три рубля. Михалыч выписал Травину новую плацкарту, но на руки не отдал, вместо нее вручил квитанцию, отобрал у своего товарища чемодан и затащил внутрь. Тут было просторнее, напротив дивана стояло кожаное кресло, а боковая дверь вела в уборную, одну на два купе.
– Нижняя полка свободна, – заговорщицки подмигнул проводник, – не извольте беспокоиться. Попутчик ваш только в Перми сядет, мы там двадцать минут стоим, а в Омске, значит, сойдет, и потом аж до Маньчжурии никого не предвидится. Но ежели кто попросится, тут уж извинения просим, придется подселить, таковы правила.
И вопросительно посмотрел на Травина. Тот достал еще пятерку, сунул в карман Михалычу.